Из школы вышли вместе поздним вечером.
У горсада разделились: Степанов со старым учителем пошли дальше по Первомайской, а остальные свернули за Советскую.
Город давно уже спал. Темно — ни луны, ни света в окнах.
— Ты знаешь, Миша, откуда эти названия деревень неподалеку от Бережка: Рясники, Затинники?
— Нет…
Владимир Николаевич, заметил Степанов, любил беседовать с ним о прошлом города, России. Беседовал с удовольствием, отдыхая от бесконечной и отупляющей суеты. В чувстве причастности, слитности с делами народа и его историей черпал новые силы.
— Мало кто знает, представь себе… На Бережке, как тебе известно, был Воскресенский монастырь. Монастыри — тоже известно — обносились стенами. Деревянными, кирпичными… А у нашего был еще простой тын. В какую седую старину уходит его история! Деревня за тыном — Затинники.
Когда старый учитель рассказывал о своих находках, небольших в общем открытиях, разрозненное и разбросанное связывалось в одну цепочку, давно забытое восстанавливалось, далекое становилось близким. Из маленьких камешков, как мозаика, создавалась постепенно величественная картина.
— Рясники — село, которое имело отношение к монахам, людям в рясах… Ты не обратил внимания: на Тихоновской церкви монастыря очень высоко прилеплено что-то вроде кельи с небольшими окошечками?
— Как же, — отозвался Степанов, — видел…
— Так и считалось, да и сейчас считается, что там жил преподобный Тихон, основатель монастыря. Некоторые церковники поддерживают эту версию. Может, конечно, и жил… Однако высоковато было старцу подниматься в свою «квартиру»… И потом — почему это келью прилепили так высоко и на углу, который обращен на юго-восток? Одно оконце — на юг, другое — на восток. Ни в одной церкви, насколько я знаю, нет подобных келий. Все дело в том, что эта была не просто кельей, а сторожевой вышкой, а с юго-востока чаще всего и нападали на древний Дебрянск татары. Врага можно было заметить на дальних подступах и дать знать горожанам. Вот тебе и «келья»!
Почти у самого сарайчика Владимир Николаевич остановился.
— Пойдем, я тебе кое-что покажу, — сказал он, но тут же подумал, что в сарайчике наверняка давно спят и его появление со Степановым потревожит женщин, вызовет их недовольство. — Он печально махнул рукой: — Нет, Миша, лучше потом…
— Хорошо, Владимир Николаевич… А все же что вы мне хотели доказать?
— Успеется… Покажу…
Простившись, Степанов пошел к себе. Райком стал чем-то привычным, удобным… Часть работы можно было делать за столом Турина: светло, тепло… Здесь же можно было назначить деловое свидание. Сама обстановка райкома позволяла глубже вникать в жизнь города и района, быстрее узнавать новости, стоять ближе к молодежи…
Степанов уже отвык от домашнего уюта: в течение нескольких лет — железная койка в общежитии, потом — окопы, землянки, койка в госпитале.
Сворачивая с Первомайской, Степанов услышал голоса и остановился. Шли, видимо, со стороны реки двое…
— Хор-рошая ты девчонка!.. — лениво улещал кого-то мужчина.
— Да отстань ты!.. — ответил женский голос.
— Хор-рошая!..
— Ладно, ладно… Когда надо, все становятся хорошими. Отстань…
Сейчас Степанов уловил в этом голосе знакомые интонации Нины Ободовой. Где-то там, у реки, по слухам, обосновалась женщина, у которой чуть ли не всегда — и днем и ночью — можно было раздобыть самогон. И эти двое шли оттуда. «Неужели Нина?» — подумал Степанов. Но голоса затихли, прохожие, видимо, свернули в сторону.
После разговора на почте Степанов хотел наведаться к Нине, посмотреть, как живет. Ничего не стоит затюкать человека, труднее — поддержать… Но что-то помешало. Сейчас Степанов решил все же выкроить время и обязательно встретиться с Ниной.
У райкома Степанов замедлил шаги… Турин теперь, если никуда не уехал, наверное, сидит за столом, работает… Они сейчас, поговорив о новостях, опять волей-неволей вернутся к Нефеденкову, поспорят, снова, быть может, поругаются, а Борису ни холодно ни жарко от этих бесполезных разговоров. Что изменится в его судьбе?..
И Степанов решился: он зайдет сначала к Цугуриеву.
У Цугуриева горел свет.
На его стук майор вышел в застегнутой шинели, словно не встречал посетителя, а куда-то уходил.
— Кажется, не вовремя? — спросил Степанов.
— Смотря с чем пришли, — ответил Цугуриев, пропуская Степанова вперед. Похоже, Цугуриев догадывался о цели визита и не одобрял этого.
В комнате было холодно и сыро, хотя давно уже не проветривали: пахло застоявшимся табачным дымом.
— Садитесь, — суховато предложил Цугуриев. Степанов сел и, не принимая официального тона, спросил, кивнув на печь:
— Не топят у вас, что ли?
Цугуриев ответил не сразу. Кашлянул, посмотрел на посетителя, снова кашлянул:
— С уборщицей что-то… С чем пришли? — Он остался стоять, и опять, как и в прошлый раз, его лицо оказалось в тени, а Степанов — весь на свету.
— Я по поводу Нефеденкова… — начал Степанов и, заметив легкую усмешку, тенью пробежавшую по лицу Цугуриева, почувствовал, что ничего не добьется.
— Что ж, говорите, Степанов…
— Я хочу сказать, товарищ майор, что, по моему глубокому убеждению, Нефеденков не мог пойти на подлость, даже под пулей. Если слова его старого друга что-то значат для вас, прислушайтесь к ним. Вот, собственно, все.
Цугуриев прошелся по комнате и остановился перед Степановым.
— Сколько раз умирали, Степанов?
Неожиданный и неизвестно к чему клонящий вопрос озадачил Степанова.
— Что имеете в виду, товарищ майор?
— Фронт. Ранения… Опасные моменты, когда смерть — вот она!
— Не считал… Но раза два, ничего не преувеличивая, думал, что конец.
Цугуриев шумно вздохнул, словно подвел под чем-то черту.
— Ладно… Припомните, Степанов, случайно не рассказывал ли Нефеденков о Дубленко? Может, хвалил его…
— Рассказывал…
— Что?
— Это не из области ожидаемых вами похвал…
— Из какой же тогда?
— Серьезных обвинений…
— Расскажите…
— Могу. Но тут уж, товарищ майор, — предупредил Степанов, — я всего лишь исправный телефон…
— Это не так уж мало. Слушаю.
Стараясь быть как можно более точным, Степанов изложил рассказ Нефеденкова. Майор слушал как будто без интереса, но в его еле заметном покачивании головой и во взгляде, который вдруг останавливался неизвестно на чем, Степанов чувствовал сосредоточенность.
Цугуриев не задал ни одного вопроса, как будто рассказ был ему совершенно ни к чему. Подошел к столу и, вынув из ящика лист бумаги, протянул Степанову:
— Напишите.
— Что написать? — спросил Степанов, хотя в последний момент понял, что от него требуется.
— То, что рассказали.
Степанов помедлил. Ну что ж… Он готов и в письменной форме изложить то, что изложил устно. Подвинул стул к столу, взял ручку, обмакнул в чернила, поудобней положил лист…
— Бумага у вас, товарищ майор, не как у всех… Отличная!
Цугуриев покашлял, и только теперь Степанов понял, что покашливанием этим майор указывал на неуместность его замечаний.
— Так… — сказал Степанов. — На ваше имя писать?
— На мое.
Степанов склонился над листом.
— Ладно, Степанов… — Майор отодвинул бумагу в сторону, сел напротив Степанова. — Сколько человек знает о том, что рассказал Нефеденков?
— Я, Турин и он сам, Нефеденков.
— Трое… Дубленко встречался с Нефеденковым?
— Думаю, что нет… Но Нефеденков видел его с Котовым.
— И Дубленко, конечно, знает, что Нефеденков вернулся?
— Очевидно…
— И еще… Вы встречались с Дубленко?
— Да.
— Зачем?
— Случайно, обходил землянки. Но смотрел на него и говорил с интересом… На фронте предателей или возможных предателей не видел, только явных врагов.
— И что подумали, когда посмотрели? Стал менее подозрителен? — уточнил Цугуриев.
— Пожалуй, да. Держится с достоинством, хотя чем-то вызывает чувство жалости.
— А в Нефеденкове вы как не сомневались, так и не сомневаетесь?
— Не сомневался и не сомневаюсь, товарищ майор.
— Похвально… В общем, арестовываем невиновных… — тихо, как бы про себя, произнес Цугуриев.
— Подозрительных для вас, — уточнил Степанов. — Ведь будет разбирательство?
— Конечно.
— Скоро?
— Не знаю, Степанов.
— А если поинтересоваться, товарищ майор?
Цугуриев покашлял.
— Понятно, — заключил Степанов.
— Так… Интересно, почему же Дубленко вызвал у вас чувство жалости? — вернулся к прерванной теме Цугуриев.
— И сам не знаю…
— Может, отчасти потому, что заикается?
— Заикается? — Степанов задумался. — А знаете, заикание, пожалуй, сыграло свою роль… Определенно — да…
Майор что-то прикидывал в уме, и потому наступило довольно продолжительное молчание.
Утверждаясь в каких-то своих выводах, Цугуриев тряхнул головой и достал папиросы:
— Ку́рите?
— Спасибо, не курю… Если не тайна, товарищ майор, происшествие с Туриным — действительно покушение? Или нет?
— Ну-у, Степанов, — протянул Цугуриев, — все хотите знать!.. — И, помолчав, ответил: — Есть данные, что изменник Семин кружит вокруг Дебрянска…. Озлоблен до того, что потерял всякую осторожность…
Послышалось, как дверь из коридора в кухню медленно открылась со скрипом и кто-то сбросил дрова на лавку.
Цугуриев спросил:
— Павловна?
В комнату вошел Леня Калошин.
— Это я, товарищ Цугуриев… Здравствуйте, Михаил Николаевич…
— Добрый вечер, Леня… Как мать? Все болеет?
Леня, словно к горлу что-то подкатило, сделал судорожное движение и, закрыв глаза, кивнул.
— Я пойду топить, — заторопился Леня, — а то мне еще я райисполком надо и в милицию…
Степанов попрощался. В кухне он замедлил шаги. Леня Калошин, что-то бормоча про себя, видимо повторяя наставления матери, шарил рукой возле трубы, нащупывая спички.
Когда Степанов вернулся в райком, Ваня Т