В голове моей опилки... — страница 11 из 33

Наутро я проснулся без признаков похмелья и после титанического завтрака из трех видов пирожков и ведра чая мы выдвинулись в село. Обстановка на элеваторе была грустной: мужики отчего-то надеялись, что корреспондент областной газеты, как фокусник из рукава, сейчас же вытащит деньги. «Офис» закупщиков как пустовал с октября, так и пустует, короче, ничего нового и интересного, но материал я набрал, фотографии сделал, остались пара телефонных звонков, но и из города позвонить можно. Пора возвращаться. «В ночь не поедем, метет, – сообщил фермер. – Сейчас ко мне рванем, баню истопим, выпьем-поедим». У меня перед глазами запрыгали оранжевые точки приближающегося обморока. Пришлось вежливо отказаться и намекнуть, что может возникнуть нужда в доборе информации, а из медвежьего угла с «Санта-Барбарой» до села с кондачка не добежишь.

Фермер понятливо кивнул и отвез меня в гостиницу, ну или чем бы это ни называлось. Представьте двухэтажный барак из кирпича, в котором из живых – только вахтерша, ее кот и телевизор. Больше в этой юдоли скорби никого не наблюдалось. Вахтерша выдала мне вафельное полотенце и отвела на второй этаж. «Тут теплее», – объяснила она. Теплее, чем на улице – безусловно, но пар изо рта все же предательски показывался. Впрочем, комнатенка два на два с половиной метра (ни в одном слове не соврал) обогревалась, судя по всему, за счет телесной теплоты постояльцев. Не умирали же они тут массово, в самом деле. Невеселые размышления мои прервал деликатный стук в дверь. Это приехал мой фермер! Жена, увидев, что он один, развернула его с порога, вручив для «худенького из газеты» кастрюлю с фаршированными мясом перцами, буханку хлеба и – да-да – полтора литра самогона.

Задевая плечами стены «номера», фермер неловко повернулся и вышел, сообщив уже из коридора, что завтра утром заедет. Я сел на кровать, налил полстакана, выпил, не закусив, а потом вытащил диктофон и, пока хмель не ударил, тихонько напел несколько песен: «Ой, мороз-мороз», «Ходють кони», «Степь да степь кругом» и что-то еще из соответствующего репертуарного списка. За окном видно было только желтое пятно раскачивающегося на ветру фонаря. За пределами светового круга царила ночь. Я сидел у окна, одинокий, как ледокол, застрявший во льдах, пил самогон, ломал хлеб руками и макал его в обжигающую жижу подливки. С ленты диктофонной кассеты доносилось пение моего трезвого собеседника...

Чем хорошо ремесло газетного репортера – так это одиночеством. Ты себе и фотограф, и писарь, и имиджмейкер. Телебригада – это микроавтобус с корреспондентом, оператором, водителем, а то еще и с осветителем, звукачом, режиссером. Мне такой вавилон никогда не нравился. Из минусов – опять же одиночество. Ведь не все репортажи сопровождаются просмотром сериалов в теплых хатах. Когда я приехал в бесланскую школу через год после ее захвата террористами, я первый раз заплакал в голос где-то в классе химии, что ли. Этих слез никто не видел, а мне очень был нужен кто-нибудь рядом. Репортаж получился, как обычно, деловым, информативным, с кучей собеседников и статистических выкладок. Совсем чуть-чуть эмоций я позволил себе все в той же отдушине «Закулисья...».

***

ЗАКУЛИСЬЕ БЕСЛАНА: ХРУПКОСТЬ МИРА

В 2007 году в День борьбы с терроризмом по всей России прошла акция «Без слов». Она была посвящена печальным событиям в Беслане. Глупо пересказывать сейчас ход захвата террористами школы № 1, все без исключения СМИ в течение трех дней давали полную раскадровку событий. Да и ежегодно не забывают напомнить о трагедии, подкидывая новые подробности. Тем более что Беслан стал этакой информационной прелюдией к следующей буквально через неделю другой трагической дате – 11 сентября. К слову сказать, террористическая атака на Всемирный торговый центр, удар в самое сердце Америки, сопровождается громкими заявлениями, результатами расследований, документально-художественным фильмом. Бесланские события до сих пор окутаны завесой тайны. Я не был в Америке, зато смотрел фильм «911». А был в Беслане и не видел ничего, кроме слез, копоти и могил. В этом году – «Без слов». Хотя пора бы уже сказать что-то конкретное, важное, то, чего ждут матери погибших в школе детей. Ведь столько лет прошло...

Я был в бесланской школе в первую годовщину захвата. Сказать, что это страшно, – ничего не сказать. Когда я въехал в город со стороны Владикавказа, казалось, что Беслан превратился из кавказского города с его пышными садами, достойными стариками и запахом шашлыка в одно большое скорбное кладбище. Дорогу к школе № 1 покажет здесь любой, как не ошибется человек в поиске могилы своего близкого.

Вокруг школы тихо: рано еще, туманно и сыро в воздухе. Пользуясь затишьем, прохожу в здание. В спортзале, где находилась большая часть из тысячи заложников, уже расставлены бутылки с водой. Она стоит здесь и в течение года. Детишки очень хотели пить. Теперь взрослые надеются, что им больше не придется страдать от жажды «там». На стенах спортзала – надписи мелом, плакаты, газеты целые с фотографиями, эпитафиями, больше всего просьб простить за то, что не уберегли. Горят свечи, и только потухшие угольки хрустят под ногами. В коридорах школы – толстый слой пыли. Здесь ничего не убирали после штурма. В классах – учебники, перевернутая мебель, в кабинете химии осталась практически нетронутой лаборатория. Только реактивы кто-то прибрал. Коридорные стены сплошь в копоти от пожаров и взрывов гранат, в миниатюрных воронках от пулеметных и автоматных очередей. Кое-где видны следы крови, какие-то потеки, словно о стену разбили банку с краской. Даже не хочется выяснять, что это за следы.

Ближе к полудню к школе начали подтягиваться родные погибших. Квинтэссенция скорби. Идти самостоятельно могут немногие, большинство ведут под руки. У всех в руках цветы и вода. Очень скоро спортивный зал школы заполнен до отказа. Моментально постаревшие женщины вглядываются в лица на фотографиях и рыдают в голос, узнавая своих. В углу зала стоит ванна с песком. Сюда ставят свечи. Много свечей. Так много, что песок уже полностью залит расплавленным воском, и в его неровном дрожании тают брошенные гвоздики. Их красные лепестки погружаются в горячий воск и чернеют.

Перед ванной сидит на корточках паренек. Видно – третий-четвертый класс. Спрашиваю его, кому он ставит свечу? Маирбек – так зовут маленького осетина – отвечает, что среди убитых детей его брат. «Я ему воды принес», – говорит он и добавляет свою бутылку к ряду других. «Маирбек, как ты думаешь, кто виноват в том, что случилось», – не к месту задаю ему вопрос. «Я не знаю, как старики скажут...», – отвечает мальчик.

А старики говорят разное, и вину ищут в разных местах, даже среди разных наций. Первая бесланская годовщина давала повод для невеселых размышлений. С 1992 года осетины и ингуши, проживающие по соседству, находятся в состоянии хрупкого мира, когда любая искра может вызвать воспламенение межнациональной розни. Были серьезные опасения, что через год после трагедии мужчины, отплакав положенное, возьмутся за оружие и пойдут из Беслана в сторону Ингушетии мстить. Спор за Пригородный район, в котором столкнулись интересы осетин и ингушей в 1992, обратился этническими чистками. Малейший намек на то, что среди бандитов, захвативших школу, были ингуши, – и резни не избежать. Ситуацию осложняет и то, что осетины – исконные христиане, ингуши – мусульмане. Чувствуете, какая удобная почва для поросли ненависти. Нет ничего проще, чем стравить две нации, две религии.

Я побывал в ингушском селе, минутах в сорока езды от Беслана. Старейшина заверил, что ингушам бояться нечего. Однако улицы деревни словно вымерли. «В поле все», – сказал Казбек. В каком поле, если окна домов зашторены, а во дворах нет автомобилей? На следующее утро, к слову сказать, старейшины дома тоже не оказалось, хотя мы договаривались о встрече.

Поиски виноватых, к счастью, не вылились в масштабные ночи длинных ножей. И тут хочется сказать спасибо российским чиновникам, которые, поняв, во что может превратиться этот относительно тихий район Кавказа, чуть развязали галстуки, слегка склонили шеи и приняли на себя материнский гнев. Дали выпустить пар, что называется. Пусть и безрезультатно. Трагедия Беслана продолжает оставаться демонстрацией дикой, не поддающейся осмыслению жестокости, иезуитского расчета на то, что если захват школы не создаст «информационного шума», то хотя бы дестабилизирует обстановку в Северной Осетии.

Когда в Беслане мы поминали погибших, сидя среди мужчин с пустыми глазами и полными стаканами, я опять задавал вопрос, кто виноват. «Злые люди виноваты, Сергей. Мы знаем, что погибли и осетины, и ингуши. Мы не пойдем стрелять ингушей. И мы пока верим власти. Пусть она разберется», – был мне ответ. Люди устали той усталостью, когда душа словно выгорает, когда кроме пустоты не остается уже ничего. Без слов их устроят только семейные поминки. Но им нужно услышать ответы на поставленные вопросы. И «без слов» тут не обойтись.

***

Есть такое свойство у психики человеческой – забывать плохое. Бесланская трагедия стала апокалиптическим противостоянием Добра и Зла. По-другому не скажешь. Это не захват террористами гостиницы в Мумбаи, не «Норд-Ост». Взрослые мужчины с оружием пытали и убивали детей. Они хотели показать, что на территории России могут сделать все, даже сжечь заживо первоклашек в нарядных бантах и костюмах-тройках. На деле – дали лишний раз убедиться, что Зло реально, ощутимо, пахнет потом и кровью, а Добро... Добро существует в невинной вере в Деда Мороза, в детской непосредственности, неспособности к сопротивлению. И оно обязано быть с кулаками. А кулаки – это мы и наша память. Наша, потому что у детства нет памяти, у него остаются только шрамы.

Но вам – вот узелки на память: 3 дня террористы удерживали 1128 детей и взрослых в здании школы № 1 в Беслане. 350 человек погибло, 500 – ранено. Половина погибших – дети.

Я не зря говорю о памяти. К сожалению, это та единственная штука, которая позволяет нам сострадать и сочувствовать. Но со временем она обрастает ментальными мозолями. Перестаешь удивляться тому, что в один прекрасный момент рушится часть здания Саяно-Шушенской гидроэлектростанции, погребая 75 человек. Как-то мимоходом слушаешь про предотвр