В какую-то долю секунды все — голос, произнесший только что его имя, прежний и в то же время совсем непохожий на Верин, что-то еще, чего он никогда не смог бы определить, — все это радостно оглушило Степанова. И хотя сердце билось тяжело и гулко, он почувствовал необыкновенную легкость.
Он пошел туда, откуда донесся Верин голос, еще не понимая, где она, видя какие-то койки, закутанные фигуры женщин, занавески… И вдруг среди этого чередования черноты и слабых желтых пятен света от коптилок увидел лицо Веры, спешащей к нему.
Протянув руки, он неловко обнял ее.
— Вера, — тихо проговорил. — Вера…
Что-то было не так, как должно было быть, и он не сразу понял, что Вера делала попытку освободиться от этих объятий. Или это только показалось? Вера, теплая, живая, здесь, и так не хотелось замечать того, что не вязалось с его представлением о встрече.
— Пойдем, — сказала она нетерпеливо, устремляясь к выходу.
Можно было предположить, что Вера стеснялась посторонних, а вот там, на улице, она и даст волю своим чувствам…
На ходу Вера схватила короткое пальтишко, платок, оделась, туго перехватив себя ремнем, выхваченным из кармана. Вот такая подтянутая партизанка в сапогах тогда и промелькнула мимо него на кухне, после бюро.
Молча они прошли к железной двери и выбрались на улицу.
Дул по-прежнему беспокойный ветер.
— Вера… — проговорил Степанов. Он не мог сейчас понять, встревожен ли он такой встречей или просто взволнован: слишком впечатляли и само это путешествие вечером по мертвому городу, и подвал, и свидание через годы…
Он взял Веру под руку и повел, сам не зная куда.
— Где здесь можно приткнуться? — спросил он, оглядываясь.
Вера промолчала, словно не слышала. Если бы Степанов был сейчас способен к трезвым оценкам, он заметил бы, что это — сосредоточенность отчуждения.
— Приткнуться негде, — решил он. — Будем ходить… Рассказывай о себе… Как жила, где мать, брат, отец?
Вера словно обрадовалась, что он заговорил о другом.
— Отец и брат воюют, а мать здесь, со мной… Она в июне сорок первого заболела, я сорвалась и приехала из Смоленска, а тут война… Потом и немцы… Как и другие, пряталась в подвале… — Вера усмехнулась: — Вот с чего мы начинали… Помнишь подвал?
— Какой подвал? — спросил Степанов. Он понимал, что Вера отвечает на его вопрос, но все же говорят они не о том, не о том…
— Подвал у Дьяконовых во дворе. Мы играли в прятки… Это в шестом классе, наверное… Девочки спустились в него, испугались и запищали, а потом подошел ты… Помнишь?
— Помню.
— Ну так вот, вскоре мы поняли: прятаться толку мало, нужно что-то делать. Так началось наше наивное подполье: ходили по вечерам и своей печаткой пришлепывали два слова «Смерть оккупантам!» на фрицевские же объявления: «Запрещается! Воспрещается!»
— Да, да, — вспомнил Степанов рассказ Турина и улыбнулся.
— Организация у нас была небольшая… Кое-что делали. Ваня, верно, тебе уже рассказывал. Когда стал угрожать провал, нам посоветовали уйти в партизанский отряд… Мы и ушли: Ваня, Коля, Борис Нефеденков, Вася Крылов и я. Дела партизанские тебе известны… — Она спохватилась: — Впрочем, давай сначала ты о себе!
— Нет, говори! Говори!
— Меня всячески оберегали, — продолжала Вера, — но в исключительных случаях давали и рискованные поручения…
— Ну расскажи хоть об одном…
— Ну вот, например, кончились у нас бинты и йод. Командир приказал мне раздобыть их в городе у аптекаря. Аптекарь был, конечно, свой. В город надо было войти с плетушкой, полной грибов, офицерам отвечать на улыбки, если смогу, даже на заигрывания. А я умирала от страха… Возвращение было самым опасным. Одно дело нести грибы, другое — йод и бинты! Когда возвращалась с сумочкой, в которой под пудрой, духами, помадой, платочками и немецкой газетой лежал драгоценный груз, повстречался немецкий офицер. Посмотрел на меня, как мне показалось, с подозрением. У меня душа ушла в пятки. Все, думаю, конец! Но я все же нашла в себе силы улыбнуться ему. Пронесло!.. Ну, хватит об этом. Как ты? Как жил? Где ранен?
— Расскажу… Что же с Николаем? Мне Пелагея Тихоновна рассказала, но я толком ничего не понял… Что с ним произошло?
— С Николаем… — Вера пристально взглянула на Степанова. Он хорошо знал доверчивый взгляд ее глаз. Но сейчас кроме доверчивости была в нем такая беспомощность, что Степанов снова обнял ее.
— Как я тебя ждал, как я тебя ждал! — взволнованно проговорил он.
Вера стояла не двигаясь, словно одеревеневшая. Но вот она вдруг обняла его и крепко поцеловала несколько раз. А потом взяла за плечи и решительно отстранила.
Она первой шагнула вперед. Степанов — за ней. Несколько минут шли молча.
— О Николае я спрашивал, — напомнил Степанов, возвращаясь к прерванному разговору. — Может, ты знаешь более точно?
— Что тебе сказать? — Вера словно собиралась с мыслями. — Ничего нового я тебе, пожалуй, не скажу… После диверсий на железной дороге, которые устроили партизаны, движение поездов было восстановлено, но расписание изменено. Среди многочисленных эшелонов, направляемых на фронт, фрицы, хотя и редко, пускали и обычные, с гражданским населением, поезда. Партизан, конечно, интересовали эшелоны с техникой и солдатами. Нужно было узнать новое расписание, Колю и послали. Мост, ясное дело, охранялся… Коля присмотрел удобную позицию: можно составить расписание! На следующий день Колю тоже послали, его должен был сменить Борис Нефеденков… Ни тот, ни другой не вернулись. А вслед за этим фрицы напали на след лагеря. Партизанам пришлось уходить…
— «Вслед за этим»… — повторил Степанов. — Ты считаешь, что между двумя фактами есть связь?
— Не хотелось бы верить…
Степанов невольно прикинул в уме: Николай возвращался в лагерь, стало быть, его могли выследить. А если схватили Николая и Бориса? Под пытками Николай умрет, но не выдаст. Борис — тоже.
— Значит, не вернулись… И никаких известий?
— Был слух, что Бориса видели под Нарышкином, а Колю в городе, когда вели под конвоем, раненного… Но можно ли верить слухам? И совсем уж невероятное: говорили, что Николаю удалось бежать. Но если бежал, то почему не вернулся, не дал знать о себе? Скорее всего, — тихо закончила Вера, — Николая расстреляли. Или замучили… Это самое правдоподобное. Могли вот и здесь…
Они давно уже шли по Советской, и, как и раньше, по той ее стороне, которая по неизвестным никому причинам давным-давно была выбрана дедами и отцами для вечернего гуляния.
Против входа в городской сад, которому не раз присваивали почетные и громкие названия: то Парка имени двадцатилетия МЮД, то Парка имени товарища Мясникова — и который горожане все же упорно именовали просто горсадом, стоял двухэтажный дом, занятый милицией. Тюрьмы в городе не было, ее назначение выполнял низенький кирпичный флигель, примыкавший к зданию милиции. До войны здесь сидели, дожидаясь отправки в область, воры, спекулянты, кулаки, высылаемые из сел и деревень. При немцах — партизаны и подпольщики.
От дома милиции остались груды кирпича, но все же можно было отыскать место, где стоял каменный флигель, выходивший глухой стеной на Советскую.
— Возможно, и здесь… — повторила Вера, когда они о Мишей проходили мимо развалин, и голос ее дрогнул.
Минутку постояли и пошли дальше.
Конечно, все могло быть… Забили до смерти резиновыми палками… железными прутьями… сапогами… Расстреляли… А потом ночью вывезли куда-нибудь за город и зарыли в неглубокой яме.
— Ну, а ты? — снова спросила Вера. — Расскажи о себе.
— Закончил институт, — ответил Степанов, — воевал, как видишь… Ранили.
Сейчас, как и тогда Турину, Степанову было трудно рассказывать о себе: боялся каким-нибудь неосторожным, лишним словом дать Вере повод считать, что он бахвалится, что что-то там совершил необыкновенное.
Да всего и не расскажешь… Особенно о томительных днях в госпитале. Сводки с фронтов… Прогнозы, как могут развернуться события дальше… Неотвязные думы о матери и о ней, Вере… Трепетный страх, что вот он вспоминает их, а может, ни матери, ни Веры давно уже нет в живых…
— Я почему-то верила, что вернешься… Не женился?
— Что? — настороженно переспросил Степанов. «Конечно же, послышалось…»
— Говорю, не женился?
Внимательно взглянул на Веру, пытаясь понять: не шутит ли?
— Не женился, — ответил Степанов, все еще удивляясь нелепому вопросу и пытаясь привлечь Веру к себе.
— Не надо, Миша… — проговорила она, слабо отстраняясь.
— Ты что? — Степанов оглянулся: может, идет кто-нибудь? Но никого не было.
— Пойдем на почту, — что-то решив, сказала Вера. — Там будет удобнее… Да и холодно мне.
Почта была неподалеку. В жилом доме, где уже бывал Степанов, несколько большем, чем те, которые уцелели на окраине, разместились телеграф, телефон, почтовое отделение.
Но Вера все же лучше его знала расположение комнат. Взяв Степанова за руку, провела по совершенно темному коридору, толкнула дверь. В полукруглом вырезе в стене, в углу, был виден свет лампы. В комнате душно, от жарко натопленной печи пахло хорошо просушенной глиной, кирпичом…
На миг чья-то голова затмила свет в окошечке.
— Это я, — сказала Вера. — Здравствуй, Валя…
— Здравствуй… — ответил добрый, но усталый голос из закутка.
— Можно нам со Степановым поговорить у тебя?
— Пожалуйста… Старуха Волошина вернулась… Семьдесят лет, а дошла! — радуясь, сообщила Валя.
— Слава богу! — оживленно откликнулась Вера. — У кого же она?
— Бывшие соседи приютили. Все-таки хорошие у нас люди — самим негде повернуться, а нашли место и для старухи… — И предложила Вере со Степановым: — Вы можете на почте поговорить или, если хотите, у нас в дежурке…
Почтой Валя называла большую комнату, где днем производились почтовые операции и где в ожидании писем толпились женщины, дежуркой — небольшую, где отдыхали телеграфисты.
— Все равно… Пойдем в дежурку… — Вера подтолкнула Степанова к двери в тесовой перегородке.