И вот полицаи, не успевшие скрыться, понесли кару, а их семьи остались без кормильцев. Теперь эти семьи, видно собравшись на совет и немало поспорив, писали в райком. Бумаги не нашли, и пришлось запятнанным костеринцам оторвать четвертушку газетного листа, на которой не было клише, и крупными буквами, так чтобы затмить черный шрифт, «отписать» руководителю райкома, что они голодают: при дележе спрятанного немцами хлеба их обошли, дров привезти не на чем, денег нет и взять неоткуда… Костеринцы писали далее, что они понимают: главы и члены их семей, служившие этим немцам (будь они трижды прокляты!), виноваты, хотя и в разной степени, но разве виноваты их малые дети, старухи-матери и жены?
Николай Николаевич прочел письмо раз, прочел другой… На эту исписанную газетину уже поставили входящий номер и дату получения, а что он может ответить? Конечно, им несладко, этим костеринцам… Возможно, что-то преувеличили ради доходчивости, но, видно, положение действительно тяжелое…
Однако Николай Николаевич знал, что до этого письма очередь дойдет не так-то скоро: подчас семьи фронтовиков живут, как кроты, в земле, голодают, стынут…
И снова, в какой уже раз, Захаров, работавший днем и ночью, без выходных и праздников, чтобы накормить и одеть вернувшихся, построить им жилища, ощутил свою беспомощность: он не может тотчас же вызволить всех людей из землянок, не может досыта накормить их…
Эх! Мотануть бы сейчас на Ревну!
Захаров не был страстным рыболовом, но рыбалка, о которой он мечтал много недель и на которую ни разу не выбрался, сулила отключение от бесконечных и однообразных забот… Хоть посидит на берегу речки, где-нибудь за кустами, и перед глазами будут не землянки, не утонувшие в золе кирпичи, не обгорелые железные остовы коек… Но конечно же, никуда он не соберется… Может, только по пути в какое-нибудь село посидит полчасика на берегу…
Когда открылась дверь, Захаров подумал, что начали собираться на очередную летучку и что, как всегда, первым пришел Мамин, председатель райисполкома. Но появился Степанов.
— Вы, наверное, учитель Степанов? — признал его Захаров, уже наслышанный о приезде нового учителя.
— Совершенно верно.
— Слушаю вас, товарищ Степанов… — Секретарю райкома партии было интересно, с чего начнет этот новый в городе человек. Будет просить что-нибудь для себя или пришел с другими заботами?
Степанов рассказал о положении с бережанской школой. Если бы жильцам дать лес для землянок, школу можно было бы освободить без большого скандала…
— «Если бы»!.. — воскликнул Захаров. — Ох, это «если бы»! Но лесу нет, и в райкоме он не растет… — Захаров уже листал бумаги, сшитые суровой ниткой, отыскивая нужную.
Степанов подумал, что многие приходят, как он, в райком и чего-то просят, а то небось еще и требуют, а секретарь, словно маг и волшебник, должен решить каждый вопрос, должен помочь…
— А что вы скажете о настроении людей, товарищ Степанов? — найдя нужную бумагу, спросил Захаров.
— Что я могу сказать, Николай Николаевич? Я в городе без году неделя.
— У вас есть тем не менее преимущество — свежий взгляд.
— В таких условиях, — начал Степанов, — вообще-то, жить немыслимо. Но тем не менее люди живут, растят детей, обживают заново дедовскую землю да еще, наверное, пишут на фронт, чтобы за них не волновались. Не люблю громких слов, но я бы назвал их героями. Что помогает? Обретенная наконец свобода, освобождение от иноземного ига. Это, я бы сказал, большое духоподъемное чувство.
— Как? Как? — перебил Захаров, который внимательно слушал Степанова и приглядывался к нему. — Духоподъемное… Хорошо, товарищ Степанов, определено. Духоподъемное… Продолжайте, пожалуйста…
— Но радость освобождения, надо признать, несколько приглушена: уходили — стоял дом, вернулись — рой землянку. И все-таки именно сознание свободы дает силы преодолеть и эти трудности, и те, которые ожидают впереди. А их, думаю, немало…
— Да, не будем преуменьшать…
— Но есть и замкнутость или отчуждение у некоторой части жителей, переживших оккупацию.
— Да, да, — согласился Захаров. — Показывают себя некоторые «герои». Может, и в партизанах-то был с месяц, а зайдет спор или, не дай бог, вспыхнет ссора: «А ты, милая, что делала во время оккупации? А?» А «милой» — седьмой десяток, но вроде бы уже и виновата… Негде собрать людей и поговорить, — с упреком самому себе сказал Захаров. Он помолчал, тягостно раздумывая, и продолжил: — А потом… если по совести… какие слова скажешь полуголодному, а то и больному человеку, который придет послушать тебя, допустим, с того же Бережка?
— Есть эти слова, и вы их найдете, Николай Николаевич.
Захарову стало, видно, не по себе.
— Посидел бы на моем месте… — тихо проговорил он, но тут же оборвал себя и вернулся к прерванной теме: — Значит, школа? Лесу нет, ждем эшелоны, а пока нет…
— Там — старики, семьи фронтовиков… — нажимал Степанов. — Лес для переселенцев надо немедленно изыскать, Николай Николаевич…
— Вот так уж и немедленно?
— Конечно… — Степанов насторожился, чувствуя, что мирный разговор сейчас закончится.
— Вот что, дорогой Степанов! Есть райисполком, стройтрест, пусть они и решают эти дела. Наверное, у них выработан свой план.
— Строительство землянок, как сказал мне Троицын, для живущих сейчас в школе не предусмотрено. Куда же это годится?
Тем временем на летучку уже стали подходить люди: из райисполкома, из стройтреста, подошел второй секретарь райкома… И Захаров поспешил закончить разговор со Степановым:
— Работайте, товарищ Степанов, только давайте не будем партизанить.
Конечно, множественное число должно было как-то смягчить или, вернее, замаскировать удар: как можно предположить, что секретарь райкома партизанит? Уж если кто и страдает этим недостатком, то только он, Степанов!
— Вы это мне?! — Степанов готов был вскинуться.
— И себе, и вам. А прежде всего — себе. Работники должны отвечать за порученное дело. Думать и полностью отвечать! А я их дергаю: делай то, делай се, и они начинают привыкать к иждивенчеству: укажут, поправят, подскажут, если что не так и если лень самому думать. Но разве может один человек охватить все дела? Вредная ерунда! Товарищ Галкина знает, о чем вы говорили мне?
— Нет.
— Вот видите! А ведь она человек энергичный и деловой. Ну, а если застопорит — уж тогда милости прошу ко мне. В общем, успехов, товарищ Степанов.
После ухода Степанова все устроились на привычных местах.
Летучки проводились через день. Если Захаров уезжал по делам хлебозакупа, их проводил Прохоров — второй секретарь, расположившийся в доме неподалеку. Был бы телефон, может, и не так часто собиралось бы начальство в райкоме, но телефона не было.
На сообщения Захаров отводил обычно две-три минуты. Первый вопрос всегда был одним и тем же: сколько человек прибавилось в Дебрянске, сколько из них детей, женщин, мужчин, какого возраста? Без такого учета ничего нельзя было планировать. Следующими: что из стройматериалов получено за эти два дня? Появились ли новые землянки? Как идет строительство бараков? Нет ли признаков тифа?
Сегодня, закончив с обычными вопросами, Захаров спросил, стараясь охватить взглядом как можно больше лиц:
— Как вы считаете, товарищи, не пора ли нам обзавестись клубом?
Троицын энергично, что так не вязалось с его внешностью рыхлой малоподвижной женщины, привскочил на стуле:
— Клуб?! Вы сказали — клуб?
— Да, клуб, Троицын.
Вчера Захаров, идя в столовую, свернул к очереди возле хлебного магазина. Очередь, как всегда, была немноголюдной, сплошь из женщин; ребят старались за хлебом не посылать, подчас они не выдерживали искушения и съедали довесок. Все в очереди знали друг друга много лет и теперь, сбившись в кучку, делились новостями значительными и на первый взгляд совершенно ничтожными. Но все-таки разговор то и дело возвращался к главному: что́ там, где их сыны, братья, мужья? Почему от твоего пришла весточка, а от моего нет? Какие города взяли? Даже такие новости узнавались не без труда. Тут же носилось провокационное: «Говорят, частную торговлю откроют… Колхозы пораспускают…»
Увлекшись, женщины не сразу заметили Захарова, а заметив, приумолкли. Захаров не мог слышать всего разговора, но две-три фразы он уловил, и в этих фразах — злополучное «говорят», а уж что «говорят», Захаров знал наперечет.
Он расспросил, кто у кого на фронте, что пишут, и только после этого объяснил, какие перемены в жизни страны действительно произошли, и коротко перечислил их. Он попросил относиться критически к тем, кто демонстрирует свое всезнание: «я слышал», «мне сказали», и, уж конечно, не верить тому, что двадцать два месяца твердила вражеская пропаганда.
— А кому ж верить-то? — спросила пожилая женщина.
Вот здесь-то Захаров понял, что попадает в неловкое положение. Своего радио в городе нет, газеты своей нет, клуба нет… «Политико-массовая работа», — вспомнил он привычное до войны словосочетание и горько усмехнулся.
…Поставив вопрос о создании клуба в форме, что ли, проблематичной, Захаров, конечно, знал, что его поддержат.. Важно было, чтобы именно поддержали, а не просто подчинились первому лицу в районе. И он стал говорить о том, как много раз и почему думал о неудовлетворительной постановке в городе политико-массовой работы, которая есть не что иное, как забота о душах и умах людей.
— Клуб дело не близкое, а сейчас хотя бы побольше газетных витрин, побольше бесед с людьми. Надо придумать, что можно сделать не откладывая, буквально завтра-послезавтра. Допустим, на почте, где людей бывает больше всего, вывешивать «Правду»… Можно еще поставить газетную витрину и возле хлебного магазина… Быть может, целесообразно и возле больницы… Сколько людей туда приходят! Не следует, на мой взгляд, обходить и очереди: идешь мимо, возьми и побеседуй по душам, сообщи новости, ответь на вопросы… Райком взял на учет все семьи фронтовиков, сумел подкинуть им дровишек. Ну а если время от времени выкраивать минутку-другую и заходить в их землянки? Даже если зайти в одну из пяти, то в остальных четырех содержание беседы станет известным в тот же день… Подумайте, что еще можно сделать… Ясно одно: и в землянках, и в сарайчиках, и в подвалах люди должны жить вместе со в