— Так, — сказала Анна Федоровна, нервно поднимаясь. — Давайте разберемся. Кто хочет сказать — чего в книжке нет?
Ребята молчали. Желто-голубую брошюрку передавали из рук в руки. Она оказалась у Маржалеты. Полистав ее, Маржалета сказала:
— Портрета.
— Что — портрета?
— Портрета автора. В других книжках вот здесь. — Маржалета показала, где именно должен быть портрет.
— Ну, хорошо — портрета. Еще чего нет?
Класс молчал.
— Вас! — сказала Люда Стрижева.
— Что? Объясни, Стрижева.
— Все поэты пишут про свою учительницу. А у него — нет.
— Так, понятно, Стрижева. — Она помолчала. — А еще чего, самого главного, нет? В стихах?.. Кто может сказать? Давыдова?
— Не знаю.
— Жуков? — Сережа поднялся. Он не слушал, читал свою книгу. — Садись, Жуков.
— Можно, я скажу? — поднял руку Мишка Зуев.
— Скажи, Зуев!
— Стихов о Чили нет. Сейчас все поэты пишут о Чили.
Анна Федоровна стояла, молча смотрела на Мишку Зуева, на других ребят, которые не могли понять, чего она добивается. Потом она не могла вспомнить, как это получилось, только она вдруг сказала, даже не сказала, а крикнула:
— Самовара нет! Барабан есть: «Давайте! Давайте! Поможем нашим кочегарам!» А самовара нет!
— Какого самовара? Во!
«Самовар» выскочил нечаянно. Она позволила в минуту досады стать тем человеком, которым всегда была наедине с собой. Юрий Смирнов зарифмовал «Железный поток», и Анна Федоровна сразу вспомнила самовар бабы Гарпины. Эта простая женщина бросила самую дорогую вещь, какая у нее была, — самовар. И когда она ратовала за Советскую власть, ей верили. Она не просто так говорила, она самовар ради этой власти бросила. Вот этого-то «самовара» и не было в стихах Юрия Смирнова, а были слова, слова, не обеспеченные душевным волнением.
— Самовар бабы Гарпины. Пономарева, сбегай в «библиотеку, принеси Серафимовича, скажи, что я прошу на несколько минут. Вы же писали сочинение по «Железному потоку», рыбыньки!
Она легко произнесла слово «рыбыньки», на которое сама же наложила табу. В эту минуту она была той, прежней, какой нравилась себе, — в шлеме и летной куртке. Она говорила, не выбирая школьных стертых слов, подчиняясь порыву. Вряд ли они могли понять половину тех слов и понятий, без которых она сейчас не могла обойтись, чтобы объяснить, как гладкое и пустое подделывается под настоящую поэзию. И вдруг почувствовала: слушают, понимают.
Светка Пономарева принесла книжку. Анна Федоровна сразу не могла найти нужную страницу. Она листала, ожидая, что сейчас начнется шум, разговоры. Но в классе установилась необычная внимательная тишина. И когда Анна Федоровна нашла то, что искала, она смогла прочесть с ходу, не предупреждая, что читает и зачем…
«— Ратуйте, добрии людэ, ратуйте! Самовар у дома вкинулы. Як мени замуж выходить, мамо в приданое дала тай каже: «Береги его, як свет очей», а мы вкинулы. Та цур ему, нэхай пропадае! Нэхай живе наша власть, наша ридна, бо мы усю жисть горбы гнулы та радости не зналы».
Анна Федоровна подняла голову от книжки. Никто не сидел уткнувшись, перешептываясь. Глаза мальчишек и девчонок были устремлены на нее, ждали, что скажет еще? Даже Сережа Жуков слушал, заложив, правда, палец в книжку, чтобы не потерять страницу. И Анна Федоровна сказала, рубанув рукой воздух:
— В стихи бабы Гарпины я верю. А в стихи, за которыми не угадываются поступки, не верю! И хотела бы вас научить — не верить.
— А разве Гарпина говорит стихами? — спросила удивленно Светка Пономарева.
Учительница быстро посмотрела на девчонку. Светка не разыгрывала ее, спрашивала искренне. Анна Федоровна засмеялась, и после небольшой паузы засмеялся класс. Это был смех добрый, смех радостный. Мальчишки и девчонки, покоренные убежденностью учительницы, готовы были и слушать ее, и смеяться вслед за ней. Это был неожиданный урок-импровизация, о котором она давно мечтала. Что же произошло? И сказала-то одно слово, одну метафору: «Самовара нет!» А вышло здорово. Действительно же — самовара нет! Как много можно сказать метафорой! Нет, дело не в метафоре, а в убежденности. Они услышали ее убежденность.
Прозвенел звонок. Анна Федоровна сунула небрежным жестом журнал под мышку и вышла из класса легкой, подпрыгивающей походкой. Учительница литературы редко улыбалась, все привыкли ее видеть мрачной. Сейчас она шла и улыбалась. Нина Алексеевна, увидев, даже остановилась. Анна Федоровна прошагала мимо. Она никого не видела. Вкус улыбки на губах был приятен. В коридоре, прямо напротив дверей, ребята окружили Маржалету, которая что-то энергично рассказывала. Алена поняла: какая-то интересная новость. Привлеченные оживлением в коридоре, из класса выбегали все новые и новые мальчишки и девчонки. Алене тоже хотелось узнать, что там. Но сначала она должна была дописать стихи. Она торопилась это сделать до звонка. Решила немедленно узнать, есть ли в ее стихах самовар или нет.
Вернулась Раиса Русакова.
— Что там? — спросила Алена, продолжая писать. — Собери мои книжки, я смываюсь. Что там, Райк?
Подруга не ответила. Села, подперла свою квадратную голову кулаками.
— Райк, ну слышишь, я смываюсь. — Алена топнула ногой. Руки у нее были заняты.
— Марь-Яна уходит из школы, — сказала Раиса.
— Нет, — сказала Алена. — Откуда ты знаешь?
— Маржалета… Ее мать знает. Мы ей сестру напоминаем. Не может на нас смотреть спокойно. Особенно на тебя.
— При чем тут я?
— Похожа.
— Нет! — Алена перестала писать.
— Мы все похожи. Ей было девятнадцать лет.
— Нет, — сказала Алена, — я видела ее один раз с Марь-Яной. Совсем не похожа. Она пониже меня ростом, щеки — во! Как же она так?.. От воспаления легких?..
— Скрытое было. На рентгене не видно.
— Да, я знаю. Как же ее не просветили? Есть же техника!
Алена стукнула кулачком по парте. Этой же рукой перевернула лист, дописала заключительные строки третьего стихотворения, поставила дату, вывела закорючку подписи.
— Пойдешь со мной? Я Рыбе стихи хочу показать. А потом шалдыжничать пойду по улицам. Или — в кино.
— Я пошла бы, мне надо сегодня пораньше домой, — мрачно проговорила Раиса, — но нельзя. Контрольная будет по алгебре.
— Контрольная! — Алена махнула рукой. — Я не могу, понимаешь? Я должна отдать, я уже написала. А она ничего, Рыба, да? Как она сегодня? Класс!
— Марь-Яна уходит. — повторила Раиса, вслушиваясь. — Марь-Яна. Я тоже тогда уйду.
— Куда?
— С контрольной.
— Пойдем, — обрадовалась Алена.
В учительскую заглянула Раиса. Алена, встав на цыпочки, смотрела из-за плеча.
— Что вам, девочки? — спросила улыбчивая нарядная химичка.
— Анну Федоровну.
— Ее нет. Она ушла.
Раиса хотела закрыть дверь, но Алена вынырнула из-под руки, спросила огорченно:
— Давно?
Химичка посмотрела на других учителей. Никто не знал, никто не ответил.
— Пойдем! — сказала Алена. — Скорей!
— Что, мы ее догонять будем?
— Я знаю, где она живет.
— Я тоже знаю, — буркнула Раиса. — Там же, где кошка.
— Скорей, ну, Райк!
Рыбу они увидели сразу, как только подбежали к переходу. Ее, видимо, задержал светофор, но сейчас она шла уже по тротуару на той стороне. А красный свет зажегся и преградил дорогу девчонкам. Алена нетерпеливо переминалась с ноги на ногу. Она должна была отдать сегодня свои стихи Рыбе, потому что завтра она могла передумать.
Загорелся зеленый «Киносветофор», Рыба успела скрыться за углом магазина «Ткани». Девчонки, обгоняя прохожих, перебежали улицу. Алена на бегу достала из сумки лист со стихами. Взяла его сначала в зубы и несколько метров бежала с листом в зубах, перекладывая из руки в руку сумку. Затем взяла освободившейся правой рукой лист. Так было удобней, когда сумка в левой руке, а стихи в правой.
Раиса топала за Аленой, чуть отстав. А когда до учительницы оставалось два десятка метров, и совсем остановилась. Алена, ловко лавируя между прохожими, размахивая листом со стихами, быстро приближалась к учительнице. Но вдруг словно споткнулась, бег ее замедлился, и она, ухватившись за дерево, остановилась…
Анна Федоровна шагала широко, победно. Прохожие, двигающиеся менее энергично, тормозили ее, и она резко приняла в сторону, ступила на проезжую часть. Ей нравилось идти одной по широкой, свободной впереди улице. Сорок пять минут счастливого урока все изменили. Она снова, как в молодые годы, жила на горе, на семи холмах.
Алена стояла, прячась за деревом.
— Ну, ты что? — спросила Раиса, подойдя.
— Ты видела? Это она из-за меня?
— Что?
— Кинулась под транспорт?
— Никуда она не кинулась. Видишь?..
Анна Федоровна обошла плотный поток прохожих на шоссе и вернулась на тротуар. Девчонки короткими перебежками стали снова приближаться к ней. Мелькнула вывеска овощного подвальчика, цветочный киоск.
Анна Федоровна двигалась энергично, раскованно. Ей сделалось жарко. Она посмотрела в небо, по сторонам. Светило солнце, в киоске продавали первые тюльпаны. «Весна! Весна пришла!» А она и не заметила. «Весна, черт возьми!» Она сдернула с головы шапку, тряхнула волосами, взъерошила их. Держа шапку в опущенной руке, взмахивая ею, учительница шла и разговаривала негромко сама с собой, улыбалась самой себе.
Девчонки были совсем близко. Они переглянулись. Окликать человека, когда он разговаривает сам с собой, неловко. Подруги отстали.
— Чегой-то она? — спросила Алена.
— Не знаю. Я зайду в овощной.
— Нет, подожди. До ее дома еще далеко. Давай на трамвай сядем, две остановки проедем и встретим.
— Не могу. Там отец сидит, обеда ждет. Мне надо морковку купить, луку.
— Он разве не на работе?
— По бюллетеню. Он на маму замахнулся, я сняла туфлю и по руке… Палец я ему, наверное, сломала. Неудачная я какая-то…
Говорить ей об этом не хотелось. Рассказывая, Раиса смотрела вниз и переминалась с ноги на ногу. Отец Раисы, маляр, временами сильно запивал, придирался к матери. Раиса в последнее время все чаще и чаще вступалась за мать. Она была сильная. Отец каждый раз изумлялся, садился на кровать и смотрел с пьяной тоской в глазах на Раису, плечистую, нелепо сильную. «Дочка, почему ты такая некрасивая?» — говорил он жалостливо и начинал икать.