— В землянке живете?
— Нет, в погребе… Он у нас большой… — чуть не с гордостью ответил Леня. — Такого большого ни у кого не было… Заходите, посмотрите…
— Спасибо… Как мама после возвращения?
— Мама?.. — Леня замялся… — Мама… болеет…
— Не тиф, надеюсь?
— Нет, не тиф, — с некоторой уклончивостью, которую не сразу уловил Степанов, ответил Леня.
— А что же у нее?
Леня неопределенно повел рукой, и Степанов не счел за нужное уточнять, все более убеждаясь в том, что Леня действительно «отошел».
— Как твой котенок?
— Бегает! — радостно сообщил мальчик. — А то ведь все лежал…
Степанов раздумчиво покачал головой.
— Бегает… Значит, коньки «снегурочки»? А ведь до поры, когда станет Снежадь, еще далеко!
— Так она все-таки станет! — просто ответил Леня.
Зима наступит, Снежадь станет, можно будет кататься на коньках, все должно идти как заведено от века!
Степанов подошел к мальчику еще ближе и провел рукой по его плечу:
— Ищи, Леня, ищи…
— Да и то: ведь они стальные! Не могли же они сгореть?
— Не могли, Леня…
Он был благодарен ему: маленький единомышленник, укреплявший его еще больше в собственных убеждениях.
Пока с неба будет светить солнце, пока будет существовать любовь — жизнь не уступит тлену.
Степанов оглянулся вокруг и глубоко, свободно вздохнул и еще раз благодарно взглянул на Леню Калошина.
Степанов продолжал знакомиться с детьми и их матерями, обходя сарайчики и землянки.
Сегодня он начал с жилищ неподалеку от школы. Хотя не было в городе ни универмага, ни школы, ни фотографии, как и многого другого, жители для обозначения места говорили: «Против школы… Рядом с фотографией… Наискосок от универмага…» Сарайчики, подвалы, землянки…
Крайний сарайчик оказался, можно сказать, пятистенным. Первая половина раньше использовалась для хранения дров, из нее дверь вела во вторую, где еще недавно в подполе хранили картошку, капусту, огурцы. Пол, правда, жиденький сохранился, оконце тоже. Для того чтобы здесь можно было жить, сложили печурку, обмазали глиной стены, утеплили потолок…
Когда Степанов вошел, за столом сидели мурластая деваха и рыжеватый мужчина в старой, потертой шинели.
Отрекомендовавшись, Степанов спросил о детях.
— Нету. Мы да бабушка, — жуя картошку, ответила деваха.
— З-зачем ты г-говоришь неправду, Галя? — сказал мужчина. — Н-нет н-никакой бабушки.
Обычно, когда человек говорит заикаясь, кажется, что он нервничает, но мужчина говорил спокойно, с достоинством.
— Молчал бы! — прикрикнула на него деваха. — Без году неделя как живешь здесь, а мне этот сарайчик крови стоит! — И обратилась к Степанову: — Утеснить могут. А тут со дня на день небось дядька с теткой заявятся…
— Б-без нашего согласия, Г-галя, н-никого не вселят…
— Да хватит тебе. Много ты понимаешь!
Степанов вгляделся в мужчину попристальнее. Уж не Дубленко ли? Тот, по словам Бориса, тоже заикается. В памяти сразу всплыло все, что рассказал ему Нефеденков.
Мужчина опустил голову, понуро молчал. Деваха продолжала жевать картошку. Она была неприятна Степанову, и ему хотелось поскорее уйти, но возможность ближе познакомиться с Дубленко, прояснить что-то удерживала его.
Выдвинув из-под стола темно-зеленую табуретку, неловкое молчание нарушил мужчина:
— С-садись, товарищ Степанов. В ногах п-правды нет. — И добавил: — Будем знакомы — Дубленко.
«Ага! Тот самый…»
— Может, картошечки? — предложила деваха, когда Степанов сел.
— Спасибо, сыт.
Теперь Степанов совсем близко видел худое, бледное, с правильными чертами, чем-то даже приятное лицо Дубленко, и мысль, что этот человек мог быть преступником, показалась ему странной. Ему всегда казалось, что сущность человека накладывает свой отпечаток на его лицо.
— С-слушай, С-степанов, когда второй фронт откроют? — спросил Дубленко, доставая вилкой картошку из котелка и не глядя на Степанова.
Для многих понятие «второй фронт» предполагало конкретную помощь: вот взяли бы и помогли союзники, допустим, освободить Киев.
— Если бы я знал когда, — ответил Степанов. — Им что, над ними не каплет…
Дубленко обращался к нему на «ты», и в то же время это не выглядело ни панибратством, ни нарушением законов вежливости. Вроде вполне естественно: подпольщик и фронтовик, можно сказать, родные братья. Степанов принял эту форму обращения.
— Слушай, ты, говорят, из Нижнего Оскола? Котова некоего не знал там?
Не дрогнула в руке Дубленко вилка, ничего не изменилось в его лице.
— К-как же не знать? Жить в одном городе с ним, и н-не знать… А ч-чего это ты о Котове? Знал, что ль?
— Мир тесен… — уклончиво ответил Степанов.
Дубленко продолжал спокойно есть, густо посыпая картошку крупной серой солью.
— Куда столько сыплешь? — с упреком заметила деваха. — Где ее нынче добудешь?
— Добуду…
— Да уж ты добытчик известный! Много всего добыл…
Дубленко лишь вздохнул и показал глазами на Степанова: мол, при постороннем-то!.. Соображаешь?..
И сейчас же Степанову:
— Х-хороший ч-человек был Котов? А-а?
Все, что говорил Дубленко до сих пор, он говорил как бы между делом, словно гораздо важнее было достать из котелка картошку в целом и невредимом виде, посыпать ее солью, наконец жевать, подставляя ладонь под подбородок, чтобы и крошка не пропала зря. А сейчас сказал и в упор посмотрел на Степанова: ну, что ты на это скажешь?
— Хороший… — согласился Степанов, чувствуя зыбкость своего положения. — А что с ним стало-то?
— Ис-счез с г-горизонта… С-с нашего, с-советского…
— Это как же понимать? С немцами, что ли, ушел?
— З-зачем с немцами? Мы же решили с-с тобой: х-хороший ч-человек Котов! — И опять обернулся к Степанову: как, мол, не возражаешь? Хороший? Помолчав, добавил: — А кое-кто говорит, провокатором он был. Н-не слыхал?
Степанов не ответил.
— Н-не с-смущайся, — по-своему расценил молчание Степанова Дубленко. — Одни б-будут считать его п-провокатором, другие — п-подпольщиком… Сложнейший был переплет… Долго еще будут ходить одни в обличьях других. Д-долго! В-внукам хватит р-разбираться! Вот так-то!
Дубленко доел картошку, провел ладонью по губам.
— Т-теперь до в-вечера, — с сожалением и тоской сказал он.
Так, считая часы от еды до еды, жили многие.
Дубленко поднялся, стал застегивать шинель. Уже у порога бросил Степанову:
— А ты даже знаешь, что я из Нижнего Оскола… От-ткуда узнал?
— Да люди говорят…
— Б-будут говорить, что я ч-чудеса храбрости п-проявил, — н-не верь, С-степанов. Что я жулик — т-тоже не верь… — И закончил: — Ну, я п-пошел…
Степанов по привычке неизвестно за что поблагодарил хозяйку и вышел из сарайчика вслед за Дубленко.
Да, пожалуй, разговор с Дубленко ничего не прояснил в истории, рассказанной Нефеденковым. Дубленко чем-то даже понравился Степанову: не глуп, держится с достоинством… А может, это впечатление вызвано некоторым чувством жалости, которое испытывал Степанов, разговаривая с Дубленко: тому с трудом давалось почти каждое слово. Теперь уже все окончательно запуталось: если Дубленко действительно провокатор, он, Степанов, своим вмешательством только насторожил его, если честный подпольщик — оскорбил подозрением. Вот поди разберись… Не нужно было заниматься самодеятельностью. Ваня Турин, наверное, сказал бы по этому поводу: «Органы покомпетентнее нас с тобой… Нечего совать нос в такие дела…» Или что-нибудь в этом духе. И был бы прав.
«Ладно, посмотрим!..»
Степанов подошел к очередной землянке. Ступеньки у нее обсыпались, и к людям под землю вел пологий спуск. Осторожно, помня о раненой ноге, держась за холодные глинистые стенки, спустился Степанов к двери, постучал.
— Входите, чего там… — ответил женский голос. Степанов открыл тесовую дверь, обитую клочьями брезента, и, согнувшись, перешагнул порог.
— Садитесь… Кто вы? — услышал Степанов.
В углу лежала женщина, Степанов видел только светлое пятно лица. Не разгибаясь, он несмело, боясь что-нибудь задеть и уронить, ступил шаг, сел на табуретку. Объяснил, кто он такой, стал расспрашивать.
Женщина рассказывала о себе охотно: муж на фронте, сама болеет, дочка ушла в магазин за хлебом, скоро придет. Посетовала: вот лежит она неделю, а, кроме дочки и соседок, никого не видела. Но что могут рассказать такие же возвращенцы, как и она? А учитель должен много знать. И стала засыпать Степанова вопросами: «Когда окончится война?», «Неужели американцы не могут помочь по-настоящему?», «Когда будет второй фронт?». И снова выстраданное: «Когда же кончится, замирится война?»
Отвечая на вопросы, Степанов посматривал по сторонам. Теперь, попривыкнув к скудному освещению, нетрудно было определить, что землянка эта сделана из погреба. За полусгнившими досками, с продольными выемками от высыпавшейся трухи, неутомимо работали мыши или крысы. Их писк и злая, бесцеремонная возня слышались то из одного угла, то из другого.
Степанов прислушался.
— Мыши, — пояснила женщина. — Да ну их!
Она старалась не обращать на них внимания, но ради гостя постучала в стену. На минуту-другую писк и возня прекратились, но потом все началось снова.
— Не боятся… Знают, что ничего не сделаем… Кошку бы!
Но пока что Степанов видел в Дебрянске всего двух кошек: одну в подвале Веры, другую у Лени…
— Ничего съестного оставлять нельзя… Надо спрятать в котелок да кирпичом-двумя сверху прикрыть.
Свет в землянку проникал из маленького, продолговатого окошечка под самым потолком и поглощался темными стенами, темным потолком, темным полом… На полу, в углу, — кувшин, накрытый светлым прямоугольником. Степанов нагнулся, напряг зрение… То было несколько конвертов, слипшихся от сырости. Адрес на верхнем написан, показалось Степанову, знакомым почерком.
— Можно посмотреть? — спросил он.
— Что?.. Ах, это… Пожалуйста…
Степанов взял в руку конверты. Чернила расплылись, но все же можно было прочесть: