наши трюизмы типа «где родился, там и пригодился» и «главное, чтоб человек хороший был» разбивались о стену непонимания.
Второе выступление было сольным, в программе «Доброе утро» от «Восточного экспресса». К тому времени я окончательно убедился, что любые экзотические пейзажи не стоят вечера, проведенного в компании интересного человека. И эту, простую, в общем-то, мысль, я и пытался донести в эфире. К сожалению, беседа снова завязла в обсуждении московских зарплат и близости к столичному истеблишменту.
В третий раз молодая корреспондентка, не прочитавшая «Московскую отвальную», постаралась раскрутить меня на сожаление об утраченных возможностях и свободах. По этому поводу имею сказать следующее: возможности зависят от степени вашего таланта, который суть не умение перемножать в уме двадцатизначные числа, а навыки, наработанные годами практики в ремесле. Я не люблю, когда меня называют журналистом, к примеру. Я — репортер. Журналист сегодня — это, чаще всего, подставка для микрофона или говорящая голова. Репортер обязан прочувствовать момент на собственной шкуре, переплавить в себе ощущения и выразить их понятным языком.
Свобода, в том числе финансовая, рождается внутри и не зависит от географического расположения. Если хочешь зарабатывать, зарабатывай, но помни, что деньги — лишь признание твоих заслуг и за красивые глаза их платят только в борделе. И еще: заграничные командировки, как бы это романтически не звучало, это именно командировки, то есть работа, накладывающая на тебя определенные обязательства. Любоваться океанскими закатами и покупать этнографические побрякушки нужно в свободное время, когда ты сам определяешь, куда и зачем ехать, в каком баре нализаться вискарем и сколько просадить в казино.
Никакая карьера не заменит тебе семьи, детей, родных, дома, построенного своими руками на своей земле. Последнее и главное: самое прекрасное, что может встретиться тебе на пути, — не «олинклюзив в пяти звездах», а люди. Сожалеть можно только о том, что ты понял это слишком поздно. Когда сам перестал быть интересен.
Знаете, ведь много людей видел я, многие меня видели. В странном котле взаимоотношений переварились и чувства, и взгляды. Политиков – не люблю. Странных – жалею. Глупых – уже не корю. Перед умными готов преклониться, да им это не надо. В общем, поехали про людей. Они за себя скажут сами, а если что – я добавлю.
ТРЕТЬЯ РОСКОШЬ ВЛАДИМИРА ХОМЯКОВА
С общепринятой точки зрения наши с ним карьеры не сложились, вершины остались непокоренными. Но мы, впрочем, не считали себя неудачниками, когда в динамичном нон-стопе прямого эфира на ТВ говорили, почему для нас оказались неважными ни эпатажная мишура столицы, ни европейские замашки Калининграда, куда попытался переселиться Владимир. По большому счету, главное – это остаться самим собой и донести «воду, которой ты полон» до конечного потребителя. Простая, в сущности, истина…
Где-то был у нас с ним общий нерв. Зрители – читатели, слова – ноты, у него клавиатура органа – у меня клавиатура компа… Короче, ни мне, ни ему не хотелось уходить в глухую защиту перед ведущими ток-шоу.
Наоборот, хотелось сказать, что возвращение наше – это не капитуляция, а осознание своего места в жизни. Своей нужности в этой точке пространства – времени. И пока мы сидели под взглядами телекамер, я влюбился в Хомякова. В горячность, неожиданную в музыканте-органисте.
До того мне казалось, что его ремесло носит сумрачную печать Средневековья. После эфира мы вышли на улицу и дошли до ближайшего кафе. В Челябинске стояла осень. Та теплая осень, которая традиционно компенсирует недостатки уральского лета с его непредсказуемостью и затяжными ливнями.
Закурив, мы выпили по чашке кофе, обменялись телефонами и договорились встретиться, чтобы пообщаться обстоятельней. Через два года встреча состоялась.
…Кивнув бабушкам на кассе органного зала, Владимир Хомяков прошел внутрь так же, как я прошел бы, например, в собственную кухню. Левее кафедры с органным пультом есть неприметная дверь. Отсюда мастер выходит к зрителю. За дверью – «дом» органиста.
Внушительных объемов комната, на стенах репродукции и фотографии. Два продавленных кожаных кресла у столика с пепельницей. Курить в органном нельзя. Но Хомякову можно. Здесь он провел почти четверть века со своим верным товарищем. Органист привязан к инструменту незримой пуповиной.
- Вы давно вместе, Владимир Викторович?
- С самого начала, с разгрузки. Я участвовал и в сборке, и в настройке, а сейчас полностью обслуживаю орган (Хомяков тушит сигарету и стремительно поднимается). Пойдемте, я вам покажу…
Согнувшись, мы залезаем в техническую комнату. Здесь пахнет дорогим деревом и машинным маслом. Владимир Викторович поднимает крышку, обитую мешковиной:
- Смотрите, вот сердце органа…
Внутри фанерного ящика бесшумно работает электромотор. Сквозь стеклянные окошки видно, как в янтарном масле вращается бронзовый вал. Органист достает масленку и добавляет несколько капель.
- А это я собственный орган делаю, для дома, - он показывает деревянные трубы, с любовью отшлифованные, и огромный, старинной работы рубанок.
Хомяков говорит, что всегда мечтал иметь рядом инструмент для репетиций. Не такой, конечно, сложный, как челябинский, но тоже с частицей души мастера внутри…
Вдоль стены уходят на пять метров вверх басовые трубы. Они из дерева. Квадратного сечения сосновые столпы с прорезями у язычка.
"Никуда не отходите!" - командует Хомяков, куда-то исчезает, и через пару секунд басы начинают источать звук. Он едва слышен, вибрация ощущается где-то в сердце, в груди, в черепе. Точно так же резонирует помещение, для которого орган и был построен.
Мы выходим к пульту. Владимир Викторович берет несколько нот. Его тонкие пальцы порхают по клавиатуре, едва касаясь. Стоя за спиной органиста, не ощущаешь мощи инструмента.
"Говорят, что хороший органист должен иметь уши на затылке, - говорит Хомяков. – Отойдите в зал, я сыграю для вас".
Под сводами звук меняется. Теперь я слышу сразу троих: гения, его орган и церковь. Теперь они одно целое и зовут слиться с ними. И я понимаю, почему иногда после концерта люди выходят со слезами на глазах. А Хомяков чудачится и ведет дальше, куда-то в джаз, увлекает, дарит свободу. Пальцы все порхают, и кажется, что сейчас свитер импровизатора разойдется на спине, и из прорехи покажутся крылья.
- Владимир Викторович, что для вас свобода?
- Это роскошь, которую я могу себе позволить…
- Много у вас роскошей?
- Еще одна – заниматься любимым делом. Быть в нем знатоком…
Откуда-то из «подсобки» появляется лестница, и мы поднимаемся в святая святых – внутрь органа. Тут очень тесно. Органисту с его двухметровым ростом, наверное, не просто, сразу становится понятна его сутулость. Вокруг - только тяги из тончайшего шпона, обитые бархатом жалюзи и трубы, трубочки… Их здесь две с половиной тысячи. Созданные из олова и свинца, они матовые и покрыты разводами металла, словно лесное озеро листьями.
- Будьте осторожны, - предупреждает хозяин инструмента. – Трубы очень мягкие…
Я замираю, вцепившись одной рукой в поручень. Внезапно в голову приходит мысль: что будет, если сейчас не удержу фотоаппарат и холодная электроника упадет в скопление самых тонких, «высоких» фистул? Быть внутри органа – примерно то же, что откровенно говорить с органистом. Стараешься быть осторожным, чтобы случайно не повредить тончайшую механику души.
- Идите сюда, смотрите, - Хомяков, совсем уж согнувшись, пролазит в дебри деревянного каркаса.
Тут темно, приходится достать фонарик. В луче света колышется что-то большое и теплое. Слышно, как мотор снизу гонит воздух, и он ощущается на лице. как дыхание Левиафана.
- Это мех, - сообщает мастер. – Сверху уложены кирпичи – обычная практика, чтобы инерцией компенсировать взбрыки.
Владимир Викторович осторожно покачивает мех, и орган отзывается довольным фырканьем, как конь, узнавший руку.
Мы возвращаемся в «апартаменты». Еще сигарета, еще кофе. Разговариваем об органном бизнесе в Германии. Там он развит с XIV века. «Король инструментов» пришел в Германию из Франции и Италии. А вот родился он отнюдь не в лоне церкви, как считают некоторые.
И уж тем более не имеет жесткой привязки к католическому богослужению. Так вышло исторически, в VII веке его ввел в практику Папа Виталиан, большой поклонник органной музыки. Прообраз же органа нужно искать в откровенно языческой флейте Пана. Изобретателем инструмента считается грек Ктесибий, живший в Александрии Египетской за три века до нашей эры.
Если быть точным, то современный орган мало отличается от аккордеона или баяна. Мех, мембраны, клавиши… Челябинский, конечно, и не самый большой, и не самый уникальный. Один из самых гигантских инструментов, с удовольствием упоминаемый во всех энциклопедиях, расположен в… универмаге в Филадельфии.
Отличие нашего органа от остальных только в одном – он существует. Он рядом, осязаем и доступен. И Владимир Хомяков – вполне обычный человек со своими пороками и недостатками. Вон недавно купил машину, подержанный «Мерседес». Теперь ему не чужд разговор о зимней резине и изменениях в ПДД.
До этой покупки его сутулую фигуру мог видеть любой пассажир общественного транспорта. И даже наступить на ногу в толкучке первому и единственному победителю ганноверского конкурса «Джаз на церковном органе», на спине же у него регалии не висят…
Дело тут вот в чем. При всей своей обычности и прозаичности Хомяков – гений. Я очень давно хотел задать ему вопрос: «А каково вам, гениям, живется на белом свете?» И набравшись наглости, я задал его. Органист смутился до легкой обиды. Он не считает себя гением.
Он – ремесленник. Хороший знаток своего дела, рожденный в музыкальной семье, связавший всю свою жизнь с музыкой и подаривший ей сына Владимира. И все-таки я остаюсь при своем мнении. Гениальность порочна по своей сути хотя бы потому, что, словно стрелка компаса, не может найти себе места вне магнитного поля творчества.