В глухом углу — страница 6 из 8

ПЕРВАЯ ВЕСНА

1

Крик Светланы разбудил Лену и Надю. Валя лежала на полу без сознания, они с трудом ее подняли. Светлана, не утирая слез, торопливо рассказала, что случилось. Надя схватила полушубок.

— Не давайте ей двигаться. Я побегу за скорой помощью.

Светлана поправляла волосы Вали, гладила ее щеки. Она не могла усидеть, ей казалось, что если не сделать какого-то важного движения — она только не знала какого, — то Валя так и умрет, не приходя в сознание. Лена прикрикнула на нее:

— Перестань суетиться! Сейчас ей не помочь. Надо ждать врача.

Светлана, с ужасом всматриваясь в бледное лицо Вали с черными дугами под глазами и посиневшими, вспухшими губами — по углам их покрыл зловещий белый налет, — молила:

— Леночка, скажи одно… только одно — это очень опасно?

— Бывают и осложнения… Будем надеяться на лучшее.

— Валя приходит в себя! — крикнула Светлана. Валя, обводя невидящими глазами подруг, пошевелила губами. Светлана быстро говорила, лихорадочно поглаживая одеяло, то поправляя, то откидывая его:

— Валюшенька, родная, лучше тебе, скажи, лучше? Что тебе нужно? Скажи, что тебе хочется?

Валя просипела, с усилием поднимаясь:

— Хочу сидеть… воды, Светочка!

— Нельзя сидеть, надо лежать! — сказала Светлана, кидаясь за водой.

— Если сидеть спокойно — это можно, — сказала Лена.

Они обложили Валю сзади и с боков подушками. Несколько минут Валя сидела, не шевелясь, потом заметалась. Лена схватила ее за плечи, Светлана вцепилась в руки.

— Я не могу! — твердила Валя, вырываясь. — Мне больно! Дайте повернуться на бок, прошу вас!

Повернувшись, Валя на минуту притихла. У нее росла температура, лицо преображалось — болезненная бледность сменилась болезненной краснотой, губы казались уже не синими, а черными, глаза запали. Валей овладевало возбуждение, она говорила все торопливей и бессвязней, вскрикивала, всплескивала руками. Все это так не походило на ее обычную сдержанность, что Светлана, немного успокоившаяся, когда Валя очнулась, снова почувствовала ужас. Пугающая говорливость Вали была непереносима.

— Помолчи, Валечка — упрашивала Светлана. — Тебе вредно… Очень прошу, полежи молча!

— Отстань! — говорила Валя, облизывая ссыхающиеся губы. — Мне больно! Вот здесь болит и здесь, положи сюда руку… Я думала, хорошо прошло, вдруг заболело, ох, как я испугалась…

Она торопилась рассказать, что произошло. Ей представилось, что она умирает, она побежала к себе. Недалеко от дома она потеряла сознание. Никого на улице не было, она очнулась от холода и поползла по снегу, у нее не хватило сил подняться, а когда поднялась, то опять свалилась. Так она шла — то падала, то вставала, она уже думала, что не доберется, потом стало легче, можно было идти, не держась за стены…

В Светлане поднялась вся ее ненависть к Дмитрию.

— Перестань! Это твой мерзавец… Случится осложнение, обязательно донесу, чтоб его в тюрьму!..

Лена останавливала Светлану, показывала на Валю. Светлана отталкивала Лену и неистовствовала:

— Донесу! Донесу! Пусть за все расплатится!

— Бессовестная! — крикнула Лена. — Нельзя с ней так.

Валя запрокинула голову, глаза ее вывернулись и закатывались. Она бормотала, слова были бессмысленны, как и взгляд.

Светлана в отчаянии схватила Лену за плечи.

— Леночка, она умирает! Это я наделала, я!

В комнату вбежала Надя, за ней спешили санитары с носилками и медицинская сестра. Сестра пощупала пульс и распорядилась положить больную на носилки.

— Одевайтесь, девушки! — сказала Надя. — Пойдем в больницу.

Снег скрипел под ногами звонким скрипом, было около пятидесяти мороза. Девушки двигались за носилками, взявшись под руки. Надя рассказывала подругам, почему задержалась. В этот чертов холод ни один мотор не удалось быстро завести — ни легковушку, ни грузовики. Она решила, что пешком будет скорее. Вызвав сестру, она сбегала на квартиру к главному врачу, он обещал немедленно прибыть.

Главный врач Гречкин, широкоплечий, средних лет мужчина с большими губами, большим носом и короткими волосатыми руками, встретил их в приемном покое и сам указал, куда положить больную. Дежурный врач, молодая, лишь в прошлом году окончившая институт женщина, без промедления исполняла его распоряжения. В поселке знали, что со дня их одновременного приезда у них сразу установились и уже не менялись отношения взыскательного учителя и старательного ученика — властный Гречкин, плохо уживавшийся на прежних местах работы, иных отношений и не потерпел бы. Пока он с Ольгой Федоровной — так звали молодого врача — осматривал Валю, девушки сидели в приемной. Шел четвертый час ночи.

Гречкин вышел вместе с Ольгой Федоровной.

— Есть в поселке у больной близкие? — спросил он. — Я имею в виду мужа, друга… Нужно вызвать…

Светлана поспешно сказала:

— Доктор, близкие в поселке — это мы. Поверьте, она никому так не дорога!.. Расскажите нам…

Гречкин недоверчиво смотрел на Светлану. Когда Надя с Леной поддержали ее, он кивнул — уговаривать не надо. Он не может скрывать — положение больной очень серьезное. Вале выпала самая страшная из возможных бед, у нее заражение крови — сепсис, и не простой, а особо тяжелый — анаэробный. Все признаки указывают на эту грозную болезнь — боли, отеки, повышенная температура, возбужденное состояние — эйфория. Она желтеет чуть ли ни по минутам, желтизна видна даже при свете ламп — это тоже один из признаков беспощадного заболевания. Болезнь развивается стремительно, раньше ее так и называли: молниеносная гангрена. Нужна операция не медля ни секунды, больную сейчас готовят к ней. Но ручаться за исход он не может, при таком заболевании ни за что нельзя ручаться…

— Теперь идите домой! — сказал Гречкин. — Утром будет яснее.

Когда они с Ольгой Федоровной отошли, Светлана воскликнула:

— Никуда я не пойду! Вы отдыхайте, а я не могу!

Надя посовещалась с Леной.

— Если появятся осложнения, пошли санитара или добеги. Узнай, что надо из еды.

— Хорошо, — сказала Светлана. — Все узнаю! И о еде… — Она отвернулась, чтоб не разрыдаться.

Она сидела в коридоре на скамейке, набросив на плечи халат. Несмотря на поздний час, в больнице угадывалось волнение, всегда сопровождающее подготовку срочной операции — с легким шумом открывались и притворялись двери, по коврикам шуршали торопливые шаги, слышались приглушенные голоса. Потом все смолкло, настороженная тишина сковала помещение — началась операция. Светлана прохаживалась, снова садилась, сжимала руки. Через несколько стен донеслись хриплые стоны — Светлана узнала голос Вали. Стоны затихли, снова цепенящее молчание наполнило больницу. Светлана прислонилась щекой к холодной стене — так было лучше, холод успокаивал.

Она стояла долго, ей казалось — всю ночь, хотя операция продолжалась меньше получаса. В коридор вышел Гречкин и сел на скамейку, знаком показав, чтоб и она садилась.

— Диагноз подтверждается, — сказал он. — Торопятся разрушительные бактерии…

Он помолчал. Светлана знала, что этот человек вчера весь день работал, ушел домой поздно и, только лег в постель, как снова был разбужен — нелегко даются бессонные ночи. Он прикрыл глаза, шумно посапывал большим носом, мощные волосатые руки устало лежали на коленях. Светлана робко сказала:

— Но ведь после операции ей станет легче, правда?

Гречкин ответил, не поднимая век:

— Операция — это то самое, чего хотела ваша подруга — вытравление плода. Вопрос, какую цену она заплатит за это.

— Доктор… значит, вы считаете?..

— Да, — сказал Гречкин. — Мы сделаем все, что в наших силах, только не так уж велики наши силы.

Вышедшая Ольга Федоровна доложила, что больная переведена в отдельную палату.

— Иди к ней, — разрешил Гречкин в ответ на умоляющий взгляд Светланы. — Состояние ее такое, что я дал указание — пускать вас в любое время дня… и ночи.

Он помолчал, перед тем, как сказать «и ночи». Она поняла: Гречкин не верил, что Валя доживет до следующей ночи. Светлане показалось, что она вдруг может упасть. Она вошла в небольшую, очень светлую — в два окна — палату. На кровати лежала Валя, вокруг нее на подставках, на тумбочке и на полу громоздились разные приборы. Сестра, откинув одеяло, вонзила в ногу Вали иглу, соединявшуюся резиновой трубочкой со склянкой с жидкостью.

За те несколько часов, что она провела в больнице, Валя пугающе изменилась. Частое дыхание с хрипом вырывалось из горла, лицо опухло. На простыне бессильно раскидывались коричневые руки и ноги, на подушке отчеркивалось шафранное одутловатое лицо. Увидев Светлану, Валя пыталась приподняться. Сестра предупредила: «Больная, не шевелиться!» Ольга Федоровна положила руку ей на плечо, ласково уговаривала не двигаться.

— Можете присесть около, — сказала Ольга Федоровна. — Не давайте ей много разговаривать.

Сестра прикрыла Валю одеялом. Ольга Федоровна удалилась. Валя повернула к Светлане желтые, как лимон, глаза.

— Светочка, — сказала она, облизывая сухим языком губы, — ты на меня больше не сердишься?

— Не сержусь. Молчи. Тебе запрещено разговаривать.

Но возбуждение, ужаснувшее Светлану, еще не прошло. Валя старалась то приподняться, то повернуться и все говорила. Она вспомнила их размолвку, ей была так тяжела эта ссора, теперь они уже никогда не поссорятся, просто чудесно, что они помирились, ради одного этого стоит немного поболеть. Светлана глотала слезы, они текли по щекам, она стирала их ладонью. Валя глядела на Светлану, не понимая, что та плачет, ее разговор походил на бред, слова становились неясными, чаще прерывались хрипами. Глаза ее замутились. Сестра приладила кислородную подушку. Желтая грудь Вали не поднималась и опускалась, а колыхалась, словно по ней пробегала рябь.

По-прежнему ее глаза были открыты, она упиралась ими в стену — без мысли и ощущения. Сестра взяла вторую подушку, соединенную с приборчиком, от него шла трубка с иглой, и ввела в бедро — кислород поступал прямо в ткани.

— Не спит. — Сестра вздохнула. — Заснула, может, полегчало бы.

Светлана держала в своей руке горячую руку Вали. Руку сотрясали частые слабые толчки, сердце продолжало гнать по телу кровь. Светлане становилось легче, кровь — это жизнь, пока слышится это слабенькое «тук, тук, тук», жизнь не погасить.

Вскоре Светлана заметила, что Валя глядит на нее спокойным, сознательным взглядом. Сестра принесла новую подушку с кислородом и пошла сдавать в лабораторию пробы. Светлана боялась, что Валя опять начнет ворочаться и говорить. Но ее прежнее возбуждение вдруг прекратилось. Валя лежала замкнутая и неподвижная.

— Светочка, — сказала она отчетливо, как говорят маленькие дети. — Мне плохо, Светочка.

Светлана заторопилась, оправляя одеяло и поглаживая руки Вали.

— Это скоро пройдет, Валечка, я не лгу, обязательно пройдет!

Слабая улыбка проступила на почерневших, с белым налетом по углам, губах Вали.

— Пройдет. Я умру!..

Неподвижная улыбка Вали походила на закоченевшую гримасу.

— Я умру, — повторила она так же отчетливо. — Он жил, Светочка. Он просил — не надо…

— Перестань! — закричала Светлана, вскакивая со стула. — Никто не жил, все это бред!

— На больную нельзя кричать! — заметила сестра, вошедшая с Ольгой Федоровной.

Сознание Вали снова замутилось. Сестра подвела под Валю грелку. Через некоторое время у Вали отсосали кровь и ввели новую.

— Еще кислород в тело, — приказала Ольга Федоровна.

— Вале хуже, правда? — спросила Светлана.

— Не лучше, во всяком случае, — ответила Ольга Федоровна. — Организм отравляется непрерывно выделяющимися ядами.

В расширенных неподвижных глазах Вали понемногу появлялась мысль. Светлана вскочила и отошла к двери. — Вы куда? — спросила сестра.

— Я скоро вернусь, — ответила Светлана.

Она сбежала вниз, схватила шубу и, одеваясь на ходу, выскочила наружу. Предрассветная улица была темна и пустынна. Каменный мороз ожег открытое лицо Светланы, свел ее пальцы. Она поискала рукавицы, их не было, вероятно, они выпали из кармана в вестибюле. Светлана не стала возвращаться обратно, а побежала быстрее. Она ворвалась в один из бараков, перебегала от комнаты к комнате, разглядывая номера, потом, не постучав, рванула дверь.

Дверь была не заперта, Светлана влетела в комнату. Две койки стояли вдоль стен, между койками сидел на корточках одетый Дмитрий, укладывая в раскрытый чемодан книги и белье. Он вскочил, с испугом взглянул на искаженное лицо Светланы.

— Убийца! — крикнула Светлана. — Валя умирает!

2

На улице появились прохожие, они оглядывались на бежавшего впереди Дмитрия и догонявшую его Светлану. Светлана вскочила в вестибюль, когда Дмитрий, схватив халат, скрывался в коридоре. Он сидел на той же скамейке, на которой Светлана пережидала операцию.

— Меня не пускают в палату, — проговорил он, задыхаясь. — Ради бога, что с ней! Я ничего не знаю, пойми!

— Думаю, все ты знаешь, — сказала Светлана. — Не притворяйся. Все такие, как ты, — последние трусы!

— Можешь думать, что угодно, только расскажи!

Светлана коротко передала ему события этой ночи.

Дмитрий опустил голову, руки его дрожали, дрожал голос.

— Как же это! — бормотал он. — Я же сегодня собирался улетать! Нет, зачем она сделала, даже не предупредила? А я и билет купил. Я же должен был улететь!

Светлана с отвращением глядела на его испуганное жалкое лицо. Еще никогда в жизни она так не ненавидела, до него она и не знала, что такое настоящая ненависть. Она шепнула побелевшими губами:

— Валя умрет… А ты будешь жить, ты, убийца!

Он поднял руку, защищаясь от слов, как от кулака.

— Не надо, Светлана!..

Из палаты вышел нахмуренный Гречкин. Долгую минуту врач неприязненно рассматривал опустившего голову Дмитрия.

— Значит, это вы? — сказал он. — Что ж, раз пришли — поговорим.

— Она будет жить? — прошептал Дмитрий. — Скажите одно, она будет жить?

Врач ответил после короткого молчания:

— Пока не знаю. Слишком грозное заболевание. Не так уж часто выживают люди в ее состоянии, а сейчас ей стало хуже…

Он повторил то, что уже говорил ночью Светлане с подругами, только теперь определеннее и подробнее. Несчастье Вали в том, что ее поразила опаснейшая болезнь — заражение бактериями, существующими без кислорода. Воздух губит их, зато тем легче они размножаются на омертвевших тканях. Тело Вали кишит этими ужасными бактериями, они отравляют ее ядами, очаг воспаления распространяется… Печень уже поражена, кожа — желтушна. Почки пока еще выбрасывают наружу яды, не дай бог, чтобы они отказали… Сердце у больной по-молодому крепкое, оно учащенно гонит кровь в пораженные ткани, вымывая и оздоровляя их, но и давление крови снижается, это нехороший признак. Они стараются помочь борьбе организма с напавшим на него беспощадным врагом, лечение совершается в максимальном объеме, какой возможен и допустим. Чтобы избежать попутных заболеваний, с которыми организм уже не справится, больной вводят антибиотики — пенициллин, стрептомицин, биомицин, левомицитин — большими, мощными дозами…

— Мы стараемся, — сумрачно закончил врач. — Но обнадеживать не могу…

Во время этого разговора в больницу пришли Надя и Лена. Надя спросила, чем они могут помочь Вале. Если не хватает лекарств, они дадут телеграмму родным в Москву — пришлют самолетом. Врач отказался от лекарств, все, что требуется, есть. Кстати, о родных — нужно сообщить родителям больной.

— У нее нет родителей, — сказала Светлана. — Отец погиб в войну, мать три года как умерла.

— Организуйте дежурства, вот ваша помощь. Сестре одной трудно, а больше людей выделить мы не можем.

— Иди спать, Света, — предложила Надя. — Через часок придет Вера, а ночью буду я.

Светлана не захотела уходить. Вдали от Вали она не уснет, да ей и we хочется спать. Пусть сообщат на участок, почему она не вышла на работу.

Гречкин хмуро сказал Дмитрию:

— У меня в кабинете история болезни вашей знакомой, — он с недоброжелательством подчеркнул слово «знакомой». — Посмотрите.

Первые три страницы журнала были заполнены. Все было здесь, в этих немногих точных и беспощадных словах — полудетские годы Вали, ее любовь, обрушившееся на нее несчастье, кусок резиновой трубки, как средство избавления — он, Дмитрий, толкнул ее на это! «Анаэробный сепсис после криминального аборта», — читал Дмитрий диагноз, подписанный двумя врачами. «Криминальный, — думал он. — Криминальный… Он так и называется официально, даже если кончается благополучно — преступный. Все равно, как ни кончится — преступный… Я преступник, я!» Это зловещее слово стояло в мозгу Дмитрия, оно вторглось в опись врачебных назначений, оно напоминало: «Как бы ни кончилось — преступно… Как бы ни кончилось… Боже, как же оно кончится?» Это была не судебная квалификация, не морализование педантов и ханжей — сама жизнь, тысячелетние итоги, опыт человечества. Сколько их было до вас, этих случаев, сколько раз люди любили, страдали, должны были отказаться от детей, естественного плода своей любви. Все это помнили, взвешивали, влюбленных понимали, входили в их безвыходное положение и все же решали: преступно! Слишком неотвратимы, слишком грозны последствия… Ты не желал ребенка, ты боялся осложнений и неудобств — сколько счастья принес бы ребенок, появись он, не одно же было бы неудобство! И вот результат, заранее, тысячелетним опытом предвиденный — ребенка не будет, но и Вали, ее, возможно, тоже не будет! Что станется с тобой? Как будешь ты жить, как осмелишься жить? Так это и называется, так и оценено — криминальный…

Дмитрий положил журнал, подошел к палате, помедлив, открыл дверь. Валя лежала на постели, над ней наклонились сестра и Светлана. Сестра с любопытством посмотрела на Дмитрия, Светлана бросила на него враждебный взгляд и отвернулась. Дмитрий ждал, пока они отойдут от койки. Сестра, унося с собой кислородную подушку и пустые склянки, вышла из палаты. Дмитрий помертвел и покачнулся. Он знал, что Валя переменилась, он готовился, что все черты ее искажены, что она покажется незнакомой — незнакомую он бы принял. Это была та же Валя, в каждой черточке та же, но ее нельзя было принять. Валя не могла быть такой, это было слишком жестоко!

Валя глядела на Дмитрия лимонно-желтыми глазами, лихорадочно поблескивающими на шафранном лице.

— Митенька! — прошептала она. — Ты пришел? Мне плохо, Митя…

Дмитрий опустился на колени перед кроватью, прижался лбом к исколотой Валиной руке. Рука вздрагивала, она жила, сердце еще сражалось с напавшими на организм врагами, оно омывало их потоками крови, сжигало кислородом. «Пульс удовлетворительного наполнения, — вспомнил Дмитрий запись в журнале. — Пульс удовлетворительного…»

— Митенька! — услышал он шепот. — Уходи… Довольно…

— Я не уйду, — сказал он таким же шепотом.

Валя смотрела поверх его головы, глаза ее мутнели. — Уходи! — шептала она. — Уходи, Митенька! Светлана толкнула Дмитрия рукой. Он покорно поднялся.

— Она не хочет тебя видеть, — сказала Светлана свистящим голосом. — Немедленно выйди!

Дмитрий глядел на пол, раздумывая без мыслей. Ненависть Светланы придавливала его, выталкивала из комнаты, он не мог противостоять этой жестокой силе. Стараясь не задеть ни приборов, ни табуреток, он поплелся к двери. В коридоре он присел на скамейку.

«Криминальный! — думал он. — Криминальный!» Он опустил голову на руки, глядел на резиновую дорожку, проложенную по коридору. Перед ним стояла Валя, он видел ее отчетливее, чем в палате. Валя была желтая, опухшая, широко раскрытые глаза бессмысленно упирались в стену, она часто дышала, всхлипывая при вздохе — такой она лежит там, за стеной. Она не лежит, она борется, она отчаянно цепляется за жизнь — ничем он не может ей помочь! Крохотные отвратительные тельца, не видимые враги, таящиеся в лишенной воздуха темноте, внезапно захватили кусочек ее омертвевшего тела, бурно размножаются, с шипением расплавляют ткани — пузырьки газа вздымаются над ними. Вывести их на свет, опалить спасительным кислородом — нет, он не может, он бессилен! Разве не предвидели его бессилия, разве не указывали строго и категорически: криминально? Как же он осмелился толкнуть Валю на это страшное дело? Как, как он осмелился?

Дмитрий вскочил. Ему почудился плачущий голос Вали за стеной. Нет, тихо, Валя молчит. У Вали нет сил разговаривать, она борется, а он бездействует, ничем ей не помогает! Валя борется, ее сердце учащенно сжимается и разжимается, насыщенная кислородом кровь устремляется к пораженным органам, растворяет яды, выбрасывает наружу миллиарды побежденных смертоносных телец. Сердце гулко бьется, оно не хочет сдаваться — помочь, помочь ему, боже мой, сердцу трудно! Ах, если бы он мог усилить напор крови, повысить ее давление, прибавить в нее кислорода — нет, он не может! Сердце ослабевает, у него не хватает усилия протолкнуть кровь в омертвевшие ткани. А там, в этих распухших, превращенных в губку тканях, они отравляют кровь, сами гибнут — вслед им спешат новые губители, ужасная борьба продолжается… Он должен помочь почему, он не может, как смеет он не мочь! Он толкнул Валю на гибель, на это он посмел, как же он тут не может!

«Криминальный! — думал он. — Криминальный!» По коридору пробежала сестра, потом в палату вошла Ольга Федоровна. Дмитрий услышал укоризненный голос врача. Он приоткрыл дверь.

— Что же это такое? — говорила Ольга Федоровна. — Вы не съели ни ложки! И как мы будем лечить вас, когда вы не разрешаете инъекций?

Когда Ольга Федоровна вышла из палаты, Дмитрий остановил ее.

— Почему Валя отказывается? — спросил он, кашлянув.

— На этот раз она позволила укол, — ответила Ольга Федоровна. — Но предупредила, что больше не пустит.

— Нельзя ей отказываться! — сказал Дмитрий хриплым голосом.

— Многие люди делают, чего нельзя, — возразила Ольга Федоровна. — А когда уже поздно, жестоко расплачиваются. Лечение мучительно, как болезнь. Когда подойдет следующая процедура, зайдите в палату. Может, при вас она не станет отказываться.

Дмитрий опять понуро сел на скамью. Из палаты выскочила Светлана. Она остановилась около него.

— Ты еще здесь? — спросила она с негодованием. — Самолет улетит без тебя, ты опоздаешь на свой проклятый самолет.

— Как Валя? — спросил Дмитрий. Он облизнул губы, голос плохо его слушался. — Почему она отказывается от процедур?

— Почему? Ты не знаешь — почему? Пойди спроси сам! Узнай, почему она не хочет лекарств, почему не желает есть, почему она одного ждет — смерти! Узнай, узнай, если не знаешь!

Дмитрий не смотрел на Светлану, не хотел ее слушать. «Криминальный!» — мелькнула у него та же мысль. А Светлана, разъяренная, подступала ближе, понизила голос, бешено шипела в него обвинениями — одно непереносимей другого…

Внезапно она остановилась. Дмитрий, вцепившись руками в волосы, в неистовстве рвал их, рыдал страшным рыданием — беззвучным и бесслезным, тело его тряслось, он судорожно раскрывал рот, не мог его закрыть. Потом он стал совать в рот кулаки, кусал их. Светлана в страхе отодвинулась.

— Перестань! Не верю тебе, не притворяйся!

Он не услышал ее. Молчаливая судорога все сильнее трясла его, он все исступленней грыз свои руки, на них появилась кровь. Светлана, вскрикнув, кинулась выкручивать ему локти, в ожесточении била его кулаком по голове. Лицо Дмитрия вздулось, стало багровым, ей показалось, если она не прервет беззвучно рыдания, то Дмитрий задохнется.

— Перестань! — упрашивала она. — Ты меня пугаешь, перестань!

А когда она убедилась, что он по-прежнему ничего не слышит и сил ее не хватит, чтоб справиться с ним, она, сразу обмякнув, обняла его, с горькой нежностью целовала его волосы, гладила плечи.

— Не мучайся! — шептала она, обливая его слезами. — Мы спасем ее, вот увидишь.

3

В больнице обход врачей совершался два раза в сутки. Но к Вале каждый час заходил то сам Гречкин, то Ольга Федоровна — она подолгу задерживалась в палате. Гречкин усиливал дозы лекарств — предписания его, внесенные в историю болезни, составили восемнадцать пунктов. Трудная борьба между болезнью и защитными силами организма, значительно усиленными обширным и действенным лечением, продолжалась с тем же неослабевающим ожесточением. Светлана, измученная за эти сутки, к середине дня выдохлась, ее сменила Вера. Вечером на дежурство вышла Надя. Дмитрий тоже ушел к ночи. Перед уходом он расспрашивал Гречкина, тот не скрыл ни опасений, ни надежд.

— Уже то, что больная жива, — замечательно. В моей практике еще не было такого долгого балансирования на грани жизни и смерти. Каждый вырванный час — успех. Наша задача прежняя — свалить болезнь на жизнь, по эту сторону грани. Все процедуры будем продолжать неукоснительно.

Ночь для Вали прошла трудно. Она вторые сутки не спала, даже морфин не помогал. Зато сознание затемнялось чаще. Пульс лихорадил, поднималась температура. Валя делала до сорока дыхательных движений в минуту, ей не хватало воздуха — сестра меняла одну кислородную подушку за другой. Еды Валя не принимала, пила жадно и обильно. Утром она наотрез отказалась от мучительных процедур.

После обхода, сделав запись в истории болезни, Гречкин пригласил к себе Дмитрия и Светлану. Он был мрачен. Положительных результатов пока нет. Болезнь прогрессирует, состояние больной ухудшается. Печень, правда, отстояли и желтушность стала уменьшаться, зато появились признаки ослабления почек. Если почки откажут, больная умрет. Пока они выбрасывают наружу яды, молодое сердце больной будет сражаться, за это он ручается. Но возникло еще одно неожиданное препятствие, о нем он и хочет посоветоваться с друзьями больной.

— У нее поражена психика, — пояснила Ольга Федоровна.

Светлана ужаснулась. Как это надо понимать? Неужели Валя сошла с ума от страданий? Гречкин успокоил Светлану. Нет, до этого дело не дошло. Но больная взбунтовалась против лечения. Она не ест и отказывается от процедур и инъекций. Она отчаялась в выздоровлении, так надо понимать ее поведение. Все усилия врачей станут напрасными, если больная не прекратит сопротивления.

— Вы ее близкие, вы должны воздействовать на нее, — закончил врач. — Помогите нам спасти ее.

В коридоре Дмитрий с мольбой обратился к Светлане.

— Придумай что-нибудь. Я боюсь даже заговаривать с Валей. Что я скажу ей? Понимаешь меня?

Светлана положила руку на руку Дмитрия.

— Я постараюсь уговорить Валю. У меня есть одна мысль, только пока не скажу.

Они вошли в палату во время ссоры Вали с сестрой. Валя с отвращением смотрела на иглу у нее в руках и на фруктовую кашицу в отставленной тарелке.

— Ничего не хочу! — твердила она. — Дайте мне отдохнуть. Я устала.

Светлана отдернула одеяло.

— Не смей шевелиться! А то позову на помощь Дмитрия! Митя, иди сюда!

Дмитрий приблизился. Валя прикрыла веки, слезы потекли по ее щекам.

— Митенька, не смотри, я страшная, — прошептала она.

Сестра проворно ввела иглу, закрепила ее повязкой. Тело Вали было исколото, на желтой припухшей коже всюду виднелись синеватые точки, знаки инъекций.

— Теперь кашу, — сказала Светлана, взял тарелку.

Опутанная повязками, с иглами в разных местах тела, от которых тянулись трубочки к склянкам и кислородным подушкам, Валя не могла самостоятельно и головы поднять.

От каши Валя отказывалась с прежним упорством.

— Дадим поесть позже, пусть отдохнет, — посоветовала сестра.

Светлана поставила тарелку на тумбочку. Сестра измерила пульс — температура повысилась. Она покачала головой и пошла относить пробы на анализ. Светлана шепнула Дмитрию:

— Выйди, я поговорю с Валей.

Дмитрий на цыпочках удалился. Валя услыхала скрип двери и беспокойно взглянула на Светлану.

— Света… Я хочу, чтоб Митя здесь…

— Его вызвали для важного разговора, — ответила Светлана спокойно. — Ты понимаешь — ему придется нелегко…

Слова не сразу доходили до сознания Вали. Она с усилием провела языком по сухим почерневшим губам.

— Почему нелегко?.. Светочка… Кто вызывает?..

— Неужели не понимаешь? Нести ответственность за тебя! Ты умираешь, сама убиваешь себя, да убиваешь! Разве можно это простить? За то, что людей толкают на гибель, виновных судят.

Шафранные щеки Вали стали землистыми. Она прошептала:

— Это ты… Ты ненавидишь Митю…

— А за что его любить? За горе, которое он тебе принес? Но я никуда не ходила и не писала. Клянусь тебе!

Валя что-то прошептала, Светлана скорее угадала, чем услышала.

— Ты хочешь знать, кто донес? Никто, Валечка. Что случилось, все знают. Кто причина — тоже ясно. Конечно, если ты выздоровеешь, ему простят. А нет — от суда не уйти, знай это!

До Светланы донеслись прерываемые рыданиями слова:

— Как вы все… жестоки!

Валя плакала шепотом, без слез, рыдания походили на хрипы. Потом сознание ее замутилось, она притихла.

— Третьи сутки не спит, — сказала вошедшая сестра. Бессонница Вали, казалось, огорчала се больше других страданий. — Не наладим сна, не выкарабкается.

Светлана сама в эти двое суток спала не больше двух часов. Порой ей казалось, что и она вот-вот потеряет сознание. Забыв о Дмитрии, ожидавшем в коридоре, Светлана вдруг задремала. Она проснулась от шепота Вали.

— Светочка… Света!..

Валя протягивала руку к тарелочке с мешаниной из фруктов. С трудом проглотив несколько ложек, Валя показала глазами на тумбочку. Светлана поняла, что еды на первый раз хватит.

— Молодцом! — сказала обрадованная сестра. — Как вам удалось ее уговорить? Вот бы еще на сон убедить!

Светлана вышла к Дмитрию.

— Начала есть! — сказала она, ликуя, — Митя, она начала есть!

Светлана передала разговор с Валей и предупредила:

— Ты меня не выдавай. Раз на нее так действует, будем применять это средство и дальше. Можешь идти в палату, Митя. Ах, как хорошо, что она стала есть!

Дмитрий хотел разыскать Гречкина и порадовать его добрым известием. Они сделали уже несколько шагов по коридору, как из палаты донеслись испуганные крики сестры.

Светлана с Дмитрием побежали в палату. Сестра, упираясь руками в плечи Вали, старалась удержать ее в постели. Все, что Валя съела, было выброшено наружу в приступе неудержимой рвоты.

Светлана помогла сестре уложить больную. Валя, обессилев, утихла.

Она глядела на Дмитрия неподвижными глазами. Дмитрий немного привык к лимонно-желтому цвету ее белков, он уже не содрогался, едва посмотрев на них. Валя шевельнула губами. Дмитрий ничего не разобрал, но Светлана вполголоса сказала:

— Митя, уйди. Она не хочет, чтоб ты ее видел такой.

Валя, не поворачивая головы, смотрела, как Дмитрий выходил. Потом она показала на еду. Светлана, колеблясь, позвала сестру.

— Может, после? — участливо сказала сестра. — Отдохни, Валечка.

— Хочу… — прошептала Валя.

Сестра приподняла Валю, придерживала за плечи. Светлана кормила ее с ложечки, Валя ела, пока глаза не замутились. И Светлана, и сестра с тревогой наблюдали за Валей, угадывая, что ее опять тошнит. Раньше Валя дышала ртом, она сжимала и раскрывала губы, не прикрывая полностью — словно жевала воздух, которого не хватало. Сейчас она убрала губы внутрь, подавляя позыв на рвоту. Потом она забилась и стала вырываться. Вся пища была изрыгнута, но судорога продолжала сжимать опустошенный желудок.

— Не может она есть, это свыше ее сил! — с отчаянием сказала Светлана.

— Организм не принимает, — пояснила сестра. — Это часто, если тяжело болеют. Тут уж ничего не поделаешь, кормят вспрыскиваниями.

Валя снова зашевелила губами. Светлана лучше разбирала ее шепот, чем сестра.

— Напоминает, что пора вводить антибиотики, — сказала Светлана.

Сестра проворно готовила раствор для инъекции. Светлана в раздумье следила за ней. Надолго ли хватит разбуженного в Вале порыва? После возбуждения наступает упадок, после такого возбуждения упадок будет ужасен.

— Готово! — сказала сестра, приближаясь со шприцем. — Раз сама пожелала, медлить не станем!

Валя без стона выдержала укол. Светлана сидела у кровати, страшась того, что — она знала — Валя скоро потребует. Валя прошептала:

— Светочка… есть…

Светлана поглядела на сестру. Та с сомнением качала головой.

— Немного погодим, Валечка! — сказала Светлана. — Придет врач, мы у него спросим. Полежи спокойно, постарайся уснуть.

В ответ она услышала:

— Светочка, дай…

Светлана со слезами закричала:

— Нельзя, слышишь! Твой желудок не принимает пищи. Я сама просила тебя есть — нельзя сейчас!

Валя с трудом приподнимала голову над подушкой. Ее желтые глаза неподвижно смотрели на смятенную Светлану. Валя, собрав силы, прошептала глухо:

— Дай, Света!.. Дай.

4

Когда Надя уводила спать Светлану после почти суточного дежурства у постели, та побежала искать Лешу. Дома его не было, в клубе тоже. Светлана постучала в комнату Внуковых. Леша играл с Виталием и Сашей в домино.

— Вот ты куда забрался! — сердито сказала Светлана. — Где только я тебя не искала!

Саша с Виталием ухмыльнулись, Леша покраснел.

— Никуда я не забирался! Два шага от своей комнаты.

Светлана вытребовала Лешу наружу, чтоб потолковать наедине. В коридоре ходили люди, пришлось идти в комнату Леши, где не было никого. Леша хотел поцеловать Светлану, она оттолкнула его.

— Мне не до поцелуев. Случилось ужасное несчастье с Валей.

О несчастье толковали всюду в поселке. Светлана рассказала, как мало помогает лечение. Если не совершить чего-нибудь чудодейственого, Валя умрет, сомнений нет. Леша должен придумать, как помочь Вале.

— Что же я могу придумать? Я ж в медицине не разбираюсь.

— Не обязательно разбираться! Я от тебя не лечения, а как помочь. Надо настоять, чтоб ее вывезли в Красноярск, там врачи солидней.

— Самолетами я не командую. Нужно идти к Курганову.

— Значит, иди к Курганову! Тебе все равно нечего делать, когда я дежурю в больнице, — вот, игры еще придумали! Чтоб больше игр не было! Завтра потребуешь у Курганова самолет.

— А что я скажу? Валя мне не родственница, не… в общем, далекая знакомая. Курганов нехорошее на меня подумает…

— Пусть тебя не мучает, что он подумает! Главное, чтоб я не подумала, понятно?

Вошедший в комнату Вася сообщил, что в обеденный перерыв они втроем — Чударыч, Лена и Вася — искали в книгах описание анаэробного сепсиса. При этой болезни требуется покой и постельный режим — никаких поездок.

— Видишь, — сказала Светлана, бросая возмущенный взгляд на Лешу, — другие не играют, когда с товарищем беда, а раздумывают, как бы помочь.

Вася продолжал:

— Но если вывозить Валю нельзя, то потребовать надежного лечения мы обязаны. Сомневаюсь, чтоб в нашей больнице имелось все необходимое. Нужно, чтобы в поселок немедленно доставили лучшие средства. Может, даже привезти на самолете опытного врача.

— Я тоже думаю — пригласить специалиста! И не терять ни часа!

— Это я возьму на себя, — пообещал Вася. — Ухватим за бока Муху — пусть разворачивается!

— Идемте сейчас, — предложил Леша, стараясь этим сгладить обнаруженную у него Светланой черствость. — Будем говорить все вместе.

Миша был занят на совещании у начальства. Вася разузнал, что дело заряжено надолго.

— Иди отдыхать, Светлана. Я дождусь Мухи.

— Здорово! — приветствовал Васю вышедший через часок Миша. — Слыхал, что сотворил Дмитрий с Валей?

Думаю ставить на бюро о совместимости его поступка с пребыванием в комсомоле.

— Раньше нужно решить вопрос — как помочь Вале?

— Усольцев при мне звонил врачам — мобилизованы все достижения медицины.

Услышав, что Вася предлагает нажать на начальство, чтоб то затребовало подмоги со стороны, Миша поморщился.

— На кого нажать, зачем нажимать? Разве Курганов бездушный, чтоб жали на него? У тебя так — раз товарищ на высоком посту, значит бюрократ. По существу, ты должности не веришь, а не тому, кто ее занимает. Говорю тебе, все сделано, что можно.

Вася спорил. Миша рассердился:

— Валя поступила аморально, оправдать ее нельзя. А ты защищаешь ее, словно героиню, а на хороших людей набрасываешь тень подозрения. Даже слушать не хочу, комитет не поддержит подобного начинания!

Вася подыскивал возражения, возражения не подбирались. Все было азбучно, неотвергаемо правильно — и люди не обязательно становятся бюрократами, всходя на высокую должность, Курганов хороший человек, все о нем это знают. И врачи стараются спасти Валю, не жалеют ни времени, ни трудов, ни лекарств. И, наконец, Валя не героиня — никто не похвалит ее за то, что она совершила, скорее уж нужно ее осудить, и тут Муха прав. Но она умирает, она мечется, сжигаемая ужасной болезнью, ей надо помочь, это прежде всего, главнее всего — они так же обязаны ей помочь, как и врачи, никто не вправе отойти в сторону! И что из того, что каждое слово правильно, что нельзя крикнуть: «Врешь ты, Муха, вот тут и вот тут врешь!» Он неправ уже тем, что говорит эти правильные слова таким спокойным и деловым тоном! У него не дрожат губы, не сжимается сердце, никто не посмеет обвинить его, что он сделал Вале плохое — как же можно все это вынести?

— Вот так, Вася, — сказал Миша. — Теперь, надеюсь, ты видишь сам, что неправ?

— Подлец ты! — закричал Вася. — Гнать тебя поганой метлой из твоего роскошного кабинета!

Миша, взбешенный, крикнул еще громче:

— Не забывайся! Я не из тех, кого можно оскорблять!

— Гад ползучий, чурка с глазами! Давно догадывался, что мерзавец, себе не верил… Я тебя товарищем считал!

— Уходи, Ломакин! Закрой дверь с той стороны. Комитет о твоем поведении узнает. Мы еще вернемся к этому вопросу!

Вася оглушительно хлопнул дверью. Миша сел на стул, руки его тряслись, он ошеломленно бормотал:

— Дурак! Ну, дурак же! Такой подлости!..

Поджидавший дома Леша расстроился, узнав, как неладно кончился разговор с Мишей.

— Что же теперь делать? Ты слишком горяч, Вася!

Вася обругал и Лешу.

— Ты спокоен! Рассуждаешь, взвешиваешь, оцениваешь — мыслитель замедленного действия!

— Что же делать? — повторил Леша уныло. — Ума не приложу, что делать?

— Посовещаемся с ребятами. Идти к начальству мне не хочется. Что нам ответит Курганов? Снимет трубку и еще раз позвонит в больницу. Не такая помощь нужна!

Утром на строуйчастке знали, что здоровье Вали за ночь ухудшилось и что Вася поссорился с Мишей. Большинство встало за Васю, но некоторые считали, что он перехлестнул. Девушки ругали Мишу чуть ли не в тех же выражениях, что и Вася. Они всех винили в болезни Вали, кроме ее самой. Их интересовало еще, помогал ли кто Вале. Большинство считало, что сама она не могла бы справиться. Об этом неизвестном помощнике говорили с ненавистью, как о преступнике. Светлана передала, что Валя обошлась сама, так она сказала в ответ на прямой вопрос врача — девушки качали головами…

Ожесточенные споры перенесли в столовую. Это было единственное место в поселке, где ежедневно встречались все новоселы. За каждым столиком толковали о Дмитрии и Вале, Мише и Васе, борщ дважды остывал, прежде чем выяснялись точки зрения. Георгий предложил свой проект. Он начал с того, что случай с Валей сугубо индивидуальный, но по любому индивидуальному поводу можно поднять всеобщую шумиху. Нажимать на местное начальство, давить на врачей — пустая трата времени. Что могут, они делают, а чего не могут, того и спрашивать не надо. Нужно послать тревожный сигнал в верха. Так и так, бывшая столичная молодежь, затерянная в глухом углу, взывает о квалифицированной помощи — срочно протяните руку! И подписи, с десяток, не больше. Есть у меня знакомый, не то мужчина, не то женщина, не помню, кто там сейчас — короче, министр здравоохранения — вот прямо к нему, минуя промежуточные инстанции.

Леша воскликнул, изумленный:

— Министр здравоохранения — твой знакомый?

Георгий с жалостью посмотрел на него.

— Конечно. Разве ты не знал? Я болею, он меня лечит — приятели! Итак, принимается?

Смелая простота плана пришлась всем по душе. Лена считала, что лучше не придумать. Леша испытывал облегчение, теперь Светлана не упрекнет, что он ничего не делает, чтобы помочь подруге.

— Пошли на почту! — заторопился Леша. — А то закроют на перерыв.

На почте Георгий переписал телеграмму на бланк. Подумав, он поставил еще один адрес: «Председателю Совета Министров СССР».

— Чтоб было крепче! Министр, зная, где находится копия просьбы, проявит максимум оперативности. Мой жизненный принцип — чем выше, тем ближе.

Он протянул бланк телеграфистке.

— Девушка, поторапливайтесь! Срочная в два адреса. Чтоб через час лежала на столе, кому адресована.

5

Болезнь Вали на время оттеснила другие интересы. О ней толковали и на отдыхе, и на стройучастке, в клубе, и на улице друзья больной и Дмитрия, и люди, не знакомые с ними. Когда Надя и Вера выходили из больницы, к ним торопились с расспросами — как Валя, нет ли ухудшений? Георгий оказал Леше, пожимая плечами:

— Мал, мал наш мирок. Один человек заболел — все потеряли голову. В Москве ежедневно сотни болеют — кроме родных, никто особенно не огорчается.

— Вы объясняете это крохотностью нашего мирка? Подыщите что-нибудь умнее, Георгий!

— Пожалуйста! У нас мало событий, естественно, что такое происшествие всех всколыхнуло. Теперь подходит?

— Нет, конечно.

— Тогда последнее. Раньше мы жили среди устоявшейся, не нами созданной жизни, привыкли к ее огорчениям и радостям, как независимо от нас данному. А здесь мы, так сказать, на целине жизни — сами вспахиваем ее для себя. И несчастье даже с незнакомым расстраивает нас, как недопустимое отклонение от нормы. Надеюсь, высокие мотивы этого объяснения вам понравятся больше?

— Да, больше. Но не тем, что высокие, а что — правдивые!

Георгий иронизировал лишь для вида. Лена отвергала поверхностное видение мира, он честно старался проникнуть глубже. Его понемногу увлекало это непростое занятие — в хаосе событий отыскивать глубинные закономерности. Другие не обладали философским складом его ума, но чувствовали так же. Ему удалось напасть на самое важное в том, что можно было бы назвать «общественным чувством» в поселке. Несчастье Вали вызвало сочувствие к ее страданиям, но потрясло не этим. В нем вдруг раскрылся серьезный вывих создаваемой всеми сообща жизни, что-то в ней получалось не так, раз становилось возможным такое событие. Все несли за это вину, ни один не мог полностью устраниться — и все старались помочь Валиной борьбе со смертью каким-то собственным усилием.

Игорь был, вероятно, единственным, кто горевал вместе с другими, но, оставаясь один, забывал о Вале и Дмитрии. Он по-прежнему не мог совладать со своими маленькими личными заботами. Помощь Семена и непрерывные думы об одной работе, хоть и медленнее, чем он желал, привели к перелому — он постепенно подобрался к норме, иногда перевыполнял ее немного, иногда недовыполнял на два-три процента, во всяком случае, уже не числился в отстающих. Он понял, наконец, истинную причину своих бед, она была в нерасчетливости, а не в слабосилии, как он думал раньше. Теперь он это знал точно. У своего рабочего места он без надобности суетился и уставал от суетливости, а когда приходилось по-настоящему напрячься, уже не хватало пороху. Он изучал каждый свой поворот и шаг, бормотал вслух: «Так, Не так! Раз и два — так! Раз и два — так!» Вера удивлялась — ты что, уроки зубришь или стихи читаешь? Он нетерпеливо отмахивался — какие там стихи! — и продолжал в том же, строго рассчитанном темпе движений. Вера старалась попасть в его темп — также, как он, размеренно подкладывала кирпичи, аккуратно расстилала раствор — с каждой неделей они работали дружней. Она говорила, улыбаясь своему медленно нараставшему умению:

— Знаешь, Игорек, из нас, пожалуй, сделают каменщиков.

Но в середине января вся эта с трудом изученная техника кладки стала ненужной. Треть бригады перебросили на штукатурные работы, треть — на дерево. Дверей и окон наготовили впрок достаточно, но досок на полы и перегородки не хватило. Игоря с Верой перевели в плотницкую. Вера обрадовалась, когда вошла в теплый цех, забитый бревнами, штабелями готовых досок, опилками и стружкой, наполненный густым запахом древесины, визгом механических пил и чирканьем рубанков.

— Игорек, здесь лучше, здесь много лучше!

Игорь недоверчиво покачивал головой. Он теперь боялся всякой новой работы. Он вспоминал неудачи с тачкой, муки в котловане, отчаяние от провалов на кладке стен — нет, новое страшно уже тем, что оно — новое. У него дрожали руки, когда он брал рубанок. Несколько досок он и вправду запорол, нажив одновременно кровавые мозоли на ладонях. Затем стало легче, а потом его перевели на пилу. Мастер нашел, что Игорь ловок, хотя и не очень старателен. Игорь удивился, он думал о себе, что старателен, но неловок. И в деревообделочном цехе он изучал свои движения так же педантично, как до того на кирпичной кладке. Здесь это было проще — движения диктовала пила, она была неумолимым и точным учителем.

Бригаду их не раскомплектовали, хотя и разбросали по разным объектам — все это были временные занятия, скоро предстояло возвратиться на старый участок для строительства второго ряда домов. Вася успевал за смену справиться со своим уроком и обежать рабочие места других членов бригады. Игорю не нравилось его поведение. Вася снова кипел, как во время египетских событий, но на этот раз тревожили его пустяки. Васю выводила из себя черствость Миши, он не переставал твердить об одном этом.

— Это же система! — вдалбливал он Игорю. — Сперва он над тобой поизмывался, теперь ему на Валю начхать, выдюжает она или загнется — как это вытерпеть, я тебя спрашиваю?

Игорь сказал ему однажды с прямотой, на которую не всегда решался:

— Почему ты думаешь лишь о том, кто к кому как относится? Мы приехали сюда для работы, а не для выяснения отношений?

Вася разозлился.

— А кто работает — рычаги или люди? Я хочу понять людей, каковы они. Все мы ошиблись в Мухе — он дрянной человечишко.

Игорь напомнил Васе, что недавно тот ругал их всех, даже себя не пощадил. Васе напоминание не понравилось. Некоторое время он больше не говорил о Мише, потом отправился к Семену. Семен с Надей заканчивали южный фасад дома. Семен слушал Васю и работал.

Вася с ним был осторожней, чем с Игорем. Семен не терпел дрязг, его увлекала лишь работа: своя и чужая. По дороге на свой участок Семен осматривал все соседние, прикидывал в уме, как идет дело на других домах. Вася иногда сердился: «Ты что — добровольный прораб?» Семен улыбался: «Разве одним прорабам разрешено интересоваться строительством?» Васю тоже интересовало строительство, но по-иному. Его не трогало, какой доставили кирпич — красный или силикатный, плотный или пустотелый, стены можно выкладывать из любого, не спрашивая ни цвета, ни веса. А если на участке попадался штабелек, уложенный криво, с выпадающими кирпичами, Вася, разгневанный, уносился искать виновников плохой работы, чтоб устроить «баню». Семен же останавливался и поправлял штабелек.

Семен согласился с Васей, что Миша поступает нехорошо.

— Он не со зла. Просто, он такой…

— «Такой», по-твоему, стало быть, плохой? — уточнил Вася. — И я об этом: действий его, вернее, бездействия, терпеть нельзя…

— «Такой» — значит, осторожный, — пояснил Семен. — Он и в армии без приказа вперед не лез. Зато когда отдают распоряжение, тут уж Миша — да!

Вася добился от Семена обещания, что он попеняет Мише при встрече. Когда Вася убрался к себе, к Семену подошла Надя.

— О чем кричали?

— Да мы и голоса не повышали.

— Прямо — не повышали! Вася орал, как с глухонемым, на всей площадке было слышно. Так все же, о чем?

— О Вале, конечно.

Наде мерещилось, что парни всюду говорят о Вале плохо. Хоть она сама ругательски ругала ее за необдуманный поступок, она готова была накинуться на каждого, кто скажет о ней дурное слово. Семен успокоил ее — говорили о Мише, прав он или неправ, что отказался вмешаться в лечение.

Крутая Надя с того часу, как услышала о ссоре Васи с Мишей, возненавидела Мишу со всей страстью, на которую была способна.

— А кто разрешит этому мерзавцу лезть во врачебные предписания? Пусть только появится Мишка в палате, когда я там, вытолкаю в шею, и будь здоров!

— И я так считаю. Комсомольская организация не должна встревать ни в лечение, ни в отношения между Валей и Дмитрием. Всего на себя не возьмешь!

Наде не понравилась уклончивость Семена. Когда ей что не нравилось, она тут же энергично давала отпор. Она презрительно прищурилась.

— Храбрецы! Всего на себя не возьмешь! Вы хоть частицу возьмите — большего от вас и не ждут. Никто не просит, чтоб вы лезли к Вале с советами, а дураку Митьке надо было растолковать, что к чему.

— С Митей можно было поговорить, — примирительно сказал Семен.

Надя продолжала, накаляясь от негодования:

— Что до меня, то я из этой истории извлекла урок: верить вам нельзя! Ни один не поймает меня на ласковое слово, дудки!

— Не зарекайся. Придет твое время, обязательно поймают.

— Вот как — обязательно? Уж не ты ли собрался меня ловить?

— Может, и я… Тоже зарекаться не буду.

Надя потеряла терпение.

— Что-то ты так разболтался, что о работе забыл, а это, между прочим, запрещается. И вообще — ты выбрал плохое время для любовных объяснений!

Семен пригладил остывающий раствор, вдавил в него кирпич и бросил кельму. Улыбаясь своей всегдашней широкой улыбкой, он неторопливо осмотрел небо и землю. Земля лежала серая и безжизненная, небо, плотное, как матрац, осело на горы. Еще никогда не были так глухи и низки тучи, так окаменело тих пронзенный морозом воздух. Надя с вызовом глядела на Семена, на меху ее шапки, на платке и воротнике нарос густой иней. Она разрумянилась, пар, вырываясь клубами изо рта, медленно рассеивался над ее головой. «Клубимся паром, как гейзеры!» — весело подумал Семен.

— Ну, что же, — сказал он, снова беря кельму, — время, конечно, не для горячих чувств — зима! Птицы вьют гнезда по весне. Подожду с объяснениями до весны!

6

Еще одни сутки ушли, потом другие — их заполнила все та же отчаянная борьба с болезнью, балансирование на грани между жизнью и смертью продолжалось. Бывали минуты, целые часы, когда казалось, что больная валится по ту сторону грани, уже не только сестра и подруги, но и Ольга Федоровна с Гречкиным не отходили от ее постели, с тревогой ожидая агонии — нет, падение задерживалось, Валя раскрывала глаза, медленно возвращалась обратно. Сумеречное состояние овладевало ею все чаще, было все продолжительней. Валя бредила. Гречкин хмурился и качал головой, он уже не говорил, что каждый протянутый день — это успех и главное — задержать развитие болезни. Болезнь была задержана, ей не удалось в считанные часы задушить Валю, зато тем непреодолимей она ломала ее непрерывным натиском. То, чего опасался Гречкин и против чего он заранее принимал меры, все-таки случилось — на четвертый день почки отказали. Валя опухала. Организм ее стал подобен крепости, со всех сторон обложенной вражеским войском, ринувшимся на последний штурм — в стенах зияют провалы, битва кипит на улицах, дороги наружу перерезаны.

И Гречкин, и Ольга Федоровна, и сестра, и Дмитрий, и Светлана, и Надя с Верой и Леной, дежурившие посменно у постели Вали, понимали, что если Валя еще не умерла, то лишь потому, что не дала себе умереть. Теперь единственным, что еще сохраняло ей жизнь, была ее собственная исступленная борьба с болезнью. Истерзанная, обессиленная, мечущаяся в бреду и горячке, она, как временами казалось, приходила в сознание лишь для того, чтобы потребовать пищи и принять процедуры — инъекцию антибиотиков, новую порцию раствора и кислорода в тело — и сейчас же впадала после этого в прежнее сумеречное состояние. Светлана сидела у ее кровати, вслушивалась в дыхание Вали, та лежала без сна и без памяти, с раскрытыми бессмысленными глазами. Время подходило к назначенному часу, Светлана знала, что скоро Валя вздрогнет, в глазах ее появится мысль, она повернет с усилием голову, с усилием прошепчет:

— Светочка… Дай…

И если болезнь сама по себе была страшна и страшны были вызываемые ею страдания и угадываемый неизбежный конец, то еще страшнее казались эти почти автоматические попытки Вали преодолеть собственное бессилие, ее безжалостность к собственным страданиям. Валя всегда была добра и уступчива, сейчас, надломленная и задыхающаяся, она была твердой и беспощадной. Ее рвало, она распухала, почти поминутно теряла сознание — она заставляла себя выйти из обморока, снова шептала:

— Светочка… Дай!.. Сестра, пора!..

Светлану пугали силы, заставившие Валю точно в нужное время выходить из беспамятства, — тем безропотней она торопилась им услужить. Она вскакивала при каждом звуке, кидалась исполнять любое ее желание. Отныне с Валей по-старому было нельзя, раз она пожелала — надо! Сестра не одобряла услужливости Светланы, долгая служба в больницах приучила сестру с сомнением относиться к требованиям больных.

— Подождем, — говорила она. Чаще всего такой разговор происходил, когда Валя, подавляя мутившее ее отвращение, снова требовала еды. — Все равно вырвет.

— Пусть вырывает! — отвечала Светлана, хватая тарелку. — Как вы не понимаете — она просит!

— Просьба не приказ!

Но для Светланы просьбы Вали были приказами. Она уверовала во внутреннюю целесообразность каждого ее желания. Валя, до сих пор пассивно разрешавшая своему телу сопротивляться болезни, теперь сама командовала борьбой, жестоко защищалась — только это понимала Светлана. Ей казалось, что это и есть тот перелом, которого добивались — раз Валя захотела выздороветь, она выздоровеет. Болезнь подвигалась вперед. Гречкин мрачнел, унылой становилась Ольга Федоровна, а Светлана впадала чуть ли не в восторг — все идет хорошо, Валя переломила болезнь!

— Ей лучше! — убеждала Светлана терявшего голову Дмитрия. — И желтушность меньше, и тошнит не так сильно! Разве при ухудшении это возможно?

Но как сама Валя ни сопротивлялась болезни и как ей ни помогал продуманный курс лечения, болезнь усиливалась. После утреннего обхода Гречкин внес в журнал запись: «Угроза токсической уремии в связи с отсутствием функции почек. Считаю необходимым срочную операцию». Перед этим он совещался с Ольгой Федоровной, потом вызвал Дмитрия.

— Наше лечение интенсивно, но оно не может спасти вашу жену, — впервые он употребил слово «жена» вместо прежнего «знакомая». — Если не принять, не скрою, очень рискованных мер, больная умрет не дальше, чем завтра к ночи.

— Какие меры? — прошептал Дмитрий, не глядя на врача.

Гречкин объяснил, что остается одно, — удаление капсулы, в которой покоится почка. Видимо, ткань капсулы переродилась, что и вызвало нарушение нормальной функции. У больной не работают обе почки, из осторожности они оперируют одну левую, двойной операции больная может не вынести.

— Вам нужно мое согласие? — с усилием спросил Дмитрий.

— Мы ставим вас в известность. Операция будет произведена сегодня ночью.

В этот день Гречкину позвонил Курганов.

— О Вале запрашивают из Москвы и Красноярска, — сказал Курганов. — Зайдите ко мне, если свободны.

У Курганова сидели Усольцев и Миша. Телеграмма из Москвы сообщала, что группа новоселов, не веря в эффективность лечения на месте, запросила помощи из центра. Министерство предписало Красноярской больнице немедленно командировать в Рудный специалиста. Телеграмма из Красноярска была подписана Ригорским, доцентом медицинского института. Ригорский обещал прилететь завтра к вечеру, просил радировать состояние больной и лечение, чтоб в дороге поразмыслить.

— Ломакина работа, — оказал Миша. — Не верит человек в наши собственные возможности. Он все это и организовал.

Гречкин размышлял над телеграммой из Красноярска.

— Вам неприятен приезд Ригорского? — спросил Курганов. — Считаете ненужной эту консультацию?

— Нет, почему же? Ум хорошо, два лучше. Мне не нравится, что Ригорский прилетит завтра вечером. Боюсь, это будет поздно.

— Неужели нет никакой надежды?

— Надежда есть. Маленькая, но есть.

— Тогда почему вас смущает, что он прилетит завтра?

— Нужно провести рискованную операцию. Прилети Ригорский сегодня, может, он сам бы и прооперировал. А откладывать нельзя — это единственный шанс сохранить ей жизнь.

Курганов переглянулся с Усольцевым. Усольцев забарабанил пальцами по столу. Миша хотел вступить в разговор, но раздумал. Курганов шумно вздохнул.

— Положеньице… Ладно, вам виднее. Делайте операцию!

— Можно идти, Василий Ефимович?

— Составим ответ — сообща, так до конца сообща.

Телеграмма, набросанная Гречкиным, насчитывала почти сто слов — Гречкин старался не пропустить ни одного важного признака, привел свои назначения, сообщил о предполагаемой операции.

— Через час наш доцент будет читать донесение, — сказал Курганов, вызывая секретаря.

Вечером в больницу принесли вторую телеграмму из Красноярска. Ригорский сомневался в целесообразности операции — вызванное ею новое потрясение организма может привести к трагическому исходу.

Гречкин бросил телеграмму на стол.

— Пойдемте в палату, — невесело сказал ом Ольге Федоровне.

Валя все понимала, могла отвечать. Врач ласково заговорил с ней:

— Ты держишься молодцом, Валя, это хорошо. Но с почками у тебя не в порядке, надо посмотреть, что там такое… Ты не тревожься, операция легкая!

Гречкин не мог отделаться от ощущения, что Валя разбирается в своем состоянии больше, чем ей следовало бы. Он погладил ее руку и вышел с Ольгой Федоровной.

— Будете ассистировать. Что там доцент ни телеграфирует, ждать нельзя.

Дмитрий в эти дни работал в вечернюю смену. Возвращаясь в поселок, он ночью заходил в больницу, потом шел спать и утром опять появлялся. В эту ночь он сидел с Надей. Валю отвезли в операционную. Операция продолжалась тридцать пять минут, во втором часу Валю в полном сознании — она слабо улыбалась Дмитрию — пронесли в палату. Надя поспешила за ней, Дмитрий прошел с Гречкиным в его кабинет.

— Как вы думаете?.. — начал Дмитрий, но врач не дал ему закончить. Ничего он не думает, он идет спать. Утро вечера мудренее. Утро покажет, что к чему.

Дмитрий возвратился домой и лег. Сосед-геолог сделал вид, что спит. Последние дни он старался не разговаривать с Дмитрием, не подавал ему руки, отворачивался, чтоб не встречаться взглядами. Дмитрию передавали, что геолог хлопотал о переселении в другую комнату и кричал в конторе: «Не хочу жить с этим скотом!» Дмитрий потушил свет, размышлял об операции. Сосед вдруг вскочил, подошел к койке Дмитрия, минуту всматривался в него в темноте, слабо озаренной унылым светом с улицы.

— Послушайте, что с вами? — спросил он.

— Со мной ничего, — ответил Дмитрий. — Вале сделали операцию.

— Операцию? Сегодня ночью?

— Только что. Теперь нужно ждать утра.

— Что будет утром?

— Утром станет ясно, останется ли она жива.

Сосед заговорил с большой осторожностью: — Не теряйте надежды, Дмитрий.

— Я не теряю надежды.

Геолог возвратился на свою койку. Дмитрий слышал, как он ворочался. Под утро Дмитрий забылся в коротком сне. Проснувшись до рассвета, Дмитрий поспешил в больницу и столкнулся с выходившей после дежурства Надей.

— Надя! — сказал Дмитрий, замирая. — Надя!..

Надя схватила его за руку.

— Жива! — воскликнула она. — Валя жива, Митя!

Дмитрий молча плакал, не отпуская Надиной руки.

7

Оперированная почка заработала через восемь часов после операции — сперва слабо, потом все энергичнее. И почти уже придушенные защитные силы организма воспрянули, в теле Вали новым огнем вспыхнула погасшая было жестокая борьба. А еще через несколько часов, как человек, приходящий в себя после беспамятства, стала пробуждаться и вторая почка. Операция была совершена на одном органе, она оказала возрождающее действие на соседние пораженные органы. Гречкин назвал это явление «рефлекторным действием», физик, вероятно, — говорил бы о индукции… Ни Гречкин, ни Ольга Федоровна, однако, не сделали из удачного исхода операции вывода, которого единственно ждал Дмитрий — что болезнь, наконец, сломлена.

— Болезни иногда похожи на маневренную войну, — сказал Гречкин. — То они берут верх над организмом, то организм над ними. У вашей жены как раз такой случай — сейчас наступает организм.

Вечером — прямо с самолета — в больнице появился Ригорский, пожилой человек с седыми длинными волосами, быстрой походкой и выпуклыми, пронзительными, очень светлыми — за толстыми пенсне — глазами. Он поздоровался с врачами и потребовал историю болезни, по два раза перечитывал каждую строчку, раздумывал, что-то отмечал в общей тетради, привезенной с собой. История болезни ему не понравилась, он нашел, что многое важное в ней не отмечено, может быть, и вообще не замечено. Особенно тщательно он списывал данные лабораторных анализов, он разъяснил, что нарушение состава крови при послеродовых и абортивных инфекциях составляют предмет его, Ригорского, специального интереса.

— О лечении, пока не осмотрю больную, высказываться не буду, — проговорил он, пристально всматриваясь в расстроенную его видимым недоброжелательством Ольгу Федоровну и переводя такой же взгляд на более спокойного Гречкина. — Мнение, впрочем, я уже составил. Пойдемте в палату.

По дороге Гречкин шепнул помощнице:

— Не огорчайтесь! Больших грехов он не откроет. А поводы поругать всегда можно найти, — надо же ему командировку оправдать.

Ольга Федоровна, надеявшаяся, что эксперт отметит их самоотверженную работу по спасению больной, продолжала хмуриться, она чувствовала, что вместо благодарности посыплются выговоры.

В палате Ригорский, не подходя к Вале, потребовал, чтобы Светлана и Дмитрий удалились, после этого сделал сестре знак, чтоб она пододвинула стул ближе к постели. Обычно врачи расспрашивают больных, затем осматривают, выслушивают и выстукивают. У Ригорского был свой метод, он сразу начал с осмотра, словно перед ним был не измученный страданиями человек, а живая — пока еще — модель болезни, и задача состояла лишь в том, чтоб разобраться в сложной конструкции этой модели. Он не спеша поднимался от ног к животу, от живота к грудной клетке, от груди к лицу. Труп он бы исследовал, вероятно, с такой же сухой обстоятельностью. Впечатлительная Ольга Федоровна еле сдерживала раздражение, Ригорский ей не понравился еще в кабинете Гречкина, сейчас это впечатление усиливалось — она отворачивалась, стараясь не смотреть на неторопливые руки Ригорского, методически вое ощупывавшие и выстукивавшие. Но Гречкин со вниманием следил за манипуляциями Ригорского — нечасто можно было увидеть такой обстоятельный по-настоящему квалифицированный осмотр. Ригорский не делал ни одного лишнего движения, и если сам он, замкнутый, что-то хмуро соображающий, был мало подвижен, то руки его жили. Жизнь эта была не только в том, что они двигались, захватывали и оттягивали кожу, впивались в ткани десятью пальцами — каждым по-своему, по-особому сжимающимся, — нащупывая, оконтуривая и определяя плотность внутренних органов. Эти необыкновенно подвижные руки жили иной, более высокой жизнью, чем простое движение, они мыслили, пальцы вдруг замирали над некоторыми местами, задумывались, соображали, приходили к тому или иному выводу, проверяли его, принимали или отвергали, только потом продолжали свое движение дальше. И хотя на маловыразительном лице Ригорского нельзя было прочесть ни его мыслей, ни сомнений, ни выводов, руки рассказывали все, над чем он размышлял, каждое движение его пальцев было понятно, как произнесенное слово. Заинтересованность Гречкина перешла в удивление, удивление стало восхищением — он не следил со стороны за осмотром другого врача, своего коллеги, человека, присланного к тому же проконтролировать правильность его лечения, но сам осматривал больную, снова — в который раз — размышлял над ее состоянием. Ригорский еще не закончил осмотра, а Гречкин уже признался себе, что он, Гречкин, увидел что-то новое, ранее не открытое, многое оценивает по-другому — этот невысокий, немногословный, пожилой человек, впервые присевший к кровати Вали, разобрался в ее состоянии не хуже, чем разбирался в нем Гречкин, проводивший с ней ежедневно часы — может, даже лучше разобрался, да, наверное так — лучше!

— Ольга Федоровна! — шепнул с уважением Гречкин. — Ну, и дотошный этот доцент!

Окончив внешний осмотр, Ригорский, наконец, приступил к опросу. Теперь и Ольга Федоровна слушала его со все возрастающим вниманием — каждое слово Ригорского представлялось ей придирчивой оценкой ее бессонных ночей, поисков и неуверенности, это было не простое заполнение граф медицинской анкеты, не обычная проверка записей истории болезни. Валя уже могла связывать предложения, отвечать не отдельными словами, как говорят дети, — еще вчера она разговаривала только так. Даже на это обратил внимание Ригорский, хоть в истории болезни не было об этом сказано, он прямо так и спросил: «Не замечаете ли вы сами, что сегодня вам легче разговаривать?» На что Валя ответила: «Да, легче, я это чувствую». Как перед этим внимательны, обстоятельны и точны были движения пальцев Ригорского, так и теперь исчерпывающе обстоятельны были его вопросы — он ничего не упустил, ничего не забывал, все, о чем он спрашивал, было необходимо и важно.

После опроса Ригорский впервые улыбнулся Вале:

— Надо выздоравливать, девушка! Надо, надо!

Ссутулившись, он пошел к выходу. В кабинете Гречкина Ригорский, уставясь на обоих врачей пронзительными холодными глазами, высказал свои впечатления:

— Я уже предупредил, что при чтении истории болезни составил мнение как о недуге, так и о лечении. Мнение это подтверждено. Я по телеграфу уведомлял вас, что против декапсуляции почки. Должен признаться, что я ошибался.

Он снял пенсне и протер их. Без преломляющих стекол его выпуклые, очень светлые, прозрачно-салатные глаза казались уже не пронзительными и недоброжелательными, а добрыми и мягкими. Ригорский улыбнулся одними этими неожиданными глазами и опять надел пенсне. Он продолжал свое заключение. Лечение до операции сомнений не вызывает. Сам он в своей клинике проводил бы те же назначения, в тех же дозах, в той же последовательности. Что касается операции, то он поздравляет своих коллег с успехом. Ему тем приятнее это сделать, что они добились успеха вопреки его советам. Они не побоялись взять на себя дополнительную нелегкую ответственность, он обязан это отметить. Ему придется для себя сделать и тот вывод, что сам он поторопился, в его практике подобные просчеты бывали не так уж часто, однако, никто от них не застрахован. Он подчеркивает, что состояние больной остается тяжелым, хотя летальный исход уже не грозит так непосредственно, как он, видимо, грозил до вчерашнего дня и особенно вчера.

Ригорский внес в историю болезни свое заключение и осведомился, когда уходит самолет — больше ему в поселке делать нечего, остающийся курс лечения местные врачи, он в этом уверен, проведут так же тщательно, как лечили до сих пор. Самолет уходил на рассвете, Гречкин предложил Ригорскому ужин и постель в своем доме, Ригорский поблагодарил.

— Не хотите ли еще раз взглянуть на больную? — поинтересовалась раскрасневшаяся от похвалы Ригорского Ольга Федоровна. Сама она перед уходом, хоть на несколько минут, забегала к Вале.

Но Ригорский отказался идти в палату. Ему надо поужинать и поспать перед полетом, он плохо переносит пребывание в воздухе.

Ригорскому, однако, пришлось задержаться в больнице. В вестибюль набились приятели больной. Одновременно зазвонил телефон, Курганов спрашивал мнение эксперта и приглашал его на ужин. Ригорский решил:

— С молодыми товарищами я поговорю на ходу. А начальству вашему прочтите мое заключение. Ужинать, как договорились, я буду у вас — кто хочет меня повидать, пусть приходит туда.

Он так и разговаривал с обступившими его девушками и парнями — стоя в вестибюле. На сыпавшиеся отовсюду вопросы Ригорский отвечал чеканными, как формулы, фразами. Он подтверждает диагноз — анаэробный сепсис после криминального аборта. С лечением согласен полностью, даже в столице не лечили бы грамотней и удачней, чем в вашем медвежьем углу. Операция произведена своевременно и прошла успешно. Будет ли больная жить? Гарантий дать не могу. Утешения — не моя область, врачую тела, а не души. Одно могу с уверенностью пообещать — все, что понадобится, будет сделано. Какие имеются шансы на выздоровление? Многие. Возьму на себя смелость уточнить — очень многие. Но и болезнь располагает шансами, повторяю — еще рано судить, на чьей стороне шансов больше. Сколько больная пролежит при благоприятном течении событий? Не меньше месяца, во всяком случае. Больше вопросов нет? До свидания, мои молодые друзья! Примите совет на прощание — не надо болеть нехорошими недугами. Ваше здоровье в ваших руках, держите его крепко! Всего лучшего!

Он удалился неторопливыми, четкими, как и весь он был, шагами. С ним ушел Гречкин. Всех поразил этот седеныкий, удивительно собранный человек с пронзительным взглядом очень светлых глаз. Виталий высказал предположение, не военный ли он врач, армейская выправка в нем чувствуется.

Георгий высмеял Виталия.

— Зачем в армии акушеры? Мне кто-то говорил, только пока это не оглашается, что армии придуманы для уничтожения, а не создания человеческих жизней.

Леша попросил Светлану отойти в сторонку. — Только коротко, — предупредила она. — Я боюсь надолго отлучаться от Вали. Чего тебе?

— С сегодняшним самолетом пришли денежные переводы тебе и мне. Еще письмо тебе — наверное, от папы.

— Пойду на почту завтра. Столько времени ожидала, пережду ночь. Что у тебя еще?

— Как же будет, Света?

— Что будет? Леша, чего ты хочешь, говори прямо!

— Я же прямо, Света… Ну, об этом… что мы говорили.

— Мы о многом говорили, а еще о большем — молчали.

— Нет, я не о том, что молчали…

— Жаль. О самом хорошем ты обычно молчишь. Молчание у тебя лучше получается.

— Нет, какая же ты, Света! Пойми, я об отъезде.

— Совести у тебя нет! Неужели я должна покинуть больную подругу и убираться в твою ужасную Москву, раз тебе загорелось?

— Мне ничего не загорелось. Я ведь почему — ты сама задумала.

— Сама задумала, сама и раздумаю! Мы тогда были с Валей в ссоре и она не болела, сколько тебе объяснять.

— Ничего объяснять не надо! — Он успокоился и повеселел. — Если по чести, так и у меня нет большого желания уезжать.

— Завтра еще потолкуем! — крикнула Света, убегая. К Леше подошел Виталий.

— Разъяснил ситуацию? — спросил он.

— Все разъяснил. Она тоже считает, что ситуация перевертывается. Надо толком обсудить.

— Давай обсудим, — согласился Виталий.

8

Миша, как и Вася, часто возвращался мыслью к случившейся у них ссоре. Васю нужно было поставить на место. Дело это, как и всякое дело, следовало подготовить организационно. И прежде всего — выяснить, один ли Вася или за его спиной народ. Похоже, Вася говорил от себя, он и слова не вымолвил против Дмитрия, а кругом только и делали, что всячески Дмитрия поносили. «Наказать негодяя», — слышалось отовсюду. Валю жалели, но по-особому, человечески понятной жалостью — не за поведение, а за страдание. О Вале речи идти не могло, она болела и ее спасали, но осудить Дмитрия надо было бы не откладывая, а заодно и Васю за грубость.

Для верности Миша посовещался с Усольцевым.

— Кричал, говоришь? — переспросил Усольцев, улыбаясь. — И ругался? Ломакин может… Один раз мы побеседовали — так мне досталось…

— Вы, кажется, радуетесь этому, Степан Кондратьич? — возмутился Миша.

— Зачем радуюсь? Стараюсь разобраться, что к чему.

— И какой ваш вывод? Оправдываете?

— Не оправдываю, а понимаю — такой дров наломать может. Горячая голова.

— Не горячая, а путаная. Это хуже.

— Он тебе, вроде, приятель? Помню, стоял за тебя перед конференцией.

— Прежде был… Теперь я его и близко не подпущу в приятели.

— Так из-за чего вы поссорились?

— Валя совершила недостойный поступок, а он ее чуть ли не в святые произвел. Потом — Дмитрий, прямое основание — отдать Дмитрия под суд. Я говорю об этом Ломакину, он с пеной у рта на меня… Да не одного меня ругал — врачей, начальство, в общем — всех!

Усольцев вздохнул.

— Валя, Валя… На святую не похожа, нет… Трудно ей сейчас, очень трудно. Между прочим, она так и не призналась, что ей кто-то помогал? Что же, может, и сама… Мой совет — не время обсуждать персональное дело.

— Почему не время? Самый раз. Ребята кипят. Организация не поймет, если мы промолчим. Я хочу придать обсуждению характер широкого морально-этического мероприятия.

Усольцев глядел неприветливо и строго. Когда у него становилось такое лицо, сдвинуть его было немыслимо. Миша сказал с обидой:

— Выходит, и мне стерпеть, что Ломакин в лицо плюнул?

Усольцев пожал плечами.

— А вот это уж твое дело. Считаешь, что ссора ваша имеет общественное значение, передай на суд общественности. А если драчка личная, улаживайте между собой. Не всякий сор следует из избы выносить, но и грязь в уголках накапливать непозволительно.

Эта странная беседа повергла Мишу в недоумение. Потом он сообразил, что Усольцев, как и все, жалеет Валю. Но речь шла о принципах, не о личностях. Усольцев, осажденный производственными заботами и массой организационных дел, не сумел вникнуть в глубину дела. Пожилые люди вообще склонны прощать молодых, особенно если молодые — хорошенькие и несчастные девушки. Переть на рожон Миша не собирался, но про себя решил, что вновь поставит вопрос о Дмитрии, когда Вале станет лучше.

Это был хороший план, Миша успокоился на нем. Но в безошибочном плане вдруг продырявился важный просчет — Валя не выздоравливала. Пока она металась на постели между жизнью и смертью, о привлечении Дмитрия к ответственности нельзя было и думать. Миша встретил Светлану и поделился с ней заботами. Он знал, что Светлана ненавидит Дмитрия, она, конечно, возмутится, что тому удается пока выйти сухим из такой бездонной лужи.

Светлана возмутилась.

— Как у тебя совести хватает — разбор, ответственность! Валю надо спасать, понятно?

— Одно другому не помеха. Врачи спасают больную, а мы воспитываем молодежь. Сама же ты говорила, что у Дмитрия черная душа.

— Хоть черная, а душа! У тебя вовсе души нет!

Светлана убежала в больницу, а Миша задумался. Это было еще удивительней, чем разговор с Усольцевым. Дмитрий сумел разжалобить даже такого непримиримого врага, как Светлана. Вскоре он заметил, настроение и у других, словно по приказу, чуть ли не в один день переменилось. Теперь каждого трогали, а не возмущали переживания Дмитрия. Раньше, встречая его, не скупились на оскорбления, он бледнел и опускал голову, не отвечая.

Женщины злее парней его ненавидели, они первые раскисли от его безропотности. «Оправдывается смирением, — думал Миша. — Возбуждает к своим страданиям нездоровое сочувствие». У Миши появились новые, очень важные мысли, он все больше увлекался ими. Взгреть Дмитрия — маловато, надо дать отпор и настроениям всепрощения.

Что же это получится, если преступники пойдут разжалобливать своих судей? И очевидная вина станет невиновата! Миша вызвал к себе Семена. Это был старый друг, два года они провели рядышком в казарме. В армии Миша вел Семена за собой, он командовал, Семен подчинялся. Большой, неторопливый, всегда покладистый Семен верил, что энергичный и деловой Миша в жизни добьется большего, чем он сам. В любую минуту Миша находил в Семене поддержку.

Но оказалось, и Семена поразила всеобщая болезнь сочувствия Дмитрию.

— Понимаешь, — сказал Семен. — Есть такие стихи: «Какая б ни была вина, ужасно было наказанье!»

Стихи не имели отношения к обсуждаемому вопросу. Миша с неудовольствием возразил:

— Я не о поэзии, а о морали. Наказание не оправдывает вину.

— Наказание снимает вину. Иначе зачем и наказывать, Миша? С Дмитрия и Вали хватит.

Миша с досадой уставился на Семена.

— Придется тебе растолковать на примере… Допустим, воришка залез в карман, но при этом поскользнулся и сломал ногу. Простишь ли ты воровство, потому что воришка попутно потерпел ущерб? Как бы ты поступил с ним?

Семен подумал.

— Я бы подлечил сломанную ногу, а за воровство наказал.

— Правильно! Воровство, как преступный акт, должно быть наказано. Дмитрия нельзя оправдывать, хоть он сейчас и несчастен.

— Я не оправдываю. Я не хочу публично его осуждать.

— Короче, ты умываешь руки. Ты собираешься встать в сторону, словно никого из нас это возмутительное происшествие не касается?

Семен внимательно посмотрел на Мишу.

— Оно касается нас, но по-иному, чем ты думаешь.

Этот разговор долго всплывал в памяти, как отрыжка непереваренной пищи. Семен перестал быть другом. Если на него нельзя положиться, то о других и говорить не приходилось. Миша трезво оценил обстановку: Усольцев — против, Семен — против, Светлана — против, кто же — за? Один он, Миша? Маловато для серьезной кампании.

Миша решил смолчать, словно и не было проступка Дмитрия и грубости Васи.

Это далось нелегко, он перебарывал себя. Он даже не мог поделиться своими огорчениями с друзьями — со старыми приятелями как-то ослабели связи в суматохе заседаний и выступлений, новых не завелось. Он вспомнил о Вере. Она просила месяц с ней не встречаться, месяц давно кончился — пора, пора возобновлять отношения, сейчас, в плотницкой, она не так устает, как на строительстве дома. Миша повеселел и удивился про себя — до чего же работа засасывает нашего брата, я ведь, сказать по-честному, и позабыл, что Вера где-то рядом, ну, просто было не до нее!

Миша подстерег Веру, когда она выходила из больницы.

— Давно не виделись, — сказал Миша.

— Давно. Совсем меня позабыл.

— Сама настаивала, чтоб не встречались на время, — напомнил Миша. — Я что обещал, то и выполняю.

— Ну, и радуйся, что исполнительный.

— Верочка, надо бы поговорить ладком — много накопилось для разговора.

— Давай в воскресенье. Светлана дежурит днем, выберу немного времени для разговора. А где встретимся?

— Зайдешь ко мне в кабинет, там не помешают.

— Лучше побегаем в лесу на лыжах.

— Да ведь мороз, время не лыжное.

— Оденься потеплее, если боишься мороза.

— Ладно, пусть на лыжах. Когда прийти?

— Раньше часа не приходи, надо же мне поспать.

9

Миша пришел с двумя парами лыж. Вера побежала к реке. Миша следовал позади. День был морозный, тихий и ясный. Солнце катилось по чистому небу, земля поблескивала снежниками — на склонах снег пылал красноватым пламенем. Идти было легко, лыжи оставляли на крепком насте еле заметную вмятину. Вверх по реке тянулось много таких следов.

— Мы сегодня самая поздняя пара, — сообщил Миша. — Семен с Надей ушли после завтрака, за ними Георгий с Леной. Нам за ними уже не угнаться.

— Я ни за кем и не собираюсь гоняться.

Некоторое время они шли молча. Вера часто останавливалась и отдыхала. Потом впереди показалась бредущая пара. Вера понеслась быстро и легко и обогнула возвращавшихся Георгия и Лену. Миша замедлил ход, чтобы перекинуться словами.

— Устали? — спросил он.

— На ногах не стою, — пожаловалась Лена. — Мы ведь с утра ходим, а я лыжник — так себе. Не знаю, как доберемся домой.

— Как-нибудь доберемся, — пробормотал Георгий, оборачиваясь. Вера, залитая солнцем, мчалась, сильно размахивая руками.

— А где Семен с Надей? Вы не встречались с ними?

— Чтоб их догнать, надо аэросани или вертолет. — Георгий повернулся к Лене. — Пойдемте, Леночка, движение — лучшая форма отдыха, это во всех физкультурных учебниках написано.

— А бег — одна из форм покоя, не так ли?

— Такого я не слыхал, но сказано неплохо. Где вы это взяли?

— В одной из тех книжек по философии, от которых вы отказались.

Она побежала вперед, он нагнал ее и пошел рядом.

Мише пришлось потрудиться, пока он сравнялся с Верой. Она умчалась километра за три и тут совсем изнемогла. Свернув в глубокий снег, она сбросила лыжи и прислонилась к береговому обрыву. Миша стал искать лучшего местечка для стоянки. То здесь, то там он пробовал ногой снег — наст держал даже у стволов и в кустарнике, где он обычно слабее. Он выбрал очищенный от снега пригорочек.

— Иди сюда, Вера! Давай руку, я помогу подняться.

На ярком солнце было видно, как почернели еще недавно зеленые пихтачи и ели и побурели сосны. Вера присела на мох, Миша с удовольствием осматривался, он впервые в эту зиму выбирался так далеко.

— Воздух, Вера, воздух! Дышишь, как пьешь.

Вера вытянув ноги поудобнее, спросила:

— Так ты вытащил меня в лес для приема воздуха? У нас на участке воздух не хуже. Чаще вылезай из кабинета, узнаешь.

Миша добродушно отмахнулся от насмешки. Ему было радостно — и от прогулки, и от того, что рядом Вера. Он хотел заговорить о ней, о себе, о странных их отношениях, но начинать сразу с этого было неудобно. Он спросил, как у Веры на новом месте. Новое место Вере нравилось, но говорить о нем она не хотела — дай хоть в воскресенье забыть о работе, Миша! Тогда он свернул на Валин проступок. Дмитрия спасает, что Валя тяжело больна — странно, но факт. Приходится временно отложить разбор его персонального дела. Долго так тянуться не может. Общественное мнение взбудоражено, нужно дать принципиальную оценку поведения Дмитрия.

— Не лезь в их личные дела, — посоветовала Вера, как недавно перед тем Семен. У нее даже голос стал похож на голос Семена. — Что тебе за охота полоскать чужое белье?

Миша настаивал на своем. В этом личном событии проявилось недопустимое общественное явление. Мимо общественных явлений проходить нельзя. Зло надо вскрывать и осуждать.

Вера заскучала, когда он заговорил правильными фразами.

— Какой ты! Подо все подводишь базу. Если для этого пригласил на прогулку, так лучше вернуться домой, пока не поссорились. Говори о другом.

— Хорошо, пусть о другом, — уступил он. — Была у нас договоренность. Ты поправляешься, приходишь в себя, в общем — успокаиваешься… А я на месяц оставляю тебя. Два месяца прошли. Как мы теперь будем?

— А вот так и будем. Как эти два месяца — никак.

— Надо же выяснить, наконец, отношения.

— А разве они не выяснены? Все нормально — ты врозь, я — врозь. Мне такие отношения нравятся.

Она спокойно вынесла его укоряющий взгляд.

— Значит, расставаться?

— Близости особой не было — расстаться не трудно.

Помолчав, он сказал, уязвленный:

— Дурак я — поверил… Не надо было оставлять тебя на это время. Поддалась бы…

Она согласилась:

— Очень возможно. Были тяжелые минуты, за ласковое слово душу бы отдала. Ничего, перестрадала. Все к лучшему.

Он, однако, не считал, что все к лучшему. Его возмущала ее хладнокровная жестокость. С первого знакомства она легла ему на сердце, он ей так прямо и высказал: «Желаю тебя в жены, Вера!» Ее увлечение Георгием прошло на его глазах — разве он хоть словом, хоть разок упрекнул ее?

— Держался ты благородно. Только отсюда еще не следует, что мы пара.

— Какого же тебе еще шута надо, если от меня отказываешься?

На это она не сумела сразу ответить. Она лежала на спине, заложив под голову руки. На небе розовели редкие облачка, с востока сереющей полосой накатывался вечер. Вера вспоминала, как еще недавно, где-то неподалеку от этого места, она вела такой же разговор о цели своей жизни. Нет, правда, есть ли цель в ее путаном существовании? Чего она добивалась, умчавшись из Москвы в эту глушь? Достигла ли того, чего искала? Тогда все казалось простым и ясным, цель была четка, она не покраснела, когда председатель в райкоме брякнул при всех: «Замуж надумала, что там выбор больше?» Да, большой выбор, большой, парней — кругом! А ты кинулась на шею первому встречному, — как же так? Не выбирала, не прикидывала, не спрашивала, любит ли, просто отдалась. Нет же, не просто, совсем не просто, не одного замужества тебе хотелось — серьезных, по-настоящему глубоких отношений, чтоб от слова дрожала душа, от взгляда замирало сердце, чтоб слово стало делом, взгляд — поступком! Разве не из-за этого ты рассорилась с Георгием, он превращал любовь в забаву и развлечение, ни забавляться, ни развлекаться ты не пожелала. Вот оно, пришло то, к чему ты стремилась, то самое, теми же словами высказанное: серьезные отношения, глубокие чувства, муж — уважаемый добрый человек. Глупая, хватайся обеими руками, чего ты колеблешься? Не нужно мне ни этой глубины и серьезности, ни уважаемых добрых мужей, ничего не нужно, лучше уж забавы и развлечения, чем это серое добротное счастье!

Вера приподнялась. Миша ждал ее ответа. Вера сказала с грустной досадой:

— Не поймешь ты! Не отказываюсь, нет, а не нужен ты мне.

— Другой приглянулся, раз меня не хочешь — так я это толкую.

— Нет, не понимаешь!.. Хочу тебя, именно — хочу. Неужели я не разбираюсь, что жить с тобой, как у Христа за пазухой — и почет, и внимание, и удобства. Но не нужен ты мне. Хочу, а не нужен.

Этого он не понимал. Нужно необходимое, без чего нельзя прожить — хлеб, вода, воздух. Любит человек или не любит, все равно он живет, любовь не жизнь — украшение жизни. Любовь — желание, захоти любить — любишь!

Она отмахнулась.

— Понимай по-своему, твое дело. Кончим на этом.

Он стал надевать лыжи.

— Пойдем, нехорошо долго валяться на мерзлой земле.

Солнце заканчивало свой путь по короткой зимней дуге — багровое и холодное, оно падало в чащу, сосны и пихтачи вспыхивали последним его отражением. Снег из синевато-белого превратился в розовый, все вдруг, даже воздух, засверкало, засияло и замерцало. В лесу стояла тишина, такая недвижно-огромная, словно лес вслушивался в себя.

Вера по-прежнему шла впереди, скрип лыж единственный нарушал вечернее лесное безмолвие. Белый Верим полушубок окрасился в тонкие цвета, стройная, вся розовая, она скользила между стройных розовых стволов. Миша, опустив голову, молча шел по ее лыжне.

Недалеко от поселка Вера остановилась. Тайга погасла, снег посерел, теперь вспыхнуло, словно подожженное недавним лесным сверканием невысокое смирное небо — оно расширилось, стало выше и глубже. Мрак захватывал север и восток, на юго-западе разливалась неистовая заря. Дымные пламена рвались из-за края земли, ночь оттесняла их, вскоре только гранатово-красное кольцо отмечало точку, куда упало солнце.

Вера протянула руку на закат, его последние блики еще играли на ее похудевшем лице — никогда она не казалась Мише такой красивой, как сейчас.

— Чудесно, Миша, правда?

Миша спросил с горечью:

— Скажи, ты еще любишь его?..

Вера ответила медленно, словно раздумывая:

— Не знаю… Нет, не люблю! За что его любить?

Глава седьмая