— Здравствуйте, заходите, пожалуйста, милости просим, бонжур.
А она мне:
— Ты что?
А я ей:
— Что что?
Она вертит около уха пальцем, словно хочет просверлить насквозь свою голову.
— Музыка чья? Твоя?
— Нет, — говорю, — одного классика.
— Не о том спрашиваю, ты играл?
— Я.
— Больше не будешь.
Ногой пихнула мою дверь, и она, конечно, на английский замок защелкнулась, как будто кусок проволоки перекусила, а я в тапочках на босу ногу по другую сторону разумного очутился.
— Вы что? Как это понимать? Это диверсия против мирной жизни полноправного члена общества.
Хотел прочитать ей лекцию о ее моральном облике, но она слушать меня не стала, покатилась со ступеньки на ступеньку вниз. Я за ней. Она от меня, я за ней и, конечно, сообщаю:
— Я пожалуюсь управдому.
— Жалуйся.
— Вы не имеете права панибратски обращаться с чужими дверьми. Вы за это заплатите.
— Накося!
Она перед самым моим носом возмутительным образом хотела захлопнуть дверь. И еще удивилась:
— Куда ты?
— К вам.
— Это еще зачем?
— Для материальной компенсации за причиненный моральный ущерб.
Она хотела меня вытолкнуть на лестницу, но я подогнулся и проскочил у нее под рукой. И уже в коридоре сказал:
— Здравствуйте еще раз.
Стою в гостях и объясняю, что ей придется меня и кормить, и поить, и предоставить место, где я буду спать, пока Юрка не откроет мою дверь, потому что я пальцем не пошевельну.
Она начала кричать, как будто в опере поет, как будто она Аида, а я Радомес. Ничего, терплю. Иду прямо на кухню, попадается на ее столе ватрушка, ем и молоком запиваю. Она кинулась на меня с полотенцем, но я дверь закрыл, в одной руке ватрушка, а другой рукой дверь держу и объясняю через стекло, что не могу же я без ужина оставаться, поскольку моя продовольственная база по ее милости на замке.
Ватрушка, конечно, невкусная, но я принципиально ем. Наношу ей, так сказать, материальный ущерб. А сам удивляюсь, почему она Юрку не позовет, чтоб меня выставить или чтоб мой замок открыть. А потом оказалось, что он пьяный лежал, у него тяжелые переживания по поводу окончания женатой жизни.
Потом, когда она вооружилась по последнему слову техники электрическим утюгом, я закрылся в ванной. Она лишилась возможности на меня нападать, и мы открыли мирные переговоры через дверь. Я требую пригласить управдома, а она не хочет, кричит, чтоб я уходил без управдома. Так мы не пришли ни к какому соглашению.
Пришлось занимать длительную оборону. Сидеть мне есть где, поискал в углу в старом хламе, нашел какую-то книжку без обложки про муравьев, сижу, читаю.
Она заглянула в ванную через кухню, через верхнее окошечко, увидела, что я читаю, и электричество мне выключила. Сижу в темноте.
Долго сидел, пока Татьяна Осипова меня не освободила. В коридоре опять было налетела Таисия Демонова, но Татьяна защитила меня, и я оказался в ее комнате. Нейтральная зона. Она сунулась сюда, но Татьяна говорит:
— Закройте, пожалуйста, дверь.
Странная все-таки комната у Татьяны, я бы сроду в ней не жил. На площади горят разные рекламы, а в комнате какое-то световое дрожание. Красный свет мешается с зеленым, и получается очень тревожно на душе. Так тревожно, как во время войны. Мы потому, наверно, как свет потушили, стали говорить о войне. До двух часов ночи или до трех. Она мне рассказала про одного человека, который во время войны струсил, а потом сам себя всю жизнь казнил. И про атомную, конечно, угрозу вспомнили. Как-то жутко ночью про это говорить. Я все-таки Татьяне научно доказал, что атомной войны не будет, так пусть она спит спокойно. Ни за что не будет.
Татьяна руки за голову закинула далеко-далеко, так, что они даже свесились над подушкой и над диваном-кроватью. А потом она приподнялась на локте, и я тоже приподнялся, потому что в одной позе долго не полежишь.
Репродуктор, который тоже все время что-то говорил о войне во Вьетнаме, подыгрывая нам, давно замолчал.
— Надо выключить радио, — сказала Татьяна.
Я говорю:
— Зачем? Оно и так молчит.
— Не хочу просыпаться слишком рано.
Я, конечно, мог бы выключить, но мне неудобно вставать и идти у нее на глазах в одних трусах. Лежу.
— Надо выключить радио, — опять вспоминает она.
— Ага, — говорю. А что я могу еще сказать: надо, значит, надо. А Татьяна вдруг опять забыла про репродуктор и вспомнила про атомную войну.
— Страшно даже подумать, если это случится, то ничего не будет.
— Что случится?
— Война.
— А-а-а!..
— И Шекспира не будет, — вздыхает Татьяна, — и апельсинов.
— Да, — соглашаюсь я.
— И никуда не уедешь от такой войны. Ни на какие острова. Говорят, в Тихом океане вся селедка радиоактивная. Не буду есть селедку больше.
Я, признаться, селедку редко употребляю, если только в гостях, когда отказаться неудобно. Селедка же, как огурец свежий, с научной точки зрения не содержит никаких полезных калориев-витаминов. От нее один вред. Пьешь и пьешь, как верблюд в пустыне Гоби или Шамо. Но сердце-то у меня не верблюжье.
— А может, селедка не радиоактивная, она все ж таки в проточной воде плавает, хвостиком виляет, — делаю я предположение. Но ответа не получаю .
— Татьяна, спишь? — спрашиваю я.
Молчит.
— Спишь или не спишь?
Молчит.
— Ну, спи-почивай.
Теперь я свободно могу встать и выключить радио, чтобы оно Татьяну не разбудило часов в шесть. Встал, выключил, а спать не хочу. Ворочался, ворочался, решил все ж таки заснуть и даже притворился спящим. Но глаза у меня сами широко открываются. Слышу, что на полочке в репродукторе вдруг как зашуршит…
Я вечером видел, как вокруг торшера кружилась бабочка. Может, думаю, в репродуктор залетела и шуршит. Потом шуршание стало сильным, бабочка столько шуму не натворит.
Помню, что выключил радио, а оно вроде бы заговорить хочет. Пришлось опять вставать. На часы посмотрел: батюшки-светы — четыре часа ночи. Шарь-шарь по стене — розетка пустая. Шнур болтается беспризорно. А в репродукторе какие-то позывные. Стою, ушам своим не верю. Беру репродуктор, на середку комнаты с ним выхожу.
За мной тащится шнур по полу с вилкой. Я поднимаю вилку и опускаю ее в вазочку с двумя астрами, прямо в воду, чтоб без дураков знать, что радио выключено.
А сигналы у меня в руках все сильней и сильней.
И тут я почти догадался. Генка Морозов мне рассказывал, что когда надо будет, заговорят даже выключенные и испорченные репродукторы.
Позывные вдруг раз — и нету. И голос Левитана:
— Внимание!
Я в ужасе смотрю на Татьяну, а она спит хоть бы что. Руками разметалась по одеялу и улыбается во сне. Я сдавил репродуктору ребра, говорю:
— Ну?
А он опять:
— Внимание!
— Ну?..
— Внимание!
— Ну! — крикнул я ему и поднял репродуктор над головой, собираясь размозжить его о стенку…
— Володя, Володя, Володя! Проснись, что с тобой?
Я смотрю на Татьяну, на ее прическу врастрепке, на лицо испуганное и ничего не могу ответить.
Она трясет меня.
— Что с тобой?.. Ты так кричишь.
— Включи радио.
— Зачем?
— Включи, пожалуйста, радио.
— Хорошо, сейчас.
Она с раскладушки встала, воткнула в розетку шнур, а сама смотрит на меня. А я прислушиваюсь изо всех сил. Около окна под полом возится мышь. На кухне капает вода из крана. А радио молчит… Молчит!
— Молчит, — говорю я и облегченно вздыхаю.
— Кто молчит?
— Война…
Ирина Виноградова
1
Два дня Игорь и Ирина ходили по Москве. Они побывали в Третьяковской галерее, на выставке ВДНХ, в ресторане «София», где им достался столик у окна в маленьком сводчатом зале. Прошли через весь Арбат и долго стояли у комиссионного магазина вместе с толпой зевак, разглядывая маленькую машину с трехцветным французским флажком на радиаторе и приехавшую в ней женщину с голубыми волосами.
Побегали по подземным переходам, прокатились по Останкинскому озеру на лодке, посидели в парке Горького на лавочке, но все это было предисловием к тому, для чего Игорь привез Ирину в Москву.
— А теперь куда? — спросила она.
— В Покровский собор «что на рву».
Ирина засмеялась.
— Нет, правда, куда?
— Ты не хочешь посмотреть Покровский собор?
Ирина не знала, хочет ли она посмотреть какой-то собор, и пожала плечами.
Речной трамвайчик довез их до кинотеатра «Ударник». По совету старушки в бархатной шляпке с вуалью пошли по какому-то мосту, с которого был виден Кремль и храм Василия Блаженного. Ирина глазела по сторонам и совершенно не старалась запоминать дорогу, в этом она с первого дня в Москве положилась на Игоря.
Он узнавал, на каком троллейбусе или автобусе надо ехать, на какой станции метро выходить. А она только выходила или ехала.
Они вышли на Красную площадь. Ирина простучала каблучками по ровной темной брусчатке, посмотрела на ГУМ, задержалась у Лобного места и у памятника Минину и Пожарскому. Игорь терпеливо ждал, когда она прочтет все надписи на пьедестале. Он не торопил сюрприз.
— Ну, вот мы и пришли, — торжественно почти пропел Игорь.
— Так это ж храм Василия Блаженного, — удивилась Ирина.
— Да… Он же Покровский собор «что на рву».
Как в старинном бальном танце, он чопорно предложил руку, она грациозно оперлась, и они направились в музей медленно и торжественно, будто к венцу.
Ирина запрокинула голову и посмотрела вверх. Там, под голубым шатром небес в шестиграннике был нарисован то ли паук, то ли еще что. Она попробовала сосчитать, сколько у него лап, но Игорь отвлек ее.
— Ирина, я люблю тебя. Я тебя люблю. Я люблю тебя.
В любом другом месте и в любое другое время Ирина сказала бы что-нибудь едкое, ироническое, «разумеется» или «само собой разумеется», но торжественная тишина настраивала совсем на другой лад. В этом необычно гулком помещении никакие слова, самые возвышенные, не звучали фальшиво. Наоборот, все, что говорил Игорь негромко и с паузами, хотелось слушать и слушать, хотелось петь. Слова здесь не исчезали, а медленно уплывали под купол мимо узких и длинных решеток.
— Я хочу… — продолжал Игорь.
— Я хо-ооо-ч-уу! — повторил храм.
— Я хочу, чтобы нас повенчала не Марьванна из загса, а музей, архитекторы этого собора Барма и Постник.
Он взял Ирину за руку и повел по узеньким переходам. Она шла, а над ней взлетали к небу купола-луковки, те самые, которые она столько раз видела в киножурналах.
Игорь и Ирина вернулись к тому месту, с которого начали осмотр Покровского собора. Игорь заглянул в глаза девушке и сказал:
— Поцелуемся?
Ирина не ответила, она на секундочку закрыла глаза. Звонкий поцелуй взлетел стремительно под купол и, ударившись вверху о шестигранник, словно бы рассыпался на мелкие стеклянные осколки. Ирина невольно чуть пригнулась, испуганная таким звоном.
— Теперь ты моя.
— Да, — почти шепотом сказала Ирина.
Они вышли на Красную площадь, оглушенные величием собора и величием тех слов, которые сказали друг другу. Когда уже были на другой стороне площади, Игорь задумчиво улыбнулся и сказал:
— В шестнадцатом веке этот собор был построен а честь победы над Казанским ханством. С сегодняшнего дня этот собор будет стоять здесь в честь нашей любви.
В пятницу утром они приехали домой. Ирина сошла с поезда и постаралась поскорее отделаться от Игоря, чтобы побыть одной. Сначала она не поняла, почему ей этого хочется. Но когда вошла в подъезд и увидела почтовый ящик и торчащие из всех щелей кленовые листья, она все поняла. Она торопилась сюда. Значит, этот человек в ее отсутствие приходил сюда каждый день. Сколько же дней ее не было дома и в институте? Ирина открыла ящик и сосчитала листья. Их было четыре.
2
— Смотри, какой сегодня вечер, — крикнула Ирина весело, — настоящая буря. Держи меня под руку, а то я улечу.
Они договорились встретиться после лекций в раздевалке и разбежались по разным аудиториям. После лекций в раздевалке ее не было. Ирина не понимала, что с ней происходит. Просто она не хотела видеть Игоря, и все. А почему не хотела? Наверное, листья виноваты. Отсюда, издалека, тот поцелуй в храме казался глупым и фальшивым, ей было стыдно и помпезного лобзания, и памятника любви, и всех нелепостей в храме.
Покровский собор «что на рву», какая грандиозность, а здесь каждый день кленовый лист в почтовом ящике. Человек ничего не говорит, ни в чем не клянется, не встречает у ворот института, а молча приносит кленовый лист и опускает в почтовый ящик, скромно и тихо сообщает, что он по-прежнему любит ее. Он! Ожидание становилось трудным. Пусть не сегодня, но завтра должен же Он прийти. А может быть, уже пришел? И она бежала домой.
— Ко мне никто не приходил?
— Игорь был, — пристально глядя на дочь, сказала Ольга Дмитриевна, — до семи часов ждал. Вы что… поругались?
— Нет.
Ирина открыла форточку. В комнату ворвался ветер. Девушка вскочила на стул, высунулась на улицу.
У обочины тротуара стоял грузовик с тупым носом. Шофер открыл дверцу, крикнул Ирине:
— Вывалишься.
Она показала ему язык.
Потом подумала, какого дьявола сидеть дома, когда, может быть, Он в такой ветер и листопад сейчас там, в аллеях бродит. Ирина оделась, подвернула слишком длинные рукава плаща-болоньи, небрежным узлом завязала пояс. В кармане плаща нащупала косынку, но повязывать не стала, тряхнула волосами, подкинула их рукой, чтоб они были поверх воротника, и застучала туфельками по ступенькам вниз. На улицу! На улицу! На улицу!
Ветер и надвигающиеся тучи разогнали с бульвара отдыхающих. Только у фонтана, спрятав уши в воротник пальто и надвинув на лоб шляпу, сидел старик, вытянув вперед ноги и положив на них суковатую палку. Около старика юлила длинноухая тонконогая собачонка, похожая на маленького ослика. Она облаяла Ирину и села на свой короткий хвост около старика с чувством исполненного долга. Старик с трудом выпростал из рукава пальто костлявую руку, погладил собачонку и неприветливо посмотрел на Ирину.
Листья сыпались на землю, на лавочки, на телефонные будки рябящим желтым дождем. На трамвайных проводах раскачивались желтые таблички: «Осторожно! Листопад!», словно их ветер тоже хотел сорвать и сбросить на землю. Двери телефонных будок были полуоткрыты, и туда набились листья. Ирина прошла две будки и из третьей решила позвонить Игорю. Ей было сейчас так хорошо, что она могла себе позволить такую маленькую роскошь.
— Игорь, — сказала она, — извини, пожалуйста, что я тебя не смогла подождать сегодня.
— Ирина, алло, — обрадовался он, — я к тебе сейчас приеду.
— Игорь, — она смущенно помолчала. — Не надо приезжать… Меня нет дома.
— Алло, алло! — Он испугался, что Ирина повесит трубку. — А где же ты?
— Брожу.
— Но мы могли бы бродить вместе.
Она пожала плечами и ничего не сказала. Но, вспомнив, что он ее не видит, а значит, не видит и пожимание плечами, скучным голосом проговорила:
— Как хочешь.
— Где ты бродишь?
— По городу.
— Город большой. Алло!
— Захочешь — найдешь.
— Алло!
Ирина подождала, пока он еще раз крикнет «Алло!», и повесила трубку. Ей стало скучно. Она совершенно отчетливо поняла, что не любит Игоря.
Большой лист прилепился с наружной стороны будки к стеклу.
Ирина стукнула кулаком по дверце, лист оторвался, спланировал на землю.
Она шла по середине широкой гравиевой дорожки, листья, гонимые ветром, подскакивали, словно хотели допрыгнуть до рук, словно просили, чтобы она остановила их последний прекрасный танец. И девушка распахнула плащ и расставила его, как крылья, чтобы поймать больше листьев, и засмеялась.
Потом она устала идти навстречу ветру, села на лавочку с подветренной стороны павильона, в котором летом продавали напитки и бутерброды. Около самой стены стояла ощетинившаяся беззубая метла и возвышались вороха листьев, сметенные сюда дворником с ближних дорожек. Здесь по-особенному пахло листьями. Воздух был просто настоян на них. А где Он, щедрый даритель? Как трудно Его отыскать в этом желтом царстве. Он оставляет в почтовом ящике один лист, крошечную нить из своей жизни. Ирина взяла со скамейки лист и сказала вслух:
— Всего одну ниточку…
Но куда ведет ниточка? Не к этому же вороху листьев? Почему Он такой неосязаемый? Она раскинула руки, словно хотела обнять весь мир. И вдруг встала и сгребла в охапку листья. «Нет, — подумала она, вдыхая пьянящий запах, — нет, и сюда тоже тянется ниточка».
Она стояла, не защищенная от ветра, и ветер выхватывал у нее листья и уносил. Охапка быстро таяла, и ощущение, что она обрела какую-то, пусть хоть призрачную, реальность этого человека, постепенно исчезала. Он ускользал от нее по одному листику. Оставшиеся несколько жалких горстей она сама подбросила вверх, а ветер подхватил и разметал их.
Она стояла растрепанная, недоумевающая. Откуда-то сбоку появился черный изломанный силуэт человека, который бежал, неумело преодолевая сопротивление ветра. Это был Игорь.
— Ты что здесь делаешь? — крикнул он, схватив ее одной рукой за локоть, а другой придерживая шляпу.
— Стою, — ответила она не сразу.
— Зачем стоишь?
— Да ты возьми меня обеими руками, — улыбнулась девушка.
Игорь схватил ее обеими руками, собираясь привлечь к себе, но ветер не позволил, ветер был союзником Ирины. Он сорвал с его головы шляпу и забросил метров на двадцать в соседнюю аллею. Игорь выпустил Ирину и побежал догонять шляпу.
— Не можешь! — засмеялась Ирина ему в спину. — Не можешь, не можешь.
Она подпрыгнула от удовольствия, от сознания того, что он не может взять ее обеими руками.
Смешно виляя задом, Игорь догонял шляпу. Он вернулся, держа ее под мышкой, смятую, с запачканной тульей. Пришлось ногой наступить, прижать к земле, чтобы не улетела дальше.
Волосы Игорю ветер тоже разметал, и они прямыми прядями свисали на лоб, а одна прядь доставала чуть не до кончика носа. Он откинул ее движением головы и снова потянулся к Ирине свободной рукой.
— Что с тобой? Ты вся в листьях.
Но Ирина отстранилась, не позволила снять с себя ни одного листика. Она сделала шаг назад и сказала:
— Я влюбилась.
— Ты сошла с ума!
— Это одно и то же.
Игорь ничего не понимал.
— Но в кого?
— В НЕГО.
Она очертила в воздухе рукой воображаемого человека, и этот жест был очень щедрым.
— Понятно?
— Нет, не понятно. Ты колдуешь в воздухе, а мне должно быть понятно. Кто он?
— Не знаю, — озорно засмеялась Ирина.
— Сколько раз ты с ним встречалась?
— Ни разу.
— Нет, ты определенно сошла с ума.
— Да! — крикнула ему Ирина. — Да, сошла… Сошла с твоего ума и взошла на свой.
Игорь смотрел на Ирину и не узнавал ее.
— Ирина, сейчас подойдет трамвай, поедем домой.
— Трамвай, — засмеялась она, — ты знаешь, кто изобрел трамвай?
— Нет, не знаю, и это меня нисколько не огорчает.
— Зря, — Ирину смешило, что он все время придерживает рукой шляпу. — Одного великого философа, по фамилии Кант, например, это интересовало.
— Иммануила Канта? — удивился Игорь.
— Нет, еще более великого философа. Володьку-Канта.
Игорь шел по бульвару следом за Ириной. Он не знал, что нужно сказать, что сделать, чтобы вернуть девушку. Он сделал невозможное, свозил ее в Москву, в храм Василия Блаженного. Фантазия его истощилась. Ничего нового он не мог более придумать. Венчание в музее было его лебединой песней.
— Ирина, — сказал Игорь, — ты не уйдешь от меня.
— Уже ушла.
— Я пойду стану на пьедестал, как тогда, и буду ждать тебя, пока ты ко мне не вернешься.
Ирина засмеялась. Это оскорбило Игоря, он рванулся в сторону и побежал, не оглядываясь, к институту.
— Глупо! — крикнула Ирина.
3
Пьедестал был завален листьями. Игорь вскарабкался, стряхнул их все на землю. Стал во весь рост. У него были слабые надежды, что Ирина придет не утром, а сейчас, что она уже спешит сюда. Поэтому он принял самую красивую позу, чтобы еще издалека она увидела его решимость стоять здесь до тех пор, пока она не вернется к нему.
Прошел час или немножко больше, Ирина не появлялась. Вместо нее в ограду зашел пожилой милиционер в старой шинели. Он подошел к самому пьедесталу и, не веря своим глазам, пощупал Игоря за ботинок.
— Вы что хулиганите, молодой человек?
— Я не хулиганю… Понимаете…
В его голосе послышались искренность и заискивание. Игорь в самом деле испугался, что милиционер сгонит его с пьедестала.
— Вообще-то стоять никому не запрещено, — с сомнением сказал милиционер, — но если, допустим, ты стоишь на крыше? На крыше нельзя. А на камне, — размышлял он вслух, — можно?
И не мог ответить ни положительно, ни отрицательно. У него не было оснований не верить, что Игорь хочет подшутить над своими товарищами. Ну, а если тут что-то нехорошее замышляется? На всякий случай он спросил документ у Игоря.
— Вот, пожалуйста, студенческий билет, — нагнулся он. Этот милиционер-тугодум портил ему красивую позу.
— — Так, — протянул милиционер. — Пирогов Игорь. Запишем на всякий случай.
Он списал со студенческого билета все данные, вернул документ Игорю.
— Пожалуйста, порядок есть порядок, — оправдывался он, — закурить у вас нету?
— Есть.
Игорь сунул ему сигареты, чтобы тот наконец отвязался поскорее. Ему казалось, что Ирина непременно сейчас появится, а он тут с милиционером.
— Возьмите всю пачку.
Блюститель порядка сунул сигареты в карман, покашлял, но то, что Игорь отдал ему всю пачку, насторожило.
— А ты, парень, случаем, здесь не…
Он снова засомневался и даже вздохнул от напряжения. Игорь заверил, что ни о чем подобном он и не думал.
— Ну, ладно, это я так спросил, — махнул рукой милиционер.
Он ушел, но не сразу. У ворот постоял, раздумывая, не вернуться ли и не согнать ли студента. Сигареты придется тогда вернуть. А с другой стороны, каждый человек имеет право стоять, где ему хочется. Так, не разрешив до конца своих сомнений, милиционер сам ушел от греха подальше.
Игорь устал стоять. Сначала он присел, но сидеть на холодном пьедестале было очень холодно, и он спрыгнул на землю поразмяться. А когда размялся, ему не захотелось больше изображать из себя идиота. «Все равно она не придет», — утешил себя он и быстро пошел прочь от пьедестала, от института.
В три часа ночи Ирина проснулась и вспомнила об Игоре. Она была убеждена, что он стоит там и мерзнет, ждет, когда она явится и прикажет ему спуститься на землю.
Решение созрело мгновенно: надо пойти освободить его от этой глупости. Она быстро оделась и, стараясь не очень шуметь, выскользнула на улицу.
Пьедестал был пуст. Удивлению ее не было предела, а потом она разозлилась. Хорошо еще, что ветер так и не утих и листья падали с деревьев, словно успокаивая ее, умеряя злость.
Вернувшись дамой, Ирина направилась прямо к портрету. Она подставила стул, взобралась на него, старательно стала распутывать веревку на гвозде. Распутала, портрет отделился от стены и оказался у нее в руках. Минуту или две она стояла на стуле и держала раму, прижимая ее слегка к себе, так было надежней. Потом Ирина вытянула руки вперед, портрет теперь отдалился не только от стены, но и от нее и, сказав: «Была не была», со всех сил и со всей высоты грохнула портрет об пол. Она ожидала, что грохоту будет много, но не учла, что ночью самый легкий шум может прозвучать как взрыв и одно разбитое стекло может прозвенеть так, будто лопнули сразу все окна в доме.
Дверь из коридора рванули, и в комнату влетел Федор Петрович в горошковой пижаме из фланели. За ним протиснулась Ольга Дмитриевна. Они в ужасе оглядели комнату и уставились непонимающими спросонья глазами на Ирину. Та стояла на стуле, прижимая руки к груди, и улыбалась.
— Хотела поправить портрет, — сказала она, — а он упал и разбился.
— Фу ты, боже мой, — облегченно вздохнула Ольга Дмитриевна.
Дядя Федя мотнул головой, повернулся и вышел. Через минуту он вернулся с веником, с тем самым веником, которым Ирина когда-то их поздравила, и протянул его девушке. Ирина спрыгнула со стула, взяла молча веник и наклонилась над разбитым портретом.
— Смотри, не обрежься, — заволновалась Ольга. — Я сейчас совок принесу.