Мечтать!.. Странное слово, когда говоришь о мужиках. Разве мужики мечтают? О да, пока они еще молоды и не измучены жизнью, полной тяжкого труда, пока они не заглушили в себе человеческих чувств водкой, потоками льющейся с господских винокурен, — и мужики мечтают.
Да, Ганка и Василек мечтали о будущем. Не раз в праздничные дни, сидя на пороге хаты, они разговаривали между собой о том, как они поженятся, как будет у них собственная хатка, чистая, белая. Отец даст Ганке корову, мать — полный сундук красивых юбок и белых, расшитых красным рубах. Ганка начнет старательно хозяйничать в своей хате, Василек будет прилежно работать, чтобы ей было легче, и никогда, никогда в жизни он водки в рот не возьмет. На стенах хаты они повесят образки святых, перед домом посеют ноготки и красивые маки, а как сильно и горячо будут они любить друг друга! Да и может ли быть иначе, если им всегда так хорошо вдвоем?
Так они мечтали. Время шло, наступал вечер… Поднявшийся месяц освещал их светловолосые головы, а они все сидели на пороге хаты, держась за руки, смотря друг другу в глаза и беседуя сердечно и простодушно.
Как-то раз, проходя мимо панского имения, Василек, указывая Ганке на белый и чистый дом, промолвил:
— Как там, должно быть, красиво, Ганка!
Девушка ответила:
— Если бы я была большой госпожой, вышла бы я за тебя замуж, и стали бы мы жить вместе в этом красивом доме.
— Нам, беднякам, хорошо будет и в нашей хатке, только бы мы поженились, — возразил юноша.
И оба без зависти посмотрели на богатое панское имение.
Прошла зима, и начался страшный голод.
В хатах у Василия и Ганки не стало уж и ячменного хлеба.
Лица молодых людей сильно побледнели, ввалились глаза юноши, и погас живой блеск девичьих очей. Страшный опустошительный голод терзал их груди, чернил лица и гасил блеск глаз. Но они не жаловались, работали, как могли, только теперь Василек редко смеялся, а Ганка перестала петь песни. Но любили они друг друга еще сильней.
Наступила весна, уж не стало и отрубей. В имении давали по гарнцу ржи на неделю, но трудно было прожить этим целых семь долгих дней. Ведь в хате у Ганки было трое взрослых и трое детей, у Василька — пятеро взрослых и двое детей.
Лицо юноши побледнело еще больше, еще сильнее запали его глаза. И очи Ганки с каждым днем теряли свой живой блеск. Ее высокая и статная фигура согнулась, возле рта появилось выражение горечи. Но юноша был силен и вынослив. Побледневший, с запавшими глазами, он продолжал работать и в имении и дома. А когда он бывал вместе с любимой, то, заглушая терзания голода, улыбался девушке. Ганка слабела с каждым днем. Часто, когда она проходила по деревне, в глазах у нее темнело, она шаталась, и грудь ей, точно железным обручем, сжимала боль.
И вот вам мужицкие надежды и мечты! Двое людей любят друг друга, мечтают, ждут счастья, но приходит голод — и душит и убивает.
А в это время у помещика и его жены было много забот. В апреле большим праздником должна была ознаменоваться годовщина их свадьбы. В доме уже убирали комнаты, а для пани из далеких краев присылались прелестные платья. В оранжереях имения расцветали душистые нарциссы и фиалки. Пан, ожидая праздника, читал книги, пани играла на фортепьяно. Но ни книги, ни звуки музыки ничего не говорили им о чужой беде, что была рядом, о муках Василька и Ганки, о их побледневших лицах и погибающих надеждах.
Вот вам два мира!
Теплый апрель сменил зиму. Пел жаворонок и давно уже цвели подснежники. Но среди моря людского несчастья и нужды никто не слушал щебета весенних птиц. И ни одна девушка не украшала волос своих весенними цветами.
В один из апрельских вечеров Ганка сидела на пороге хаты. Ее волосы золотились в лучах заходящего солнца. Она сидела, подперев голову исхудавшей рукой. И на бледном изможденном лице ее застыло выражение грусти и бесконечного страдания. Мать и отец работали на барщине. Один ребенок сидел с кошкой под лавкой, другой стонал, корчась на припечке, а самый маленький, опухший и больной, спал в люльке сном, близким к смерти.
Долго сидела Ганка молча, задумавшись. Солнце уж было совсем низко, когда из-за изгороди появился Василек, медленно приблизился к девушке и, не говоря ни слова, сел рядом.
Ганка смотрела на милого, и слезы застилали ей глаза. Он склонил голову на руки, и так они молча сидели некоторое время, глядя друг на друга.
— Василек, — внезапно произнесла Ганка, как бы вспомнив что-то, ел ты сегодня похлебку?
Юноша махнул рукой.
— Какая там похлебка, — возразил он охрипшим голосом, — мы едим лебеду и крапиву. Управляющий рассердился на меня и не дает зерна.
Ганка поднялась и побежала в хату. Дело было во вторник; в этот день из муки, полученной в имении, в хате Гарваров наварили похлебки. Ганка ее и не попробовала. Она ничего не ела целый день, а то, что приходилось на ее долю, оставила для Василька, зная, что он не получает зерна и придет к ней голодный. Через некоторое время она вышла из хаты и подала юноше деревянную ложку и горшочек с похлебкой.
Юноша схватил его и жадно принялся есть эту грубую пищу. Глаза его заблестели. Исхудавшее лицо залил румянец. Он забыл обо всем на свете, даже о Ганке, и, не отрываясь, ел, пока не опорожнил горшочка. Что тут удивительного! Уже в течение двух недель он не видел ничего, кроме вареной травы.
Ганка смотрела на него одновременно с чувством страдания и радости. Ее тоже мучил голод, но она отдавала свою долю милому.
Взяв у Василька пустой горшочек, она отнесла его в хату, потом вернулась, села рядом с юношей на пороге и, положив руки ему на плечи, припала головой к его груди. Он обнял девушку одной рукой, а другой гладил ее по светлым распущенным волосам.
— Сокол ты мой ясный, Василек! — шепнула девушка.
— Голубка моя милая! — прошептал в ответ Василек.
Они умолкли и так сидели некоторое время. Любить они еще были в силах, но голод сжимал им горло, мешая произнести хоть слово.
Солнце зашло. На противоположном конце деревни показались люди, возвращавшиеся с барщины. Ганка поднялась, встал и Василёк. Долго сжимал он ее в своих объятьях. Они молча смотрели друг на друга и, наконец, горячо поцеловались. Потом юноша, опустив голову, побрел вдоль деревни. Ганка некоторое время смотрела ему вслед, потом вошла в хату и без сил упала на лавку.
В этот же час по широкой и чистой дорожке панской усадьбы, среди зеленой муравы и цветущих нарциссов прогуливались пан и пани.
Пани шла, опираясь на руку мужа, и говорила о близком празднике, о своем прелестном платье, о том, как ей хочется путешествовать, и о предстоящих зимних развлечениях. Пан, сжимая в руке крохотную ручку пани, слушал ее веселый щебет и рассказывал ей обо всем, что читал в книгах, и о том, что ему довелось видеть, путешествуя по белому свету. Солнце зашло. Прислуга доложила о поданном чае. Пан и пани вернулись в дом и, расположившись у открытого окна, сидели за чаем, беспрестанно смеясь и болтая. А потом до поздней ночи слышались звуки фортепьяно — это играла пани, а пан, сидя около нее, слушал музыку и время от времени целовал белую ручку и пурпурные губки жены.
Вот вам две любви, две любящие пары, два мира!..
На следующий день, ранним апрельским утром, родители Ганки отправились на барщину в имение. Девушка, пошатываясь, встала, затопила печь и пошла собирать лебеду.
Вернувшись с собранной зеленью, она поставила горшочек с водой к огню, положив туда принесенную траву, и так принялась готовить. Под лавкой мяукала кошка и плакал ребенок. Скорчившись, оцепенев, сидела на припечке восьмилетняя девочка. В люльке, не просыпаясь, спало опухшее дитя.
Приближался полдень. Ганка вышла во двор, взглянула на солнце и, спросив проходившего мимо соседа, где работают ее отец и мать, вернулась в хату. Здесь она накормила лебедой детей и поела сама. Трава, на минуту заглушив голод, не придала ей сил. Потом, налив в два горшочка жидкое кушанье и повязав на голову платок, она вышла из хаты. По деревне она шла, еле передвигая ноги, около хаты Василька остановилась, чтобы поговорить с его матерью, собиравшей во дворе траву. Потом пошла дальше. С Васильком повидаться ей не удалось — он тоже работал на барщине в имении.
День был ясный, почти жаркий, солнце заливало землю потоками лучей, воздух благоухал, щебетали птицы, аисты клекотали на крышах.
С трудом девушка прошла деревню, потом поле, потом луг и, наконец, вышла к речке. На другой стороне на панском поле работали крестьяне. Среди них Ганка увидела отца и мать. Через речку была переброшена доска, широкая, но тонкая, прогибавшаяся при каждом шаге. Ганка ступила на мосток и зашаталась. Испугавшись, она поспешно вернулась и опустилась на траву, — ноги у нее дрожали. Гарвар увидел дочь и окликнул ее.
— Возьмите еду сами, я не пройду по мосточку, в воду упаду, — слабым голосом отозвалась Ганка.
Гарвар хотел подойти к дочери, но управляющий прикрикнул на него:
— Что ты там разговариваешь с девкой? Работай!
А Ганке приказал:
— Неси ему сама! Вот задам я тебе! По мостику перейти, не можешь. Велика пани, как я погляжу!..
И погрозил нагайкой.
Ганка с трудом поднялась, взяла горшочки и ступила на мостик. Она прошла два шага, но, когда сделала третий, голова у нее закружилась. Она ступила еще… ноги ее задрожали, в глазах потемнело. Вскрикнув, она сделала еще шаг. Управляющий орал, стоя на другом берегу речки:
— А ну скорей! Смотрите, какая панна! Идет так, словно ноги у нее не свои!
Услыхав голос управляющего, Ганка задрожала еще сильнее, глянула вниз и уронила горшочки. Она хотела итти дальше, но зашаталась, вскрикнула… и упала в воду. Над рекой раздались два отчаянных вопля, — это кричали отец и мать Ганки. Василька при этом не было, он работал на другом конце панского поля.
Вечером в хате Гарвара горел яркий огонь. Красный пламень дрожащим блеском озарял серую и грустную хатку. Против огня на лавке лежала мертвая Ганка. Ее длинные распущенные волосы спадали вниз. Руки были сложены на груди. Грубую рубаху опоясывала алая лента, которую когда-то подарил Ганке Василек. Около, скорчившись на полу, сидела мать. У нее не было сил громко причитать по деревенскому обычаю, и она только тихо плакала, утирая слезы фартуком. В другом конце хаты на лавке сидел Гарвар, сложив руки на коленях и опустив голову на грудь. Жесткие спутанные волосы закрывали ему лицо. Не было у него ни слов печали на устах, ни слез в глазах, опущенных к земле, но бессильное, угрюмое отчаяние было видно во всей его понурой, оцепенелой позе.