Дядя Федя все мне доверил: и фамилию его, и имя, и отчество, он у Ольги Дмитриевны выспросил, и, главное, год рождения. Я в два счета адрес заимел, на бумажку записал и хожу ожидаю психологический момент. Две недели дежурил в подъезде, сначала до, потом после смены. Вверх-вниз километров 500 дал — не мог же я все время торчать у пятой квартиры. Поднимусь к себе на этаж — постою, дверь внизу хлопнет — безразлично спускаюсь на первый этаж. Но Ирка редко дома теперь появляется. Дядя Федя жаловался: придет, пыль с портрета вытрет и опять к своей подружке Зойке. Пришлось мне собираться в экспедицию, встречать ее у института.
Я думал, она увидит, скажет про приятную неожиданность, а она просто сказала:
— Здравствуй!
Раньше говорила «привет, а тут сказала «здравствуй».
— Поговорим? — поинтересовался я.
— С удовольствием.
Я думал, она пошутила про удовольствие, а она вроде бы всерьез. Я молча достал бумажку, протянул ей.
Она испуганно взяла.
— Что это?
— Садовая улица, четырнадцать, квартира тридцать три.
Она поняла, скомкала адрес, хотела выбросить, потом посмотрела на меня: не злорадствую ли я, и, когда догадалась, что я вовсе не злорадствую, а от большой искренности хочу помочь ей, расправила бумажку и стала внимательно читать каждую буковку.
После этого я благородно устранился.
Целый месяц мы ничего не знали, а потом, здравствуйте, пожалуйста, выяснилось, что она к нему еще не ходила. Я даже разозлился. Если бы у меня был на Садовой улице отец, да я бы купил бутылку болгарского, вермута «мир — дружба», баночку консервов, и состоялся бы у нас задушевный разговор.
С разозленности я и наделал переполоху. Такси взял, поехал на Садовую улицу и официально пригласил П. Г. Виноградова к Ирине в гости. Записку оставил, он сам был на работе. А потом вспомнил, что Ирина может опять к Зойке сбежать, и опять — на такси и в институт. Она, как увидела меня в коридоре на перемене, побледнела вся, говорит:
— Что?
А я ей:
— Порядок. Не волнуйся, он придет к тебе сегодня сам.
— Кто?
— П. Г. Виноградов. Я его пригласил, — говорю бодро, а сам побаиваюсь малость.
— Ой! Что ты наделал?
Папку свою схватила, потом меня за руку.
— Ты пойдешь со мной.
Отец пришел, когда дяди Феди и Ольги Дмитриевны еще не было. Я ему сам открыл. Смотрю — высокий, в кожаном пальто, ничего себе, симпатичный дядька. Ирину увидел и сразу анкетные данные на стол:
— Виноградов… Виноградов Петр Гаврилович… Я…
Ирина приняла к сведению:
— Очень приятно.
— Мне сказали, что вы, наверное, и есть… так сказать, моя дочь… Вас зовут, кажется, Ирина?
Она совсем растерялась, двигает в его сторону стул.
— Садитесь, пожалуйста.
— Ничего, я постою, спасибо… Я на минуточку. Внизу меня ждет машина. Я приехал, так сказать, не один. Меня одного не пускали. Там в машине моя жена и Эмма… Дочь…
Он думал, они в машине сидят. Станет такая тетка статичность соблюдать. Не выдержала неизвестности, приперлась с дочкой вместе. Я, если бы знал, не открывал дверь. Жена у него сучковатая оказалась и худая, как засохшее дерево. Шею облезлой лисой обмотала и разоряется.
— Этот гражданин в шляпе — мой муж. Предупреждаю, если вы думаете, что он главный инженер СМУ и много получает, то глубоко заблуждаетесь, глубже, чем я в свое время. Он врио. Временно исполняющий обязанности. Я четырнадцать лет за ним замужем, и он все четырнадцать лет врио. И к тому же этот облезлый кот, да, да, облезлый. Сними шляпу, ты в гости пришел. Пусть все посмотрят на твою бессовестную плешь. Он за свою жизнь столько накуролесил! Мы уже платим алименты мальчику из Москвы, от которого он не смог по своей слабовольности отказаться, хотя юридически все было в нашу пользу.
Бывают же такие люди! И говорит, и говорит, не остановишь. Он ей:
— Нинель!..
Она:
— Я лгу? Это неправда? Ты хочешь сказать — это неправда?
Шеей верть, а лиса у нее мотается, так мотается, что, я думал, вот-вот у лисы хвост или голова оторвется. Я на всякий случай стал между нею и Ириной. Все уже ее поняли, а она продолжает объяснять:
— И к тому же у него гипертония, которую он должен лечить, и законная дочь, которую он должен воспитывать, как подобает. Эмма, иди сюда. Но вам, кажется, больше восемнадцати?
Это она на Ирку посмотрела и опомнилась. Ирка тоже взяла себя в руки, спокойно ей выкладывает:
— Скоро двадцать один.
Тут она невозможно как обрадовалась, говорит:
— В таком случае, не понимаю, зачем вы нас сюда привезли? Отцовский платежный закон действует только до восемнадцати.
— Нинелечка, зачем ты ставишь все на юридическую платформу? Конечно, не каждый месяц, а время от времени мы сможем ей помогать, пока она в институте учится.
Я уже пожалел, что втравил Ирку в это знакомство.
Но я же не знал, что он привезет всю семью с собой и что у него жена — оратор.
— Вы что… думаете, мне деньги нужны? — спросила Ирка.
— А что же?
— Вот что…
Ирка показала на портрет. Святое семейство — раз-два — повернулось к портрету. Стоят, смотрят, будто их столбняк схватил. Нинелечка спрашивает:
— А при чем здесь этот портрет?
— А при том, что это портрет моего отца.
Ирка Виноградова нарочно так сказала, чтобы совсем их сбить с панталыку. Они засуетились, базар около портрета устроили. А Ирка отошла и смотрит издалека, как будто видит перед собой не человеков. И на меня один такой взгляд бросила. Это она зря, конечно. Отец ее, может, хороший человек, только при такой дикой жене боится проявлять свои человеческие чувства. А Нинелечка тянет напудренный носик к портрету, кудахтает:
— Товарищи, произошло недоразумение. Это же не он. Определенно, не он. Когда я увидела генеральские погоны, я сразу поняла, что это не он.
А Иркин отец поддался на эту провокацию, говорит:
— Кажется, это на самом деле не я.
Потом он в пединститут приходил, деньги Ирке смятые совал, а разговору по душам не получилось.
Я думал, Ирка после встречи с настоящим отцом снимет портрет со стены, и дядя Федя так думал, а она не сняла. Ольга Дмитриевна у нее спросила, она ответила, что к портрету испытывает больше родственных чувств, чем к живому отцу.
Так и остался висеть.
Татьяна Осипова
1
У Горе-Горева пропал трельяж. Ему надо было гримироваться, чтобы сыграть третьего прохожего, но кто-то подшутил над ним, оставил старика без зеркала.
— Никто не знает, куда делся мой трельяж? — виновато спросил он, входя в актерскую комнату.
— Не знаю, — сухо ответила Татьяна.
— У него угол отбит справа.
— Не знаю.
— А на обороте написана моя фамилия чернилами.
— Не знаю.
Татьяна отвернулась. Горев постоял немного и пошел дальше, сгорбленный, жалкий.
Пробежал семеня главреж. На секундочку обернувшись к Татьяне, Борису, Анатолию, он хмуро, словно кидая кость, кивнул:
— Здрассьте!
Все трое накинулись на эту кость, раздался хруст ответного приветствия.
И снова появился Горев. Он шел, послушно опустив голову, за инспектором сцены Ярославской, но та его не видела, не хотела видеть.
— Где Горев? — спросила она, важно задрав подбородок.
— Я же за вами иду, — подал робкий голос Горев.
Ярославская приняла это к сведению, но не сочла нужным обернуться.
— У вас трельяж с отбитым углом?
— Да.
— Я нашла ваш трельяж, — сообщила она, прикалывая какую-то бумажку к доске приказов. — Его девушки взяли. Он у них наверху. Можете пойти и забрать от моего имени.
Через несколько минут вошел с трельяжем Горев. Татьяна хотела снова отвернуться, но не успела.
— Таня, у вас не найдется карандаш номер два? — спросил он.
— А зачем вам?
— Я хотел наложить легкий грим, — вежливо объяснил он. — Но кто-то опять забрал у меня все карандаши и коробочку с пудрой вместе с ящиком стола. И трельяж вон у девушек наверху оказался.
Татьяна сказала, где он найдет у нее нужный ему карандаш, и, отвернувшись, нервным движением попросила у Бориса сигарету.
— Спасибо, — услышала она и передернула плечами… Закурила, села на краешек подзеркальника. Дым стлался вверх по зеркалу, затуманивая отражение. Татьяна увидела будущие морщины на своем лице, перхоть в волосах, жалкую и заискивающую улыбку… И услышала противный старушечий голос: «Никто не знает, куда делся мой трельяж?» Она поняла, что ее в театре ожидает такая же участь, что и у нее будут ради шутки забирать трельяж и коробочку с пудрой вместе с ящиком стола.
Загримировавшись, Горев появился важный, торжественный, с тростью.
— Кафе уже было? — спросил он.
— Давно, — буркнула Татьяна.
Горев приоткрыл дверь на сцену.
— Катя, Катя, скоро ли мой выход?
Катя выплыла из темноты, уставилась на него и вдруг хлопнула себя ладонью по лбу так, что у нее чуть очки не свалились на пол.
— Господи, про вас-то я совсем забыла. А я думала, что мне надо сделать? Где ж вы раньше-то были?
— Я гримировался. У меня трельяж девушки к себе наверх унесли.
— Совсем забыла. Ничего, — успокоила она его, — у вас роль без слов, никто не заметит. Вы только сами помалкивайте.
Она захлопнула дверь. Горев потянулся, чтобы снова ее открыть, но взялся за ручку и обмяк. Посмотрел на Татьяну, на Анатолия, на Бориса.
— Как же так?
2
Татьяна, закутанная в шубку, купленную в «Детском мире», возвращалась из театра после вечернего спектакля. Ирина в это же время возвращалась с вечера в пединституте. И в воротах своего дома они встретились.
Во дворе блестела узенькая накатанная мальчишками ледяная дорожка. Снег несколько раз ее присыпал, но кто-нибудь из гостей дома № 217 наступал нечаянно и, хлопнувшись, подметал подолом пальто или шубы.
Татьяна, весело поздоровавшись с Ириной, неожиданно разбежалась и лихо прокатилась через всю дорожку, показывая, что веселье Нового года просто захлестнуло ее, закружило и она расшалилась до того, что не может остановиться.
Ирина тоже разбежалась вслед за Татьяной и прокатилась по дорожке. Они вбежали в подъезд. Отряхнулись от снега и на какое-то мгновение замешкались около батареи, и каждая почувствовала свою одинокую неприютность.
— Почему одна? — спросила Татьяна.
— Поссорилась со своим парнем.
— Это бывает. Знаешь что?.. Сделай мне одолжение.
— Какое? — насторожилась Ирина.
— Пойдем ко мне встречать Новый год. У меня есть бутылка шампанского. Разопьем ее, как мужчина с мужчиной.
За дверью Татьяниной комнаты звучала громкая музыка и трезвонил телефон.
— Почему у тебя радио так орет? — спросила Ирина.
Татьяна убавила громкость.
— Я нарочно его оставляю включенным. Вернешься из театра, подойдешь к двери, а за дверью кто-то говорит. Как будто там человек. Один раз подхожу, а там женщина говорит. Голосом моей матери. У меня все потемнело в глазах, кинулась, едва ключ не сломала. Влетела и чуть не заплакала… Передавали какую-то пошлую пьесу, — она сняла трубку. — Да!..
Звонил Борис.
— Ты чего убежала? Анатолий несколько раз спрашивал, почему ты не осталась. Он даже предложил выпить за тебя. Что у тебя с ним?
— Почти ничего, вернее, совсем ничего.
— Знаешь что, — он помолчал, — выходила бы ты, девка, замуж.
— Да? — спросила Татьяна, чтобы выиграть время, потому что она не знала, как ему отвечать, нагрубить или подыграть в том же тоне.
— Я тебе точно говорю, могу Гесиода процитировать.
Татьяна решила все-таки подыграть.
— За кого выходить?
— За него.
— Не возьмет.
— За Николая. Или, скажешь, у тебя с ним тоже ничего не было?
— Было.
— Ну вот.
— Мы с ним говорили о Шекспире.
Он воспринял этот ответ как удачную остроту и поощрительно хохотнул.
«Как много и невпопад он стал смеяться», — подумала Татьяна. Она зажала трубку ладонью, сказала Ирине, чтоб не стеснялась, хозяйничала, как дома; Ирина сняла пальто, забралась с ногами на диван, а Борис продолжал хихикать. Его так разобрало, что он, кажется, и не собирался униматься.
— А что у тебя, в таком случае, — он запнулся, потому что смех просто душил его, — было с Уильямом Шекспиром?
— Эх, Боря, Боря… С Шекспиром у меня ничего не было. Понял? Шекспира я люблю. Шек-спи-ра!
— Чего ты обиделась?
— Все! — Она повернулась к Ирине, махнула безнадежно на телефон рукой, объяснила: — Один хороший друг звонил… бывший хороший друг.
— Я сделаю все-таки немножко потише, — сказала Ирина, показывая на репродуктор, который все еще слишком громко продолжал посылать свои музыкальные поздравления.
— Можешь совсем выключить, — махнула рукой Татьяна, — но сначала, — она поставила на стол два фужера, — мы с ним чокнемся. Ведь это мой собеседник по вечерам. — Твое здоровье, собеседник!
Ирина тоже коснулась фужером лакированного ящичка и тут же вздрогнула, потому что репродуктор, замолчав на несколько секунд, вдруг вскрикнул:
— А сейчас…
Распорядитель новогоднего радиобала сообщил, что сейчас кавалеры приглашают дам танцевать. Он выкрикивал эту новость в слепом восторге, уверенный, что кавалеры тотчас же повскакивают со своих мест и склонятся в самых почтительных позах перед дамами.
Заиграла музыка, и почти тотчас снова зазвонил телефон. Татьяна взяла трубку, молча уставилась в пол…
Звонил Николай. Услышав в трубке дыхание Татьяны, он в пьяном умилении сказал:
— Диктор объявил по радио, что кавалеры приглашают своих дам. Приглашаю тебя танцевать.
Татьяна молча положила трубку.
— Вот всегда так, — она взяла с подоконника вазу с апельсинами и поставила на диван между собой и Ириной. — Ничего не видела красивее апельсиновых корок. — Перехватив взгляд девушки, брошенный на телефон, объяснила: — Мой парень звонил… Бывший, — помолчала и добавила жестокую поправку: — вернее, мой бывший любовник. Иногда я начинаю думать, — она криво усмехнулась и потянулась к сигаретам, — что все мужчины… любовники.
Татьяна снова наполнила фужеры…
— За что выпьем?..
— Не знаю.
— И я не знаю. Выпьем тогда за «не знаю». Хотя, пожалуй, есть в театре такое выражение: маленькая роль. Ну, в общем, предлагаю тост за крупный план. За то, чтобы не играть маленьких ролей.
Татьяна прошлась по комнате и остановилась у окна. Не остановилась, а замерла, положив левую руку на правое плечо, словно бы очень замерзла и хочет покрепче себя обнять и согреться. Потом встряхнулась,, чиркнула спичкой, закурила. Дым растекался по зеленоватому стеклу и заволакивал его серой пленкой.
Зазвонил телефон, но она не обернулась, не вздрогнула.
— Телефон, — сказала Ирина.
— Пусть звонит, — и зло добавила: — Пусть надрывается, — а когда наступила тишина, вздохнула, — может быть, на этот раз звонил именно тот, кто нужен, но я все равно не хочу. — Сигарета у нее погасла, она чиркнула ожесточенно спичкой, затянулась и повернулась снова лицом к окну, так ей легче было говорить. — Мне как-то стукнуло — что такое: все говорят о любви, и никто не предлагает жениться. Я подумала: отчего это? Спросила у одного — его как ветром сдуло, спросила у другого — не успела оглянуться, как он испарился. Все они такие, сколько угодно позволяют любить себя, хоть до сумасшествия, хоть до того, что под трамвай, как в прошлом году одна дура сделала, а сами предпочитают не волновать свое сердце, берегут от инфарктов. — Она потушила сигарету прямо о подоконник, надавив всей рукой, всем плечом, будто хотела прожечь толстую доску насквозь. — Нет, теперь я быстро с ними расправляюсь. Начнет говорить о любви, а я его сразу обрываю: ладно, говорю, это мне все до лампочки: любовь и все такое прочее. Берешь меня в жены или нет? — Она собрала с подоконника в ладонь раскрошившийся окурок, подошла и положила его в пепельницу. — Помнется-помнется такой жених вечерок, как будто ему штаны жмут, и отскакивает, — улыбнулась, заранее пытаясь смягчить грубость следующей фразы. — Все они такие: говорят высокопарные слова о Ермоловой, о Комиссаржевской, а хотят — только одного…
Но улыбка не только не смягчила, а, наоборот, усилила грубость. Татьяна грубила сама себе, огрубляла все, что можно огрубить, чтоб не было у Ирины даже мысли пожалеть бедную некрасивую Татьяну Осипову. И у Ирины действительно не появилось такой мысли. В жестоких словах Татьяны она почувствовала силу, несокрушимый характер, почти мужскую несгибаемость. Ее даже немножко испугало какое-то бешенство в словах и то, что Татьяна раздавила окурок о подоконник, а потом принесла его с улыбкой, чтобы стряхнуть с ладони в пепельницу до единой крошки.
За окном на крыше гостиницы на противоположной стороне площади тревожно мигали буквы. Они были рассчитаны на то, чтобы пробиться в сознание самого озабоченного, самого занятого человека, остановить его внимание, напомнить, куда надо звонить, если случится пожар.
— О пожаре звонить по телефону ноль-один? — кивнула на окно Татьяна и вздохнула. — Все знают, куда надо звонить о пожаре. А куда, интересно, звонить, если не знаешь, живешь ты или прозябаешь? Где и у кого это можно выяснить? Куда позвонить? Куда? Может, в справочное бюро по ноль-девять? — Она в самом деле стала звонить в справочное, чтобы развеселить гостью. — Алло! — подмигнув Ирине, сказала она. — Справочное? Скажите, пожалуйста, что такое жизнь? Не поняли?.. Жи-и-знь, — она звонко расхохоталась, положила трубку. — Знаешь, что они мне ответили? Ни за что не угадаешь. «Не хулиганьте». Представляешь: не хулиганьте… Сажают на дежурство людей, которые не могут ответить на такой простой вопрос. Важный вопрос… Если бы в наше время были такие философы, как Диоген, Аристотель, Декарт, они бы, наверное, работали в справочном бюро, хотя, кажется, Декарт — математик. Все равно, пусть бы сидел в справочном бюро и отвечал на самые важные вопросы, а то приходится спрашивать совета у буфетчицы тети Паши, а она говорит: замуж тебе, девка, надо. Может, и правда? Нет, — словно угрожая невидимому врагу, ответила Татьяна, — не может быть, чтоб в замужестве был смысл жизни. В материнстве — другое дело. Может быть, в таком случае есть смысл, — она глотнула шампанское, — есть смысл парня выбрать, чтоб умный был и сильный. Сына от него родить, а папаша пусть отлетает ко всем чертям.
Ирина вздрогнула и обернулась к двери. Татьяна настороженно встала. В щель сначала протиснулся большой белый цветок — хризантема, а затем во всем параде: в черном костюме и с завязанным на шее кашне — появился Юрий Демонов.
Татьяна облегченно вздохнула.
— Заходи смелее, — сказала она.
— Татьяна Сергеевна.
— Что?
— Я хотел… — Его качнуло, но он оперся о дверь спиной и почувствовал себя вполне устойчиво. — Я хотел вам отдать утром, когда трезвый был. Но вас не было дома, — разглядел Ирину, поклонился: — Здравствуйте!
Татьяна достала третий бокал.
— Заходи, садись.
— Нет! — запротестовал Юрий. — Татьяна Сергеевна, у меня такой принцип…
— Принцип.
— Да, принцип.
— Я знаю: все отмечать.
Он качал отрицательно головой и протягивал ей смятую хризантему, не решаясь отойти от своей опоры. Татьяна взяла у него цветок.
— Хризантема?.. Зимой?.. Откуда?..
— Татьяна Сергевна…
Она засмеялась.
— Какая я тебе Татьяна Сергеевна? Просто Танька…
— Татьяна Сергевна…
— Ну, что?
— Я работаю…
— Садись, Юрий, с нами.
— Он же пьяный, — тихо сказала Ирина и брезгливо поморщилась.
— Ничего, — весело ответила Татьяна, — он хороший парень.
— Я работаю, — продолжал заплетающимся языком Юрий, — водопроводчиком… Нет, слесарем-водопроводчиком.
— Это я все знаю, — Татьяна принесла ему стул к двери. — А вот что означает эта шикарная помятая хризантема?
— Вам…
— Что мне?
— Это — вам!
— Мне, но в честь чего?
— Татьяна Сергевна, я работаю водопроводчиком… Нет, слесарем в садоводстве. У нас парники — во! Первые в мире. Каждый день продаем по десять тысяч букетов в цветочные магазины и венков для похоронных бюро.
Татьяна обернулась к Ирине.
— Он меня пришел хоронить. Как будто подслушал наш разговор. Но я ведь еще живая.
— Татьяна Сергевна, у вас неправильный прын… прын…
— Принцип.
— Да.
Татьяна перестала смеяться.
— Значит, не затем, чтобы похоронить?
— Нет.
— Тогда зачем же?
— Секрет…
— Может, ты ко мне неравнодушен?.. Или, может, у тебя — любовь?
— Да.
— Что? — чуть не прыснула она.
— Да.
— Видишь, когда я перестаю интересоваться жизнью, она мной начинает интересоваться, — грустно сказала она Ирине.
— Да… Интересуюсь, — подтвердил Юрий.
— Любовь, значит, — зло сощурила глаза Татьяна, — жить без меня не можешь. Но в загс со мной «итить» чегой-то не хочется?
— Хочется.
— Что?
— Пойдемте в загс… Я вас прошу очень… Татьяна Сергевна, пойдемте в загс…
Сказав все, что собирался сказать, Юрий перестал держаться спиной за дверь и сполз на пол. Татьяна встретилась глазами с Ириной, развела руками.
— Это первый… Честное слово. И, кажется, он в прямом и переносном смысле у моих ног.
3
В середине января театр принял к постановке пьесу о любви. Во время застольного периода Константин Ефимович, каркая, как тысяча ворон, и рыча, как тысяча львов и тигров, заточенных в один зверинец, восторгался тем, что драматург написал пьесу о любви совершенно по-новому. По его словам, автору удалось в этой извечной теме переменить конфликт и переплюнуть кое в чем Шекспира. Пьеса называлась «Треугольник». Пресловутый треугольник в новой пьесе составляли Анатолий Белов, Борис и Кира Зяброва. Татьяна неожиданно получила эпизодическую, но довольно интересную роль, которая была за рамками треугольника, но без которой пьеса не могла бы состояться. По ходу действия она должна была соблазнять Анатолия.
Главная сцена с поворотным кругом была занята, там шли генеральные репетиции другой пьесы, а «Треугольник» репетировался наверху, в малом зале, в простых выгородках, старых ширмах, расписанных лилиями и павлинами. Константин Ефимович сидел за своим кривоногим полированным столиком, на котором стояла чашка черного кофе и лежали сигареты. Шел прогон второго акта без грима и костюмов. Татьяна в своем черном, наглухо застегнутом платье никак не могла забыть себя и стать той демонической женщиной, какой была ее героиня.
— Стоп! Стоп! — морщась, как от боли, кричал главреж и ударял по столу так, что чашка подпрыгивала и из нее выплескивался кофе. Не переставая морщиться, он убирал сигареты на другую половину стола, чтоб не подмокли, и, подбежав к самым выгородкам, протягивал руку в сторону Татьяны и хрипел: — Вы его не любите, вы его соблазняете. Понятно вам?
— Да, Константин Ефимович.
— Сначала, все сначала.
Он хлопал в ладоши, показывая, что можно начинать, и, поворачиваясь, быстро шел к своему столику, прислушиваясь к репликам, которыми тут же начали обмениваться Татьяна и Анатолий. Не успев добежать до столика, он вздрагивал, словно его ударяли каким-нибудь тупым предметом между лопаток, и, повернувшись и протянув руку от того места, где стоял, с сторону Татьяны, не рычал, не хрипел, а шипел, выкатывая из орбит свои бешеные глаза.
— Вы же его не любите!..
Татьяна чувствовала и сама, что у нее не получается. В костюмерной уже состоялась первая примерка длинного платья с большим вырезом, в парикмахерском цехе на болванке красовался почти готовый парик с ослепительной прической. Вот когда можно будет заменить свое наглухо застегнутое платье и немудреную прическу, она сумеет забыть Татьяну Осипову. А пока она стояла перед главрежем, опустив виновато голову, и ждала, когда он разрешит продолжить сцену.
Убедившись, что сегодня от нее ничего не добьешься, Константин Ефимович сел за столик и выслушал весь диалог, зажмурившись, как от зубной боли, и негромко время от времени рыча себе под нос. Оставалась последняя реплика и поцелуй. Последняя реплика абсолютно не понравилась главрежу, он остановил действие, спокойно сказал:
— С этого места… «Ты мой!»… сначала.
— Ты мой! — зовущим голосом не произнесла, а пропела Татьяна и, надев Анатолию на шею кольцо рук, потянулась к нему для поцелуя. Но, увидев близко беспомощные близорукие глаза и яркие губы, слишком яркие для такого Дон-Жуана, как Анатолий, Татьяна только скользнула щекой по его щеке.
— О-о-о! — простонал главреж и так откинулся на спинку венского стула, что тот под ним треснул, и какая-то планка с глухим стуком упала на паркет. Но он этого не заметил, потому что уже стоял, держась обеими руками за голову: кто-то из актеров заменил ему незаметно стул.
— Поцелуй! Мне нужен космический, африканский, тропический поцелуй, черт возьми, а не холодная водичка. Повторить. Ну, что там за совещание?
— Константин Ефимович, с какого места повторить? — спросила Катя.
— С этого, — рявкнул он.
Катя кивнула Татьяне и Анатолию, что они могут начинать.
— Ты мой, — сказала Татьяна.
— Ухо!!!
Татьяна отстранилась от Анатолия, не понимая, о каком ухе режиссер говорит.
— Что вы ему суете в рот ухо, он же не людоед из племени мумбо-юмбо, — бесновался Константин Ефимович. — Сначала.
Татьяна набрала полную грудь воздуха.
— Ты мой!
Но и на этот раз какая-то непонятная сила пронесла ее мимо губ Анатолия. Главреж взорвался, сначала просто было непонятно, что он говорит, потому что все львы и тигры в его голосе стали на задние лапы и взревели, потом Татьяна услышала, что он ее о чем-то спрашивает.
— Я вас спрашиваю, черт возьми, что он, такой скользкий, что вы не можете удержаться в нужном положении?
— Да, — сказала Татьяна, — скользкий.
Она произнесла это почти спокойно, но что-то в ней оборвалось, не в силах больше продолжать и не думая о последствиях, спрыгнула с небольшого возвышения и, безнадежно опустив голову, пошла через весь репетиционный зал к выходу.
— Катя, Катя, — успокаиваясь, стал звать своего помощника Константин Ефимович. Но Катя замешкалась и подбежала к главрежу уже после того, как в полной тишине закрылась за Татьяной дверь. — Катя, скажите ей, что я не хотел. Вот ключ, откройте им мой кабинет, пусть репетируют сами.
Он махнул рукой Анатолию, разрешая догнать Татьяну и репетировать поцелуй в его кабинете. Анатолий кивнул, взял с подоконника книжку, которую успел купить по дороге в театр, и ринулся вниз по лестнице за Татьяной.
Нашел он ее не скоро. Она сидела в полумраке среди хаотических нагромождений мебели на троне из спектакля «Мария Стюарт».
Осторожно, стараясь не запачкать новые брюки, Анатолий взобрался на антресоли, выдернул из кучи мебели какой-то ящик, на котором можно было сидеть, молча поставил его около трона, сел.
— Чего приперся? — спокойно спросила Татьяна.
— Он послал.
— Зачем?
— Сказал, чтоб мы репетировали эту сцену сами… вдвоем в его кабинете.
— Поцелуй?
— Да… Таня, я боюсь вас, вы можете превратить наш треугольник в четырехугольник, в квадрат. Когда мы впервые встретились…
Это была реплика из пьесы, но вместо «Милочка» он сказал «Таня» и положил ей руку на колено. В интерпретации Константина Ефимовича эта сцена выглядела совсем иначе: Анатолий там произносил свой текст, стоя спиной к партнерше.
— Вы путаете, дорогой, — насмешливо проговорила Татьяна, — в пьесе меня зовут Милочка…
— Таня, — упрямо повторил Анатолий следующую реплику, — я, правда, одинок. Я не люблю вас, но я боюсь одиночества, которое преследует меня везде: в институте, на кафедре, когда я читаю лекцию студентам по античной литературе, особенно когда мне приходится касаться Дафниса и Хлои.
Далее шла реплика Милочки. Анатолий убрал с колена руку, положил ее на подлокотник трона, побарабанил задумчиво пальцами.
— Пьеса кончилась? — спросила Татьяна. — Начинается жизнь?
— Не возражаю, — улыбнулся Анатолий.
— Одиночество… Что он знает об одиночестве?
— Я?.. Или мой герой?
— Автор пьесы. Да и ты… что ты знаешь об одиночестве? Ну, что такое одиночество, по-твоему?
— Одиночество, — голосом академика сказал Анатолий, — это когда человек один. Когда он находится вне коллектива, вне профсоюза, вне общества Красного Креста и Полумесяца.
Татьяна не улыбнулась, она подождала, когда Анатолий перестанет балагурить, и, подавив вздох, сказала:
— Нет, ты не знаешь. Я люблю повторять про себя разные слова и докапываться до их смысла Сто раз повторишь одно слово — и станет ясно, что оно означает. Одиночество — это не просто когда человек один. Один днем, например. Одиночество — это когда один ночью. Это обязательно в темноте. Один ночью — одиночество… Слышишь, как одинаково звучит? Как одиноко звучит?
Длинные тонкие пальцы Анатолия коснулись ее плеча и скользнули вниз до локтя, потом вернулись обратно и сжали до боли.
Татьяна неожиданно засмеялась.
— Нет, ты меня не так понял. Я говорила не для того, чтобы быть вдвоем ночью… с тобой. А для того, чтоб ты знал смысл этого слова, так сказать, в просветительских целях, чтоб тебе в словарь Даля не лазить, хотя я не уверена, что там об этом написано.
Она встала с кресла, Анатолий тоже поднялся.
— Ты куда? — спросил он.
— К директору.
— Жаловаться?
— Нет, хочу попросить у него кое-что из театральной мебели. А точнее, вот это кресло.
Она погладила фон рукой, как будто эта вещь была уже ее собственностью, и стала спускаться вниз.
Директора пришлось долго ждать, пока он решал финансовые вопросы с бухгалтером и разговаривал с двумя молодыми ребятами — авторами пьесы на местную тему. Получив разрешение, обнаружила, что репетиции закончились и театр на несколько часов опустел. Медленно прошлась по всем коридорам, в гардеробной долго причесывалась перед зеркалом, в актерской комнате выкурила сигарету.
На вешалке, рядом с ее шубкой, болталось главрежевское пальто с каракулевым воротником и коричневая шапка-пирожок. «Значит, в театре никого нет, кроме меня, главрежа и дежурной», — подумала Татьяна и тут же решила, что пойдет сейчас к нему в кабинет и все выложит. Она не знала, что — все, но ей хотелось что-то сказать, что-то объяснить, наконец, узнать, что он о ней думает, почему на репетициях так обращается с ней.
От вешалки до кабинета двадцать шагов. Татьяна остановилась, взялась за ручку двери, мысленно представила расположение вещей в кабинете. Справа большой красный диван, на стене барометр, слева стол, несколько кресел. Она потянула на себя дверь, осторожно сделала шаг вперед.
— Можно, Константин Ефимович?
— Нет, — рявкнул главреж. Он лежал на диване лицом к стенке, уютно подогнув ноги.
— Это я, — объяснила Татьяна, надеясь, что он узнает ее по голосу.
— К черту! Не видите, я занят!
— Не вижу.
Два больших окна кабинета были задернуты желтыми, слабо пропускающими свет шторами. Татьяне хотелось рвануть эти шторы в стороны так, чтобы кольца посыпались, и крикнуть: «Вставай!»
Но она тихо сказала:
— Извините…
— Стой!
Он заворочался так, что диван заходил под ним ходуном, спустил ноги на пол, но еще некоторое время сидел, согнувшись, не поднимая головы. А когда вскинул ее резким движением и встал, чтобы перейти к столу, Татьяна увидела, что он не собирался спать. Лицо его было измучено болью.
— Ну? — прорычал он, отодвигая чернильницу.
— Константин Ефимович, вы больны?
— Болен. Ну и что?
— Я не знала…
— Ну?
— Я лучше в другой раз зайду.
— Не поможет: я всегда болен. Ну?.. Ну! — крикнул, как на репетиции, и согнулся. — Черт возьми. Говорят же вам, что я занят.
Спрятав лицо, он порылся на столе, нашел коробочку с пилюлями, потянулся за стаканом, но стакан был пуст. Татьяна быстро наполнила его, торопливо подала. Он отпил несколько глотков, не глядя, поставил в сторону.
— Говорите.
— Нет, нет, не сейчас! Я слишком уж по личному вопросу.
— А я от вас и не жду общественных проблем.
Он нетерпеливо передвинул чернильницу. Татьяна смущенно потрогала перекидной календарь, провезла его немножко по стеклу, повернула. Она действительно не знала, стоит ли сейчас начинать разговор.
— Понимаете, — опустила она глаза и потянула к себе машинально телефонную книгу.
— Какого черта вы на моем столе наводите порядок? Что вы, говорить не умеете? — зарычал он. — Так цитируйте какой-нибудь монолог по памяти. В пьесах, в которых вы играли, найдутся монологи на все случаи жизни.
Он кричал на Татьяну, а ей совсем не было обидно. Она вдруг поняла, что главреж очень болен и, наверное, так кричит потому, что хочет перекричать свою собственную боль. И на репетициях потому и взрывается, что в это время взрывается в нем боль… И чтобы не слышать, чтобы продолжать репетировать, он криком заглушает ее.
— Константин Ефимович, я приду потом.
— Говорите, что вы тянете?
— Ну, ладно, — согласилась Татьяна, — я не жаловаться пришла, я сейчас, когда увидела вас на диване, кое-что поняла.
— Премного обязан, черт возьми! — вскочил главреж и зашагал по кабинету.
— Константин Ефимович, бросить мне театр или нет?
Он остановился, развел руками и крикнул, словно это было самое страшное оскорбление или ругательство:
— Не знаю!
— Для меня это очень важно.
— Не знаю!
— Вы только скажите: да или нет?
— Не знаю, черт возьми, — крикнул он в третий раз и взорвался: — Почему вы думаете, что я должен за вас решать? У меня своих дел хватает. Берите ответственность за свою судьбу сами. И не ловчите!
— Я не ловчу… Со стороны всегда виднее.
— Не знаю.
— Вы же не занимаете меня в серьезных ролях.
— Не занимаю.
— И не будете занимать?
— Не знаю.
Он сидел за столом и монотонно отвечал: не знаю, не знаю, предоставляя Татьяне решать самой свою судьбу, «Да, он жесток, — подумала она, — но это жестокость не палача, а философа. И жестокость эта к никчемной актрисе, не сумевшей как следует даже поцелуй сыграть, от большой доброты к искусству». До нее вдруг дошел смысл обывательских разговоров в театре о том, что главреж очень талантливый, но и очень большой хам. Кто-то даже ходил с бумажкой, собирал подписи, чтобы выставить его из театра. И она тоже поставила свою подпись. Дура. Может ли быть по-настоящему талантливый человек грубым? Он очень болен и рычит, наверное, зачастую не на актеров и рабочих сцены, а на того зверя, который поселился у него внутри и грызет его во время репетиции, мешая работать.
А Константин Ефимович опять потянулся к стакану с водой, опять полез за таблеткой в коробочку. Но коробочка оказалась пустой, он швырнул ее в сторону и стал рыться в столе, выбрасывая пустые коробочки из-под лекарства прямо на пол. Ему попалась какая-то смятая бумажка с круглой печатью — рецепт. Он его расправил одной рукой, хотел встать, но новый приступ согнул его в кресле.
Татьяна протянула руку и взяла рецепт.
— Я схожу, аптека здесь рядом.
— Черт возьми, — только и смог он крикнуть ей вслед.
По дороге в аптеку Татьяна спросила у другой Татьяны, которая собиралась стать великой актрисой:
«Ну что? Ничего из этой затеи не вышло?»
«Да, не вышло».
«И что ты думаешь делать дальше?»
«Надо подумать».
«А что думать? Тебе же сделал предложение слесарь-водопроводчик? Почему ты считаешь, что он тебе не пара?»
«Да я…»
«Анатолий Белов? Плюнь! Пусть его любит Джина Лоллобриджида».
Свадьба!
Таисия, расплескивая водку, высоко подняла граненый стакан.
— Тиха! Тиха! Дайте матери сказать свое последнее слово. Юрка, паразит, я тебе при всех скажу, ты у меня не промах! Какую девку отхватил, а? Граждане, товарищи, дорогие мои, посмотрите, какую девку отхватил. Посмотрите, граждане, полюбуйтесь на мою красулечку.
Юрий чувствует себя неловко.
— — Мама, сядь, — просит он.
Подруга Таисии, толстощекая обрюзгшая женщина в малиновом платье с белой синтетической розой на груди, шепчет ехидно своему соседу — ленивому крепкому старику:
— Росточком только не вышла.
Тот равнодушно кивает.
— Выпьем, кума.
— Выпьем, кум. За что скажешь?
— Чтоб подросла молодая.
Кума хихикает, кум сосредоточенно цедит водку в стаканы.
— Мама, сядь, — снова просит Юрий.
Таисия упирается.
— Я тебе сяду. Семен, сыграй что-нибудь жалостное. Сына женю, сердце щиплет.
— Для вас, Таисия Петровна, — встает и изгибается в поклоне Семен, — всегда любого Баха и сыграю и сбацаю. Где моя гитара?
За столом из рук в руки передают гитару, она доходит до кумы. Та принимает ее и вдруг брезгливо отставляет в сторону.
— Ой, проклятая, что-то из нее текеть.
Кум наклоняется к гитаре большим сучковатым носом, уточняет:
— Пыво.
— Кто в мою гитару пива налил?
— Так это ж пыво.
— Кто в мою гитару родную пива налил?
— Так это ж пыво… Высохнет, — пытается втолковать кум. — А можно полотенцем вытереть.
— А Семен, — вспоминает Таисия, — может сплясать стихотворение.
— И спляшу, — он выходит на середину. — Александр Сергеевич Пушкин: «В пустыне чахлой и скупой и, так сказать, на почве, зноем раскаленной».
Объявив, он запрокидывает голову и под ритм стихов отбивает чечетку и ногами на полу и руками на животе, на груди. Этот номер вызывает бурю восторга.
— Ай да Семен!
— Молодец!
— Кавалер!
— Так это ж пыво, — говорит кум и загадочно смеется.
Татьяна смотрит на Семена некоторое время и борется с веселым желанием запустить в него салатницей, чтобы он перестал плясать стихотворение, перестал топтать Пушкина, но сдерживается и зловещим шепотом требует от мужа утихомирить своего дружка.
Юрий поспешно кивает головой, он с ней во всем согласен и насильно усаживает плясуна за стол.
— Сказано — сделано, — соглашается тот.
— Горька! — разражается густым криком кума и, закрыв от удовольствия глаза, повторяет: — Горька!
— Тиха! Тиха! — снова встает Таисия Демонова. — Дайте матери сказать. Танечка моя заскучала. Ей замуж боязно итить. Я скажу свое последнее слово про себя. Я тебе теперь кто?.. Мать. А ты мне — кто? Дочь. Я говорю при всех… Зажигай свет в уборной, зажигай на всю жизнь. Правильно я говорю?
— Правильно, Таисия Семеновна, — скучно соглашается Татьяна.
— Цыц, я тебе не Таисия, я тебе — мать. Идем.
— Куда?
— Идем.
Таисия Демонова крепко хватает Татьяну за руку и тянет из-за стола. Юрий приходит на помощь Татьяне. Он пытается отнять у матери ее руку. Но та уцепилась мертвой хваткой и не пускает.
— Мама!
— Уйди! Пусть она идет со мной. — Татьяна пытается удержаться свободной рукой за стул, но свекровь вытаскивает ее на середину комнаты вместе со стулом. — Зажигай свет в уборной. Пусть горит. Хоть на всю ночь, слова не скажу, — она захлебывается от собственной щедрости. — Везде зажигай! В ванной зажигай, в сарае зажигай, в комнатах зажигай. Пусть горит.
— А я еще могу сплясать под лирические стихи Маяковского, — вспоминает Семен.
— Мы можем вдвоем сбацать, — оживляется друг Семена, прыщеватый малый.
— Замолчите! — почти шепотом потребовала Татьяна. — Не троньте Маяковского! Я вам говорю, не троньте Маяковского!
— А какой из них Маяковский? — заинтересовалась кума. — Прыщеватый или этот?
Татьяна закрыла лицо руками и убежала в свою комнату Юрий посмотрел на куму, крикнул:
— Маяковский — это поэт. Понимаете?
— Подумаешь, поэт. Фигура, — обиделась та.
4
Потянулись тоскливые дни неожиданно спокойного замужества.
Юрий изо всех сил старался быть Татьяне хорошим мужем. Он совсем перестал пить и даже подписался на газету «Советская культура». Но Татьяну все в нем злило: и трезвость, и чтение вслух театральных рецензий, и наивное любование женой-артисткой. Татьяна Демонова хотела отомстить Татьяне Осиповой за неудачливость и бездарность и в мстители выбрала водопроводчика. Она вышла замуж наперекор здравому смыслу, она шла на это, как на казнь, как мученица, которая с риском для своей благополучной судьбы искала смысл жизни. А казни, мученичества не получалось.
Татьяна впадала в уныние от неумелых забот Юрия, пыталась его дразнить.
— Не пойдем сегодня в артистическое кафе.
— Ладно.
— Нет, я передумала. Пойдем.
— Ладно.
— Что ладно? Пойдем или не пойдем?
— Ладно тебе.
В кафе у них появился любимый столик у окна. Но там было сейчас одно свободное место. Татьяна прошла, села, а Юрий долго топтался около фикуса, пока не освободилось второе место. И Татьяна сейчас же начала атаку.
— Юра, я красивая?
— Угу.
— Ты меня любишь?
— Угу.
— Убери локти со стола. Положи меню и скажи: ты меня любишь?
— Да.
Она покачала головой, умолкла и стала тихо страдать. Ее муж неспособен произносить красивые слова и время от времени вместо «принцип» говорит «прынцып». В глубине души Татьяна понимала, что она все-таки не очень страдает.
Мимо пробежала знакомая официантка.
— Нина! — позвала Татьяна.
— Сейчас!
Официантка промчалась на кухню с пустым подносом. Юрий, забывшись, опять положил локти на стол и развернул «Театральную жизнь». Татьяна отобрала журнал.
— Нечего там читать. Дай мне мою сумочку, — достала папиросы, закурила. — Юра, почему ты за мной не следишь? Мне вредно курить.
— Ну брось.
— А если мне не хочется бросать?
— Ну кури.
— А мне вредно.
— Ну брось.
Татьяна продолжала курить.
— Зачем ты бросил пить? Трезвый ты совсем неинтересный. А как ты мне про кран до свадьбы увлекательно рассказывал. Юрий, зачем ты на мне женился?
— А ты зачем?
— Из-за фамилии. Я же артистка. Думала, на программках будут писать: Татьяна Демонова. Куда ты смотришь?.. Не видел крашеных девок? Это Кира.
Кира подняла руку издалека, с издевкой бросила:
— Привет молодым!
— Привет, — процедила Татьяна. — Куда ты смотришь?
— Я не смотрю, а выбираю еду.
— Нет, смотришь. Смотри на меня. Я красивая?
— Угу.
— Очень?
— Угу.
— А куда ты одним глазом косишь? Ах да, я забыла, тебе сейчас нравятся женщины с крашеными губами. Дай мою сумочку. Я ведь тоже все способы знаю нравиться. Я же артистка. Я умею наводить глянец на лице. Но я хочу, чтобы ты меня любил без этого.
— Давай возьмем гречневую кашу с молоком?
Говорить о какой-то каше в тот момент, когда она ему толкует о любви, было верхом нетактичности. Татьяна вздохнула, иронически продолжила его мысль:
— Давай. Давай еще купим сервант и дюжину серебряных ложек, давай?
— Каких ложек?
У Юрия были совершенно искренние недоумевающие глаза, а Татьяна страдала. Великий боже, она жила с человеком, который не понимает иронии.
Горе-Горев появился как раз кстати, чтобы подставить себя в качестве второй мишени. Он подошел, сломался в поясе.
— Здесь не занято? Я сяду, если не возражаете?
Юрий приветливо пододвинул ему стул. Старик поблагодарил, сел, вытащил газету, заслонился ею, углубился в чтение. Газета была на французском языке. Татьяна усмехнулась, но промолчала.
— Когда же она к нам подойдет? — сказал Юрий, стараясь втянуть в разговор Горева. Тот отстранил газету, охотно ответил:
— Торопить их совершенно бесполезно. Только еще больше прождешь. Я знаю.
— Вы, оказывается, читаете по-французски, — все-таки не выдержала Татьяна.
— Учусь, — смутился Горев.
Юрий заглянул к нему в газету, спросил:
— Кто это?.. Женщина с лентой через плечо?
— Королева красоты Мисс монд, то есть мисс мира.
— А зачем это вам? — внезапно спросила Татьяна.
— Что? — не понял старик.
— Все. Французский язык, театр, местком, касса взаимопомощи, ДОСААФ, Красный Крест?
— Красный Крест? Красным Крестом, кажется, Ярославская заведует. ДОСААФ… Меня выбрали собирать взносы.
Татьяна поморщилась.
— Выбрали. Вас всю жизнь куда-нибудь выбирают… Неужели вам не стыдно так жить? — спросила она с внезапной жестокостью. — Вернее, неужели вам не стыдно было так жить?.. Было… Ведь вы уже прожили свою жизнь. Ведь вы уже пенсионер, — она оттолкнула руку Юрия. — Отстань, я с ним говорю, а не с тобой. Все в театре над вами издеваются. Зачем вы приходите за два часа до начала спектакля? Зачем гримируетесь? Вы еще, чего доброго, умрете на сцене, как Мольер. Кому нужна ваша жизнь?
Горев испуганно смотрел на Татьяну, сначала он просто ничего не понимал, потом у него поползли книзу уголки губ.
— Вы, — сказал он, — вы очень злая женщина, — и беспомощно оглянулся, — лучше бы я подождал у входа, когда освободятся другие столики.
— Не обращайте внимания, — придвинулся к нему Юрий и прошептал: — У нее голова болит.
— Заткнись, Юрка. А вы сидите, успеете пересесть за другой столик. Вам никто этого не скажет. А я скажу… Потому что вы — это я!.. Понимаете? — Она нервно передвинула горчичницу. — Мне, думаете, вас жалко? Мне себя жалко. Я буду такой же, как вы, если не уйду из театра. Вы страшный пример для меня. Каждый день вы мне встречаетесь в коридоре, на лестнице, в буфете, здесь, в нашем кафе, в репетиционном зале наверху… Если хотите знать: я даже боюсь вас. Вы всегда мне напоминаете об одном и том же, об одном и том же. Знаете, о чем?.. Что мне уже двадцать семь. Больше ни о чем… Только одно, что мне уже двадцать семь лет. Двадцать семь! Это очень много. Это полжизни. А что такое полжизни? Вот у него, у моего мужа, тоже полжизни прожито, а он сидит и молчит. Сидит и молчит, не понимая того, что за эти полжизни можно было столько наговорить дерзостей, глупостей и, глядишь, может быть, и умное что-нибудь сказал бы.
— Ладно тебе, — пробурчал Юрий. — Ты уже столько наговорила за свои полжизни, что теперь и помолчать не мешало бы.
Татьяна устала говорить, помолчала, закончила бесстрастно, даже с какой-то ноткой жалости к себе.
— Иногда мне кажется, что я физически ощущаю, как из меня уходят минуты, слова, жесты в ту прожитую половину жизни. Я даже физическую боль ощущаю.
Юрий заботливо заглянул ей в лицо.
— Дать воды?.. Или, хочешь, я вина возьму? Или в аптеку сбегаю за каплями?
— Не надо.
Завязывая на ходу фартук, подбежала Нина.
— Извините, я совсем забыла про вас. Стала снимать фартук и вспомнила.
— Почему снимать? — заинтересовалась Татьяна.
— Все! — улыбнулась девушка. — Эти столики закрываются. Вас обслужу, и все.
За соседний столик уселся толстый и лысый дядька. Он барственным жестом попытался привлечь внимание Нины.
— Потом подойдете ко мне.
Нина и бровью не повела. Она достала книжечку из кармана фартука, карандашик и только тут соизволила заметить нетерпеливого клиента.
— Гражданин, — сказал она, — эти столики не обслуживаются, — и повернулась к Татьяне. — Есть ваше любимое клубничное варенье.
— Два — блинчики, — начал перечислять Юрий, — одну кашу с молоком и…
Татьяна его перебила:
— Подожди. Нина, почему закрываются… столики?
— Перешла на очное отделение.
— А разве ты учишься?
— На третьем курсе… на юридическом, — с гордостью сообщила она, перешла поближе к Гореву. — А вам?
— Мне кашу и кофе.
Нина записала все, улыбнулась.
— Вас по старой дружбе обслужу, и все. Директор ругается, ужас. Гражданин, напрасно вы сели сюда. Я же вам русским языком сказала: эти столики не обслуживаются,
— Почему?
— Официантки нет.
— А вы?
— Я не официантка.
— Как этот юмор понимать? Принесите мне тогда жалобную книгу.
— Вот смешной. Ничего я вам не принесу. Я больше здесь не работаю.
Татьяна закусила губу.
— Ниночка, — сорвавшимся голосом спросила она, — а на твоем месте есть кто-нибудь?
— В том-то и дело, что никого. Директор из себя выходит. Кого зря брать не хочет, а…
— Дай мне твой фартук.
— Зачем?
— Я тебя очень прошу.
Татьяна почти насильно развязала бант, фартук оказался у нее в руках. Нина улыбалась и не знала, что ей делать.
— Зачем это вам?
— И корону, и книжечку.
— Что вы задумали?
Татьяна повязала фартук, пристроила корону.
— Я работала официанткой… в пьесах. Подавала омаров в старинных английских ресторанах, устриц в парижском кафе. Я разливала вино в японских тавернах, марсельские кабачки мне тоже знакомы… Ну, как, идет мне этот наряд?
— Очень даже, — хихикнула Нина.
— Идем.
— Куда?
— Я сегодня за тебя поработаю, а завтра оформлюсь по всем правилам, со всеми справками.
— Ой, я не знаю, — засомневалась Нина, — директор не разрешит.
— Идем к директору.
— Сядь, — попробовал ее урезонить Юрий, — чего ты придуриваешься?
— Чем играть официанток на сцене, я лучше буду их играть в жизни. По крайней мере, чаевые настоящие.
Горев и Юрий остались сидеть за столиком. Они смотрели друг на друга и молчали. Шумно вошли Борис, Николай и Анатолий. Собственно, шум производил один Борис. Проходя мимо столика Татьяны, он похлопал Горева по плечу, необидно спросил:
— Ну, что там пишут французы?.. Подорожал французский бифштекс, а?
— Вы зря туда садитесь, — предупредил Горев, — там, кажется, не обслуживается.
— Ничего, садитесь, братцы. Алла, — позвал он, — подойдешь к нам?
— Хорошо, сейчас, — отозвалась девушка.
— Вот, а вы говорите — не обслуживаются.
Юрий скрипнул зубами, стукнул несильно кулаком по столу.
— Может, мне пойти за ней? — негромко спросил он у Горева. — Дать ей одну хорошую по шее?
— Что вы? — ужаснулся старик. — Она же артистка.
Борис занялся меню, а Николай и Анатолий с любопытством принялись разглядывать Юрия. Они смотрели в его сторону не назойливо, исподволь, вроде бы нечаянно, вроде бы интересуясь дверью, в которую вот-вот должен войти долгожданный знакомый.
— Муж Татьяны что-то хмурый сегодня, — сказал Николай.
— Да, — согласился Анатолий.
— А что, если нам пригласить его к себе за столик? — встрепенулся Борис.
Анатолий покачал головой.
— Он же не один, с Татьяной. Вон лежит ее сумочка, — он вздохнул, улыбнулся, пошутил: — А зря мы ее, кабальеро, отдали за него замуж.
— Почему? — весело не согласился Борис. — Он хороший парень.
— А мы что, плохие?
— Да, а мы что, никуда не годимся? — поддержал Николай. Борис не ответил. Он приподнялся чуть-чуть, и попытался поймать за фартук пробегавшую мимо официантку.
— Аллочка, деточка, ну?
— Сейчас. Я вас обслужу, только пересядьте за мои столики. Эти не обслуживаются.
— Обслуживаются!..
Все, как по команде, повернулись на голос Татьяны. Она прошла мимо, поставила перед Горевым и Юрием приборы, хлеб.
— Вот ваши вилки-ложки, вот твои вилки-ложки, муж.
Подошла к столику, где сидели Анатолий, Николай, Борис, не поднимая глаз, достала книжечку, карандашик, изготовилась писать.
— Что желаете заказать?
Борис расхохотался, откинулся на спинку стула.
— Танька, ты что, никак из роли не выйдешь?
— Я здесь работаю. Что будете заказывать?
Анатолий тронул ее за локоть.
— Таня, что это значит?
— Я жду! Заказывайте!
— Таня!
— Хорошо, подумайте пока. Я к вам подойду, — мимоходом бросила Гореву, — кашу вам подогревают. Сейчас принесу. Обождите минуточку.
— Да я вообще…
Она торжествовала: победила-таки себя. Можно праздновать победу. С сегодняшнего дня она больше никакая не актриса, с сегодняшнего дня она будет брать чаевые, с сегодняшнего дня она такая же обывательница, как Таисия Демонова.
Татьяна собрала грязную посуду и пошла между столиками на кухню. Внезапно ей в спину ударил выстрелом голос Киры:
— Девушка, четверть булочки нельзя принести?
Татьяна остановилась, не сразу обернулась.
— Можно.
На лице Киры отразилось неподдельное изумление.
— Татьяна?!
— Черного или белого?
— Ты что?
— Черного или белого? — повысила голос Татьяна.
— Белого, — растерянно ответила Кира.
— Сейчас принесу.
Татьяна огорошила бывшую подругу бесстрастно-профессиональным голосом настоящей официантки и осталась вполне довольна собой.
Выйдя из зала, она на минуту остановилась, прислонилась плечом к стене. Ей самую малость стало нехорошо, потому что она с необыкновенной ясностью поняла, что в этом фартуке она начинает новую, неизвестно еще какую жизнь.