Я покупал сигареты, когда увидел Макса, подбирающегося к группе людей. Они стояли кучно: бородачи с автоматами, женщины в черных платках. Разносчица вареной кукурузы поднесла свой лоток поближе, надеясь на бакшиш. Мужики орали в такт. Женщины потрясали кулаками, Макс, увлеченный происходящим в поле зрения его объектива, как кот, подползал ближе. В центре круга подскакивал старик. Он гортанно кричал и сжимал рукоять сабли. Об этом обрядовом танце я читал. «Макс, братан, пошли отсюда скорее», – сказал я, беря фотографа под локоть. «Да подожди, у них тут праздник, дай поснимаю», – Макс отчаянно вырывался и видел во мне врага, лишающего его лучших кадров. «Слушай, они не радуются. Это – боевой, судя по всему, танец», – сообщил я и поспешил от толпы к машине Мусы, благоразумно стоящего подальше от площади. Ему, осетину, в случае чего досталось бы не меньше нашего. Макс вышел из творческого экстаза и тоже заскочил в «Волгу».
На выезде из Грозного мы облегченно вздохнули. Как оказалось, рано. Разбитая снарядами девятиэтажка с огромным портретом Алу Алханова на торце привлекла внимание фотокорра. «Только не выходи из машины», – попросил я. Макс приоткрыл окно и сделал пару снимков. Через минуту мы тронулись.
Муса тревожно вглядывался в зеркало заднего вида. «Что такое?» – спросил я. «Смотри, там машина без номеров за нами», – ответил Муса. И вправду – за нами летела «шестерка» (конечно же, белая) без номеров и с наглухо тонированными стеклами. Она мигала фарами и отчаянно сигналила. Наш водитель попытался оторваться. «Щас, до российского блок-поста дотянем, там остановлюсь», – сказал Муса. «Шестерка», видимо, с форсированным движком, начала таранить нашу «Волгу». Муса уворачивался. Наконец впереди – российский флаг. Лысая резина «Волги» обреченно скользнула по гравию обочины. Из «шестерки» высыпали трое, неуловимо похожие: белые рубашки, черные брюки, туфли, АПС за поясным ремнем. «Кто такие, почему снимали?» – дуло пистолета-пулемета системы Стечкина просунуто в полуоткрытое стекло двери. Подаю документы, здесь ловить нечего, Муса стал пепельно-серый. «Выйти из машины!» – толстяк с оружием передергивает затвор. «Вы хотите ущемить конституционные права граждан РФ на право быть информированными?» – интересуюсь я, не зная, что говорить дальше. «Чего!?» – тянет толстый.
«Что случилось?» – нижегородский акцент так узнаваем. Российский солдат, подошедший к нам от КПП, устал и обветрен. Молча он забирает у белорубашечника наши документы и идет в свою бетонную будку. Муса медленно трогает за ним. «Че в Грозном-то делали?» – осведомляется солдат. «Репортаж...» – на вранье уже нет сил. «И как?» «Сам же видел...» «Езжайте!»
Остаток пути Муса гнал так, словно пытался уйти от шайтана. Мы снова спали и проснулись у входа в гостиницу. «Я за вас полторы штуки заплатил», – признался Муса. – Отдайте...» Не стали выяснять, когда и за что – просто отдали, ему пришлось тоже несладко.
Остаток ночи был посвящен борьбе с разрядившимся ноутбуком, перекрутке гостиничных телефонных штекеров, чтобы выйти в Интернет, сдаче материала в Москву. Когда мы уже уснули, в номер постучала вторая бригада репортеров – они только-только вернулись из Грозного. Саня Раскин, дружище мой бесстрашный, до рассвета бродил по чеченской столице, пытаясь найти интернет-кафе. До утра мы перегоняли файлы по вечно виснущим линиям и пили коньяк. Тут нет героизма. Нет усталости от погонь и перестрелок. Мы просто пили коньяк...
Давайте отвлечемся. Ведь я же не показал вам свой самый первый репортаж. Было так: преддипломные времена, надо сделать свой вклад в фундаментальную науку, и тему своего исследования я обозначил как «Игровой репортаж», ну, то, что сейчас называется «испытано на себе».
Теорию дали Берн и Хейзинга. Методические материалы я набирал, методически исследуя дно судеб людских. Крепость костей и рассудка позволяли мне находиться там, где не нужно бы. Городская свалка, например. Я прожил в землянке с откинувшимися уголовниками пару дней. Спали на пачках газет, очень, честно говоря, удобно и тепло. Пили водку, чифир, ели вонючее мясо, курили отбракованные сигареты – это такие длинные, метровой длины неразрезанные «макаронины», набитые табаком.
Я ушел, а они остались. И что мне сказать? Жаль ли их, этих, в общем-то неплохих, но абсолютно несложившихся людей? Жаль, конечно, но вся разница в том, что я ушел, а они остались...
Запах свалки от одежды я не мог вытравить долго. Коллеги в кабинете деликатно зажимали носы, проходя мимо моего стола. Мне было не до того. Помимо содержательной и литературной части, репортаж писался и для губернатуры и мэрии. Давно было пора удалить свалку-гнойник с лица города. Но... Уж двадцать лет прошло, а «гора» все еще смердит. Ну да ладно, речь сейчас не об этом. Читайте. Все совпадения неслучайны, каждое слово – правда, я убрал неактуальную уже статистику.
СВОЛОЧНАЯ СВАЛОЧНАЯ ЖИЗНЬ
Сегодня утром меня посетила странная мысль – объявить себя полноправным монархом. Мне наплевать, что вы давно занесли меня в позорную категорию людей без определенного места жительства. Я для себя это место давно определил. Это городская свалка. Клоака, куда ежедневно выплевываются тонны мусора.
Мой день начинается рано. Встаю засветло, чтобы разогреть чай. Печка, которую помог сложить в моей землянке Лешка-кривой, нещадно чадит, но тепло дает безотказно, поэтому иногда позволяю себе спать раздетым. Моя кровать, конечно, не королевская – матрац на кирпичах, зато одеяло почти новое. А весь "интерьер" мне любезно предоставили вы, уважаемые сограждане. Одежда, посуда, "мебель" – все старое, закопченное, но пока добротное, как и я сам. Пока...
Ну, пора на работу. Натянув "спецовку", я поднимаюсь на "гору" – вершину циклопической башни, образованной отходами. Запах наверху буквально сбивает с ног. Закурив, чтобы поскорее привыкнуть к нему, жду. Обычно к семи утра грузовик привозит забракованное мясо. А я предпочитаю питаться только мясом. От него, конечно, потягивает гнилью, но это не беда. Несколько ловких взмахов ножом – и в руках приличный кусок вырезки. Вечером поужинаю шашлыком. А может, сварю мясную похлебку с гнилой картошкой...
Сегодня что-то особенно людно. Пару лет назад на "гору" поднимались только самые отъявленные бомжи. Те, кто попроще, надеялись выжить в городе. Ну, раньше-то можно было. Люди добрее были. Подавали больше, да и водка была дешевле. Теперь не так. На свалке встретишь и здоровых мужиков, и мать с подростками-сыновьями, и еле плетущихся пенсионеров, которых забыли родственнички, зарывшиеся в своем, житейском мусоре. Нужда погнала всех прочь из города. Копошится теперь народ на свалке, куда его выкинуло общество развитого "...изма". В своей тарелке чувствуют себя одни чайки. Их здесь тысячи. Откуда только эти твари берутся – воды-то поблизости нет. Побежишь к струе мусора, бьющей из кузова КамАЗа, вспугнешь гогочущую стаю – они с криками взмывают над свалкой и начинают "бомбардировку". Пятна от птичьего помета можно отстирать только "Тайдом". Пока его разыщешь, полдня пройдет.
Но вот и грузовик с мясом. Пора. Готовлю свое "орудие производства" – лыжную палку с проволочными крюками на конце. Это чтобы не разгребать вонючие отбросы руками, иначе долго не протянешь – подхватишь какую-нибудь заразу, а там...
Ого, сегодня урожай солидный – по соседству с "мясным" опорожняет кузов другой грузовик: мороженая капуста, сморщенная картошка, в куче объедков заманчиво поблескивают банки с просроченными консервами. Вот они-то мне и нужны. Расталкивая локтями проворных подростков, первым успеваю схватить добычу. На ужине, помимо шашлыка, я предложу себе селедку-иваси. К горлу подступает комок слюны, но нужно отбросить мысли о желудке – предстоит еще заработать деньги и найти выпивку. Мой дневной заработок может достигать полсотни тысяч рублей (примерно 10 долларов в 2016 году, – С.К.). Нужно только иметь длинные ноги и сильную спину. Я собираю тряпье и бумагу. Этот утиль прессуется, чтобы больше влезало в баул. Пустые бутылки несу в отдельной сумке – приемщики у разных видов "продукции" разные. Тот, что принимает стеклотару, приезжает на "Жигуленке" и платит по сто рублей за бутылку. "Хозяин" тряпья и бумаги взбирается "в гору" прямо на "Газели". Ему сбываю свой товар за ту же ставку, но счет тут ведется уже на килограммы. В "Газели" ждет своего часа серьезный запас водки. Можно получить расчет в натуральном виде, но я предпочитаю до вечера сделать еще десяток ходок за "товаром", прежде чем голова отяжелеет от выпитого. Некоторые припадают к горлышку "не отходя от кассы". Водка у нас, как бензин для автомобиля. За день так намотаешься, что забыться ночью в холодной землянке можно только "под градусом."
И все-таки какой народ наглый пошел! Прямо под отвал бульдозера лезет. Удивляюсь, как никого еще не раздавило ребристой гусеницей. Вообще, водители на мусорных самосвалах и тракторах – ребята ничего. Не обижают. Сами, считай, вместе с нами одним воздухом дышат, только зарплату редко получают...
Уже далеко за полдень. Вместе со мной прессует бумагу казах Коля. Он мой старый приятель – с тех пор, как я стал понимать, что он говорит – акцент у него жуткий, да и зубов осталось немного. Из той словесной смеси, которую он раньше на меня вываливал, понял, что живет он с женой. Везучий. Мне вечером и словом не с кем перекинуться. С другой стороны, может, еще найду кого. Я ведь считаюсь молодым. Коля, тот забирается на "гору" уже 24 года. Тогда его, призывника, послали служить в Челябинск. Отслужил, работал на заводе, строил коммунизм. Пил горькую, да кто ж ее не пил и не пьет. Только вот судьбы у всех разные...
Сегодня во время перехода от "приемного пункта" и обратно Коля пробормотал, что в своей землянке сгорел Илюха. Я его знал. Здоровый парень, водку пил, как ряженку. Она его и сгубила. Вчера вечером он с приятелем и дамой сердца "злоупотребил". Лег спать, а приятель с подругой вышли подышать вечерним бризом на "гору". Что там случилось – одному Богу известно, только не проснулся Илюха... Надо бы за своей печуркой повнимательней приглядывать.