Роль хорошая! Вернее, не роль. Тема. Тема матерей, у которых сыновья погибали за идею. Может быть, так надо было бы играть мать Ленина?
— Кого вам сейчас больше всего не хватает?
— Я об этом не думаю. К уходу отношусь естественно.
— А если просто — развела жизнь?
— Развела жизнь — значит, так тому и быть. С одними развела жизнь, другие ушли из жизни, третьи уехали. Я к этому стараюсь относиться спокойно. Другое дело — для меня катастрофой стала смерть мамы. И со временем это горе для меня становится все больше и больше. Но с другой стороны, я все чаще вспоминаю отца, которого практически и не знала. Бывают какие-то неожиданные всплески памяти: я вспоминаю, как я пошла, когда мне был год. Он стоял на одной стороне комнаты, я на другой. Я пошла к нему, и какое счастье было на его лице, когда он взял меня на руки и сказал: «Вот — по-
шла!» Этот момент я помню. Помню свой сон перед тем, как нам в 1944-м принесли похоронку, — мне приснился отец, который вдруг превратился в маленького человечка и ушел под шкаф. Я помню этот сон. Я очень часто вспоминаю — даже не вспоминаю, а это как-то живет во мне — мою бабушку. Но это не значит, что я жалею или хочу ее непременно вернуть. Жизнь очень многогранна, она идет в параллель с очень многими людьми, с которыми иногда годами не видишься или которые давно ушли в другой мир, но все равно они есть в твоей жизни.
— Вы никогда не отмечали свой день рождения. Откуда это пошло?
— Ну, во-первых, мне в детстве его никогда не отмечали — так случилось. Один раз я отмечала — после первой моей поездки в Японию в конце восьмидесятых. Мне там ужасно понравилось, я привезла разной японской еды, пригласила друзей. Но это был, скорее, такой японский вечер. Я тогда там накупила париков и забавляла гостей тем, что каждый раз, вынося новое кушанье, выходила в новом парике и новом платье. Кстати, есть фото Плотникова — я стою в черном парике, а рядом — Вася Катанян. Он тогда был у меня в гостях. То в рыжем парике, в котором я потом снималась в «Письмах к Эльзе». Видите, я эти парики время от времени использую. А больше — больше не отмечала.
— «Предрассудок любимой мысли» — у вас есть такой? Сквозь призму которого вы смотрите на все окружающее?
— Не понимаю ваш вопрос.
— Кто-то сводит все к масонам, Гумилев объясняет пассионарностью. А вы?
— Все увлечения у меня бывают периодами. У меня был, и довольно-таки долгий, период увлечения эзотеризмом. Потом — стремление использовать какие-то знания восточной йоги, через чакры, в актерской технике. Это было довольно долго.
— А сейчас?
— Сейчас… Сейчас мне на Икше досталось несколько грядок, и мне понравилось сажать цветы. Очень интересно, что получается. Скажем, меня две недели нет на даче, потом я приезжаю и первым делом бегу к грядкам — посмотреть, на сколько дюймов выросли мои бархотки.
— Вам везет как садоводу — все всходит?
— Что-то да, что-то нет. Весной на одной грядке я посеяла много семян, но ничего не взошло. А на другую попало совсем немного семян — и буйство цветов. Куртины этих бархоток: желтые, оранжевые. Сейчас я там посадила много луковиц тюльпанов и нарциссов…
— Можно спросить вас о событии, о котором вы всю жизнь жалеете?
— Сейчас, по-моему, уже ни о чем. Но было время — жалела! А сейчас научилась принимать жизнь, какой она мне дается. Это не значит, что у меня не бывает периодов тоски и уныния (хотя уныние — тяжкий грех). Но я научилась с годами принимать жизнь, какая она есть, и совсем с ней не бороться. И не очень расстраиваться и не очень радоваться чему-то. Относиться ровно.
КОГДА БЫ ГРЕК УВИДЕЛ НАШИ ИГРЫ…
Лет десять назад меня пригласили на театральный фестиваль в Патрах в Греции.
Быть гостем приятно — не надо ничего играть, только смотри спектакли, которые привозят из разных стран. Патры — город небольшой, у моря, с прекрасной полуразрушенной средневековой крепостью и древнегреческим театром. И вот, лежа на берегу моря и лениво перелистывая фестивальный буклет — кто приехал, откуда, кто режиссер, какие спектакли… — с ужасом вижу свою фотографию и читаю, что объявлена в рамках фестиваля играть моноспектакль «Федра» Цветаевой. Меня ни одна душа об этом не предупредила, да и нет такого моноспектакля — мы играем нашу «Федру» впятером.
Открытие фестиваля. Торжественные речи, приветствия и в заключение, как говорят, должна петь монолог Медеи из оперы Керубини Маквала Касрашвили. Но я слышала, что из-за перелета и из-за морского воздуха у нее какие-то проблемы с голосом. Жаль — это было бы прекрасным началом для фестиваля античной драматургии… Но она пела! Я никогда не забуду своего потрясения, когда магнетизм монолога Медеи перед убийством детей соединился с прекрасным, темным, бархатным голосом с трагической окраской, звездной южной ночью и запахом греческой земли… Я тогда подумала, что монолог этот и надо петь, именно когда есть трудности с голосом — ведь чтобы их преодолеть, нужна такая же концентрация, такая же сила воли, что и Медее перед ее страшным решением.
Чужой прекрасный результат в искусстве, как известно, всегда подхлестывает. В Греции на театральном фестивале было много хороших спектаклей, и я решила сыграть цветаевскую «Федру» одна. Помог мне в этом Теодор Терзопулос — режиссер и директор этого фестиваля. И вот мы с Теодором в страшную жару — под 40 градусов — стали репетировать. На дне моего чемодана на всякий случай (для приемов) лежала черная муаровая длинная юбка с золотым шитьем, а в Патрах я купила кусок черного муара. Теодор предложил задрапировать этой тканью часть старой полуразрушенной крепости, закрыть черным камни на земле.
Выступ стены образует сцену. Поставили очень хороший магнитофон, нашли свет; и главное, конечно, — необычная музыка (кассету Филиппа Глааса по моей просьбе привезли прямо из Афин). Музыкальные отрывки скрупулезно подобрал Теодор, а я в это время писала небольшой разъяснительный текст — о «Федре», о Марине Цветаевой, о нашем спектакле. Потом этот текст перевели, и его перед представлением очень хорошо прочла одна молодая греческая актриса.
Работать с греками было интересно, мы понимали друг друга с полуслова. Теодор советовал смелее пользоваться резкими голосовыми переходами, менять тембр, предостерегал от декламации и форсированного звука, советовал то комкать в руках черный муар, то неожиданно распрямлять его с резким характерным звуком натянутого шелка, учитывая, что все эти звуки будут усилены микрофоном. Он говорил: «Не забывайте и смелее используйте вашу авангардную живопись двадцатых годов».
Самым интересным спектаклем на этом фестивале были для меня «Персы», поставленные Терзопулосом с актерами его театра «Аттис». Текст трагедии для этого спектакля адаптировал и перевел на современный греческий язык Панос Мулас. Это очень важно — перевести древнюю трагедию на современный язык — в прямом и переносном смысле. Ведь мы не можем ни жить, ни чувствовать, ни думать, как древние греки. Важна идея, важна все та же энергия слова. Жанр трагедии — это воля, которая лишена возможности воплотиться в действие. В этом заключается конфликт. Ощущение неизбежности конца, края пропасти…
Шесть актеров непрерывно присутствуют на сцене в костюмах, напоминающих древнегреческие хитоны, и средневековые плащи, и современные хипповые тряпки. Странно застывшие позы, характерные для немецкого театра (Теодор много лет провел в Германии и очень многое взял из ее театральных «запасников»). Шесть актеров — шесть грандиозных монологов, передающих образ войны и ее страшные для человечества последствия.
Спектакль идет на старой античной сцене, зрители сидят на каменных уступах древнегреческого амфитеатра, а со сцены идет мощный поток энергии, завораживающий, втягивающий тебя в действо.
Я не знаю, какой внутренний орган воспринимает эту психическую энергию, идущую со сцены. Но про себя могу точно сказать, что чувствую свое абсолютное участие в той реальности, которую создает на сцене Терзопулос. Эсхиловские «Персы» становятся частью моей актерской биографии.
Святослав Бэлза сказал мне после одного из моих концертов: «Алла, у вас мировоззрение трагической актрисы». Я никогда не думала об этом, но если этот так, то это — наказание. Недаром трагических актеров мало — это груз, этому надо многим жертвовать. Не знаю, получилась ли из меня трагическая актриса, но Бэлза прав — мироощущение у меня трагическое и негативной энергии накапливается внутри много. Ее надо как-то «перерабатывать».
Что бы со мной было, если бы я не играла трагические роли — Федру, Электру, Медею, не читала на поэтических вечерах?..
К середине восьмидесятых годов, когда я работала в Театре на Таганке, играла Машу в «Трех сестрах», Марину Мнишек и другие роли в спектаклях Любимова, мне показалось, что манера «Таганки» себя исчерпывает. Хотелось расширить рамки профессии и поработать с режиссерами иной школы.
Тогда появился Роман Виктюк. Мы стали с ним репетировать пьесу Олби «Кто боится Вирджинии Вулф?», задумали еще какую-то работу, словом, друг друга нашли. Мне нравилось, как он вел себя: очень демократично, можно было чувствовать себя раскованно, свободно высказываться, не опасаясь, что заходишь на чужую — режиссерскую — территорию.
Я не люблю играть западные современные пьесы и предложила: «Роман, есть гениальная пьеса «Федра» Цветаевой, она написана, как «Пугачев» у Есенина, на одном дыхании. Скорее, это даже не пьеса, а поэма — как «Поэма Горы» или «Поэма Конца», но с сюжетными линиями, хотя это тоже «авторская вещь», то есть все персонажи — и у Есенина, и у Цветаевой — говорят одним языком — языком поэта».
Виктюку понравилось мое предложение, мы начали репетировать, но очень скоро поняли, что можем легко обломать зубы об этот труднейший текст. Например, как передать такое, цветаевское: «восславим скоробеж, восславим скородеж»? Возникла идея образа автора, Цветаевой. Тогда стали искать новые средства для разработки сюжетных линий. Попробовали было сцену Федры с Кормилицей сыграть вдвоем с партнершей — получилось на бытовом уровне, провал. Решили: я одна буду и Цветаева, и Кормилица, и Федра, но это запутало бы публику окончательно, и тогда возникла — и выли