Я заболел… Из-за трубы. Дядя Федя сказал мне, я сделал выводы и говорю Генке Морозову:
— Генка, ты в частном доме живешь, дай мне возможность заниматься.
Он, конечно, сказал, что не против помочь товарищу, но, дескать мать — отсталый в музыкальном отношении человек.
Я ему говорю:
— У вас сарай есть?
— Есть, даже погреб есть.
В погребе, если играть, ничего не слышно. Он помог мне оборудовать эстраду на бочках. Все довольны были. И я тоже. Между прочим, очень уютно получилось, когда мы доску на бочки положили. Я на эту доску сел, ноги свесил, самоучитель игры на трубе на колени положил и выдуваю разные мелодии. Выдую, а в перерывах опущу руку в бочку, достану солененький помидорчик — сжую. И дожевался на свою шею. Утром проснулся от неожиданного неудобства, смотрю, а у меня шея распухла. С этим небольшим неудобством я не захотел в поликлинику идти, пошел на работу. Думаю, железо буду резать, искры будут лететь: тепло, хорошо, согревающий компресс. А получилось, что к вечеру второе неудобство нажил, на вторую сторону распух. Раньше я мог шарфом три оборота с половиной вокруг шеи дать, а тут только три получилось. На пол-оборота увеличилась за одни неполные сутки. А что делать — вопрос?
Градусник под мышку сунуть — это я могу. Сунул, сижу. Смотрю, а он прыг-скок — тридцать девять с половиной. Положил я его на место и плюнул. Не для того плюнул, чтоб насорить, а с досады. К чему, спрашивается, мне такая температура?
Думаю: что делать? Опасно, когда у человека столько градусов в теле. До утра неизвестно что будет, надо кому-нибудь сообщить, что у меня температура. У Генки Морозова нет телефона, но зато у его соседа, полковника в отставке, есть. Пальто надел, шапку надел, пошел вниз по лестнице к Татьяне Осиповой по телефонному вопросу. В водке сорок градусов и во мне сорок, иду шатаюсь, как от водки. В дверь стукнул, Юрка Демонов открыл. Говорю:
— Здорово!
Отвечает:
— Здорово!
— Татьяна дома?
Она сама услышала, выглянула:
— Кто меня спрашивает?
Я говорю:
— Можно от вас позвонить?
Она:
— Пожалуйста.
Прохожу в комнату, шатаюсь, конечно. Она заинтересовалась, отчего я шатаюсь.
— Ты что-то не в себе, по-моему? Аа-а-а? Куда ты собираешься звонить?
— В Красный Крест, — говорю.
И в шутку, и вроде всерьез.
— Зачем? — спрашивает.
— Поздравить хочу их со столетием. Им в апреле тысяча девятьсот шестьдесят третьего года сто лет исполнилось.
— В апреле… А сейчас какой месяц?
— Ну и что ж, я ж их не поздравлял еще.
Сам шучу, а сам еле стою, а телефон все никак не соединяется. Полковник в отставке с кем-то там разговаривает, и мне достаются одни короткие гудки. Татьяна цап меня рукой за лоб, пощупала, сделала открытие.
— Да ты больной, парень!..
— Не отрицаю, — говорю, — для того и телефон понадобился.
— Ты же совсем больной.
Отняла у меня трубку. Я, конечно, не сопротивляюсь, ее телефон, что хочет, то и делает. Пожалуйста. Идти по лестнице заставила. Я говорю: с моим удовольствием, хоть на крышу. До крыши мы не дошли, я живу на шестом этаже. Первый раз она у меня в гостях оказалась. Я ей стул по-кавалерски предлагаю, интересуюсь про чай и томатный сок. Она мне:
— Какой же ты глупый, парень. У тебя какие-нибудь, таблетки есть? Аспирин, сульфадимезин?
— Не употребляю.
— У меня тоже нет. Что же мне с тобой делать, парень? В аптеку придется идти.
Я тоже понимаю, что без таблеток теперь не обойдешься, но сопротивляюсь для приличия:
— Не надо. Я так оклемаюсь.
— А температура какая? Мерил?
— Мерил… Некоторая.
Она увидела градусник на столе, взяла, а он нестряхнутый лежит, посмотрела, а там тридцать девять с половиной. Я на кровать сел, к грядушке прислонился, вижу, она на меня по-странному смотрит, признался:
— Ну, ладно, давай с тобой натуральный обмен совершим, не как при феодализме. Ты мне в аптеку сходишь, а я тебе патефон починю. Серьезно. Техника все-таки. У нас с матерью тоже патефон был. Только я его на хлеб обменял, когда один остался.
Татьяна не согласилась.
— Давай, — говорит, — лучше сделаем не как при феодализме, а просто по-человечески. Я в аптеку схожу, а ты разденешься и ляжешь. Молока у тебя, конечно, нет?
Она ушла, а мне уже совсем не до смеха. Даже задумался. Если, например, когда-нибудь меня совсем не будет, трамвайное движение остановится или нет? Не остановится. И какое я вообще к людям отношение имею? С какой стати она для меня бесплатно в аптеку должна ходить? Не должна вот, а пошла. Приятно. Дядя Федя тогда душевность проявил — тоже приятно было.
Она пришла с таблетками и молоко в кружке принесла. На кухне поставила греть, прямо совсем меня в неудобное положение поставила. Таблетки распечатала, говорит:
— Чудной ты, парень, глотай!
Я, конечно, в такой момент не то что таблетку, я не знаю что… колесо от автомобиля проглотил бы. Говорю ей:
— Если тебе где какой выключатель нужно поставить, ты только скажи, сделаю бесплатно. Или если в какой схеме что ковырнуть нужно, ты только скажи. Ковырну бесплатно, и будет работать с гарантией, хоть фирму ставь «made in USSR».
— Ты лучше у себя вот здесь бесплатно ковырни, — сказала она. И показала на мою голову.
Молоко притащила горячее, я уже хотел его пить, а она сообщает мне вдруг новость:
— А молоко, между прочим, я взяла в пятой квартире.
Сказала, а сама улыбается. Я сначала не догадался, трудно при температуре соображается. Думаю, кто это там живет, в пятой квартире? Она не дождалась, когда я вспомню, говорит:
— У Ирины Виноградовой взяла.
— Не буду пить.
— Почему?
Я отказался, и все дела.
— Да ты что… парень?
— Не буду, и все!
И я не стал пить, хотя она потом и уверяла, что у Ольги Дмитриевны взяла, и все такое прочее.
Татьяна Осипова
1
С Анатолием Беловым она познакомилась еще в Москве. Анатолий заканчивал Щукинское училище и собирался остаться в столице. Он ходил по Москве хозяином в пальто нараспашку, без шапки, любил надевать очки в строгой оправе, которые придавали его лицу, как он говорил, «завершающий блеск». Впрочем, очки ему и в самом деле были прописаны врачом от близорукости. Без очков его лицо становилось милым и беспомощным, что вводило в заблуждение многих женщин, которые, опять же по его словам, теряли бдительность и переставали замечать в нем хищника. За что и расплачивались.
За Татьяной он приволокнулся совершенно неожиданно. Пошел провожать, и она не заметила, как очутилась у него под распахнутым пальто. С ним было весело и хорошо. А главное, легко. Он не скрывал своих намерений и говорил, посмеиваясь, что любой девушке с ним будет хорошо ровно столько времени, сколько она этого захочет.
— Да? — сказала Татьяна. — А любовь? Что ты думаешь о любви?
— Ничего не думаю, — ответил он. — А что?.. Я еще для этого слишком молод. Любить самому — это участь стариков. Пусть они и любят, а я предпочитаю, чтоб любили меня.
В тоне было что-то ужасно оскорбительное для некрасивой девушки, какой себя считала Татьяна. Он хотел ее поцеловать и, когда она отстранилась, равнодушно поинтересовался:
— У вас что, поцелуи не проходили?
— У меня уже есть тут один парень. Поэтому, если ты мне ничего другого предложить не можешь, вряд ли нам стоит целоваться, — небрежно сказала Татьяна.
На том и расстались.
Поцеловались они через два года, когда Анатолий приехал в театр, где Татьяна начинала свой третий сезон. Встретились на проходной, обнялись по-дружески, чмокнули друг друга в щеку. Подошла Кира, взяла его под руку, вытащила у него из кармана конфету, зашуршала бумажкой, разворачивая. Анатолий был вторые сутки в городе. «И, как видно, не скучал», — подумала Татьяна.
— Удивляюсь, — улыбнулась она.
— Чему?
— Моя подруга уже знает, где у тебя что лежит.
— А… Конфеты… Хочешь?
Татьяна не отказалась. Анатолий достал и для себя одну. Они сжевали по карамельке.
— Ну, а ты как? — наконец поинтересовался он. — Замуж не вышла?
Татьяна пожала плечами и, стараясь напомнить ему тот разговор в Москве, ответила:
— Есть тут у меня один парень. Художник наш, Николай. На этот раз, — она грустно усмехнулась, — на самом деле есть. А ты все тот же? Не состарился на столько, чтобы научиться любить?
— На столько не состарился, — он обнял Киру за плечи, — а немножко состарился.
2
Выходной день тянулся для Татьяны бесконечно долго. С утра и до девяти часов вечера она читала старую, изрядно потрепанную книжку, одну из тех, за которыми почему-то устанавливается очередь и которые дают только на один день или на один вечер. У этой книжки кроме перечисленных достоинств не было обложки и первых семнадцати страниц.
Прочитав, Татьяна со вздохом положила книжку на диван и позвонила Кире. К телефону подошла ее мать.
— Нет, это не Кира, — кокетливо прощебетала она.
— А Киры нет?
— Они пошли с Анатолием в магазин купить чего-нибудь к чаю.
— С Анатолием?
— Да. Смотрели телевизор, а потом захотели чаю, а у меня ни кусочка торта, ничего, как на грех. Так неудобно.
— Когда придет, скажите ей, что она может забрать книжку. Я прочитала.
Татьяна торопливо положила трубку, потому что зазвонил звонок в коридоре.
На лестничной площадке стоял Анатолий Белов с коробкой торта. Он сделал страшное лицо и попросил:
— Спрячь меня.
Татьяна запахнула халатик.
— От кого?
— За мной гонятся.
— Кто?
— Кира с тапочками.
— С какими тапочками?
— В которых перед телевизором надо сидеть.
Сняв пальто и спрятав в карман пиджака очки, Анатолий весело рассказывал, как было дело. Он выбил два чека: в гастрономический отдел и в кондитерский, Кира пошла брать вино, а он торт. И вдруг внутренний голос ему подсказал: «Анатолий, не пора ли тебе сбежать? А если пора, то не делай из этого трагедии, а делай юмор…»
— Жалко только, что она пошла за вином, а я за тортом, — засмеялся он, — надо бы наоборот. Но ведь я не знал, что осмелюсь прийти сюда.
В глазах его еще блестели искорки смеха, но он говорил уже серьезно.
— Я не ожидала, что ты придешь, — растерянно сказала Татьяна.
— Я и сам не ожидал.
— Тебе не следовало…
— Почему?
— Я не знаю. И что мне делать с тобой — не знаю.
— Чай пить со мной, что ж еще делать? Не пропадать же торту?
— Но у меня и чайника нет. Старый распаялся, нового еще не купила.
Она беспомощно улыбнулась, и на его губах заиграла ответная улыбка, готовая в любую секунду разразиться безмятежным смехом, если она только этого захочет и не будет делать трагедии из простых человеческих отношений.
— Ну, чего ты улыбаешься, победитель? — спросила Татьяна.
Он взял ее за руки.
— Ага, сдаешься?
Резко зазвонил телефон. Татьяна посмотрела на гостя, на аппарат, взяла трубку.
— Слушаю.
Звонила Кира.
— Иду, — сообщила она.
— Куда?
— К тебе.
— Зачем?
— Но ты же звонила, — Кира была удивлена, — сказала, что прочитала.
Татьяна повернулась вполоборота к Анатолию, чтобы он по глазам не догадался, что она разговаривает с Кирой.
— Не надо.
— Что не надо? Приходить?
В голосе Киры чувствовалось раздражение.
— Да.
— Ты не одна?
— Да.
— С Николаем?
— Нет.
— А с кем?
«А почему я должна скрывать, — подумала Татьяна, — пусть отгадает, если сумеет».
— Ты ужаснешься.
— Неужели с Морковкиным?
— Нет.
— С Юркой-виолончелистом?
— Нет.
И она тоже верит во всех этих Морковкиных, подруга называется! А у нее никого не было, кроме Николая, никого. Да и Николая не было. Это только казалось, что он был, а на самом деле его тоже не было.
Киру подстегивало раздраженное любопытство.
— На какую букву? — спросила она. — Начинаю по алфавиту: «А»?
— Да.
— На букву А?!
— Да.
— Анатолий?
— Да, — сказала Татьяна.
— С каким Анатолием? Я знаю только одного Анатолия. — Голос ее все еще был достаточно спокоен. — С Анатолием Беловым?
— Я говорила, что ты ужаснешься…
Телефон захлебнулся гудками: Кира положила трубку. Анатолий стоял спиной к Татьяне, разглядывая полочку с книгами.
— Кто это звонил? — опросил он.
— Подруга… Пожелала спокойной ночи.
— Из твоего разговора с подругой я понял, что ты знаешь только слово «да» и не знаешь слова «нет».
— Да, — грустно сказала Татьяна.
По его голосу она не поняла: догадался он, что она говорила с Кирой, или не догадался?
— Ну, Толя, — вздохнула она, — выкладывай начистоту, какие у тебя появились основания прийти ко мне. Ты ведь не просто так пришел?
— Нет.
— Что-нибудь изменилось в твоей философии?
— Дай твою ладошку.
Татьяна протянула ему руки.
— Выбирай любую.
— Тогда я возьму обе.
Он забрал обе ладошки, сложил их вместе. Татьяна молчала, грустно глядя на руки.
— Ты все тот же. — Она отвернулась, взгляд ее упал на календарь, висящий над диваном-кроватью, она оторвала один листочек.
— Таня!
— Ну что? Как говорится, свечей не надо, горят неоновые огни, так, что ли?
Анатолий подошел к ней совсем близко, хотел что-то сказать, но только застегнул на ее халатике верхнюю пуговицу и вышел.
Татьяна поправила статуэтку Дон Кихота на тумбочке, пробормотала смущенно;
— Ушел… Оставил меня одну с Дон Кихотом… Ты ведь настоящий мужчина из Ламанчи? Вынимай шпагу и коли каждого, кто попытается проникнуть ко мне…
Взбила подушку, но лечь не успела: зазвонил телефон.
— Да, — ответила Татьяна на всякий случай бесстрастным голосом.
— Потаскушка ты, Танька.
До сознания не сразу дошло, что это говорит Кира. Облаяла, но трубку не бросает, ждет ответа.
— Ты так считаешь?
— Все! — обрезала Кира.
Нет, не все. Татьяна со злостью рванула диск, словно сам телефон ее оскорбил.
— Зяброва, я хочу у тебя спросить, ты знаешь, что значит это слово?
— Знаю.
— В словаре Даля смотрела?
— Не понимаю, зачем ты оправдываешься?
Чувствуя, что вот-вот не выдержит и расплачется, Татьяна медленно проговорила:
— Я не оправдываюсь, а хочу тебя немножко просветить… «Потаскушка» — это женщина, которая потоскует, потоскует, а потом ложится спать одна.
— Алло!
— Иди к черту!
Телефон тут же зазвонил. Татьяна накрыла его подушкой и даже придушила немножко, чтоб замолчал. Но придушенный голос телефона еще долго не давал ей спать.
3
Татьяна очень часто думала об Анатолии. Думала о нем, а вечерами, когда становилось тоскливо одной, звонила Николаю.
Вот и сейчас. К телефону подошла какая-то женщина с писклявым голосом, наверное сестра. Татьяна молчала и думала: повесить трубку, что ли, и набрать номер еще минут через пять? На том конце заволновались:
— Алло! Алло! Алло!
— Репина можно к телефону? — спокойно спросила Татьяна.
— Какого Репина?
— Ну, не Илью Ефимовича, разумеется…
— У нас нет никакого Репина.
— Ну, тогда Николая Семеныча, художника драматического театра, пожалуйста, будьте любезны, позовите к телефону, — «Черт бы вас побрал», — добавила она про себя.
— Кто просит?
«Железная женщина», — подумала Татьяна и решила ей не уступать.
— А кто со мной говорит?
— Кто просит Николая?
За такую настойчивость памятники можно ставить. Все равно ты, голубушка, так просто ничего не узнаешь.
— А кто со мной говорит?
— Сестра Николая. Вас это устраивает?
— Вполне.
— Ну, кто же просит Николая?
— Любовница Николая.
— Что-о-о? Мама!!
«Мама», — передразнила трубку Татьяна. До сорока лет все кричит «мама, мама». А что делать тем, у кого нет мамы? Ладно, пусть берет трубку, поговорим и с мамой. Но к телефону подошел Николай.
— Алло? Что ты ей сказала?
— Что ты мой любовник.
— Зачем?
«Ух, как разъярился, — с удивлением подумала Татьяна. — Задела его целомудренную сестричку, старую деву».
— Зачем? Не понимаю, чего ты стесняешься? Я твоя любовница, и твоя дорогая сестричка прекрасно знает об этом. И вообще, и в театре, везде. У нас же с тобой вполне официальная связь.
— Никто ничего не знает, по крайней мере, у меня дома.
— Да-а?.. Интересно, как ты объясняешь свое отсутствие по ночам.
— Я с восемнадцати лет езжу на этюды. Иногда остаюсь ночевать. Там!!!
«Там» он произнес с тремя восклицательными знаками.
«Он иногда остается ночевать «там», а я ему кладу подушку здесь».
Татьяна опустила руку с трубкой вниз и с минуту задумчиво постукивала ею по коленке. Трубка верещала карликовым голосом, но слов разобрать было нельзя, да Татьяна и не прислушивалась. Наконец голос запнулся, начались гудки.
Николай заявился в половине одиннадцатого, когда Татьяна уже собиралась стелить постель. Поставил на стол две длинные зеленые бутылки, объяснил:
— Кисленькое…
— Ну и что дальше? — спросила Татьяна.
— А дальше предлагаю, — он взял столик и перенес его вместе с бутылками к дивану-кровати, — пить вино, возлежа, как древние греки. Чего лучше?
. — Нет, будет лучше, если ты заберешь свои бутылки и уйдешь.
— Почему?
— Не знаю. Лучше.
— Что с тобой?
— Не знаю.
Николай тяжело заворочался.
— Твоя комната, между прочим, действительно похожа на аквариум, а ты на русалку. Русалка, иди сюда.
— Уже поздно. Зажги свет.
В голосе ее послышалась будничная усталость. Николай понял, что она не шутит.