Степанов посторонил одного из пильщиков:
— Дай-ка мне…
Только вошел во вкус, приладился, подоспел Востряков:
— А, минометчик приехал!
— Как видишь…
— Знаешь, уважил Захаров нашу просьбу…
Востряков не дал Степанову попилить всласть — ему не терпелось поговорить с ним, показать мост. Он заставил Степанова испробовать на прочность перила, потолкать ногой настил, сам несколько раз становился то на одно, то на другое бревно, показывая, как крепко, намертво оно уложено.
— Отлично! — от души похвалил Степанов.
Похвала как бы и не обрадовала Вострякова. Сосредоточенный, углубленный в какие-то свои мысли, он тихо проговорил:
— Люди…
Было в этом слове и тоне, которым он его произнес, и удивление перед ними, и укор самому себе.
— Ведь я, Степанов, ни одного слова агитации не сказал и матом никого не обложил, даже мысленно… Все поняли… Ты уехал тогда, а через полчаса-час начали собираться у моего дома, кто с пилой, кто с топором… Шестнадцать человек!
— Никому ничего не сказал?
— Ни слова, минометчик!.. Доложи: я не подвел Дебрянск, — потребовал Востряков. — Прибудут машины — вывезем лес в срок.
— Народ тебя не подвел, — уточнил Степанов.
— Верно, — согласился Востряков. — Шли мы сюда, слышу, твоя Прасковья отвечает соседке: «Что ж мы, не русские люди? Не понимаем чужой беды?»
— Хорошо… А почему Прасковья Егоровна «моя»?
— Как тебе сказать, Степанов… — затруднился с ответом Востряков. — Ты первый к ней иначе, чем я… подошел, значит…
Все складывалось как нельзя лучше — мост есть, лес вывезут в срок, Востряков пришел в себя, и Степанов счел за лучшее как можно скорее отправиться в Дебрянск. За то, что задержал Орлика, там, конечно, выругают, но от добрых вестей из Костерина помягчают и в конце концов не так уж строго взыщут.
Когда они проходили мимо Дубленко и парнишки; работавших пилой, Востряков остановился.
— Во, Степанов, — нарочито грубо сказал Востряков и ткнул пальцем в сторону Дубленко. — Говорит с мужиком — заикается! Беседует с девкой — нет! Почему это, а?
Рассмеялся и хотел двинуться дальше, но краснощекий от жаркой работы Дубленко вдруг выпрямился, кровь отхлынула от лица и, как будто это было очень важно, громко, чуть не выкрикивая, сказал:
— Я в-всегда з-заикаюсь! И с-с д-девками!
— Слушай! Чего ты раскипятился… — стал успокаивать его Востряков. — Не хотел я тебя обидеть. — И прежде чем пройти дальше, приятельски похлопал Дубленко по плечу.
Но стежке между кустов Востряков повел Степанова к небольшому костру, над которым висели два котелка.
— Заправься, Степанов, перед дорогой. — Он потыкал вилкой картошку, но та еще не была готова. — Погоди минутку.
— Откуда тебе известно, когда он заикается, когда нет? — спросил Степанов.
— Что?.. — Востряков уже забыл о шутке. — А, этот, Дубленко… Тут заметили: подъезжает он к одной, и, скажу тебе, Степанов, девка стоит того… Соней зовут… Сам я как-то услышал: шпарит он с ней без единой запинки! Да еще как! Мастер художественного слова! Правда, у сеновала было дело… Сам понимаешь: немой заговорит и такой хромой, как я, рысью помчит… А что?..
— Да так… — уклончиво ответил Степанов и перевел разговор: — Картошкой всех кормишь?
— Всех!.. Не думал, Степанов, что они так на работу поднимутся! — Востряков кивнул на людей у моста. Среди них мог быть и тот, кто пустил слушок о минах, и тот, кто, заботясь об общем деле, сигнализировал в район… Сейчас Востряков был благодарен им всем. Пусть и не всегда дружеским образом, но они привели его к согласию с самим собой. А когда предстает он перед ними таким, каков на самом деле, все видят, как Востряков справедлив, самоотвержен и уважителен к людям…
Вскоре картошка сварилась и Востряков стал подзывать людей. Послал он и за Дубленко, но того на месте не оказалось.
— К своей Соне подался, — улыбнулся Востряков. — Соню, Степанов, с картошкой не сравнишь, даже в голодное время. Огонь-девка!
Хотя лошадь, на которой ехал Степанов, числилась в райисполкоме под кличкой Орлик, она отзывалась и на другие. В колхозе, давным-давно, ее называли Мальчиком… У немцев, неизвестно отчего, она стала Чумой… Попав в другую деревню, уже после освобождения, превратилась в Зяблика… В Дебрянске именовалась Орликом…
Лошадь послушно трусила в Дебрянск.
Темнело уже в пятом часу, и Степанов, полулежа на телеге, снова, как и прошлый раз на пути сюда, видел наступление сумерек. Каждодневная и таинственная пора! Кругом становится тише, умиротвореннее, мир кажется намного древнее, значительнее и печальнее.
И каждая избенка, выплывающая навстречу, каждый курган и березка, и наклонившиеся в сторону дороги ветлы, и застывший журавль, обыкновенные и ничем не примечательные днем, в сумерках будят в душе то, что и не шелохнется в другое время…
Проплыл на опушке леса небольшой холмик с крестом, сделанным из двух толстых сучьев, перехваченных веревкой… Тополь с грачиными или галочьими гнездами, где не было ни грачей, ни галок… Потом пошли силуэты печей под уже темным небом… А вот тут и печей почти нет — развороченная снарядами земля, на которой стояло село или деревня. Лишь кое-где — кустики черемухи или жасмина, одинокие березки, красовавшиеся некогда перед окнами домов… Воронки и черные пятна пожарищ… Маленькая собачонка бродила от пепелища одной усадьбы к другой и, учуяв чужого, бросилась в сторону…
Село это или деревня стояло на горе. Проехав его, Степанов стал спускаться в низину. И почти сразу же — перекресток… Соображая, куда ему взять, осмотрелся.
Снизу из сумрака накатывал какой-то однообразный шум. Потом Степанову показалось, что он слышит звяканье железных кружек, голоса…
Он придержал Орлика и, всмотревшись, различил черную подвижную массу: сначала только пятно, потом что-то вроде колонны. Середина ее провисла и не была видна, конец угадывался на спуске к речке, начало — на подъеме от нее к месту, где остановился Степанов. Голова колонны быстро приближались, и уже можно было рассмотреть первую шеренгу.
Шум десятков ног, нестройно ступавших по разбитой дороге, стал громче, люди ближе…
Вдруг словно хлопнула дверь, и Степанов, который не заметил здесь жилья, с удивлением оглянулся. В сторонке от него, там, где чернело нагромождение каких-то бревен, полускрытых кустами, показалась невысокая фигура… Старик с палкой! Длинная борода, усы. На голове шапка…
— Здравствуй, добрый человек! — сказал он, подойдя к Степанову.
— Здравствуйте, дедушка…
Старик обеими руками оперся на палку, смотрел на проходящих мимо парней в куртках, пальто, полушубках, шинелях с чужого плеча… Были здесь парни, кому вышел срок идти в армию, партизаны и те, кого немцы пытались угнать на запад…
— Наши, — проговорил старик. — Фронту пополнение…
Появилась женщина, закутанная в платок, девочка в рваной шубке.
— Наши, — сказала и женщина, и в словах ее прозвучали и радость и боль. — Сколько ж нужно, чтобы кончилась война… Боже мой, боже мой!..
А Степанов думал: «Откуда?»
— Дедушка, — спросила девочка, — а почему им ружья не дали?
— Дадут в свое время…
— И пушки дадут?
— И пушки… Вот и я топал так в четырнадцатом. — Сейчас старик повернулся к Степанову. — На турецком фронте воевал… И в гражданскую пришлось… А теперь вот их черед… — Старик кивнул в сторону колонны и вдруг, глубоко вдохнув холодноватый воздух, крикнул: — С богом, сынки! Вы его, гада, бейте там!
Несколько парней повернулось к старику, один молча поднял сжатый кулак.
В конце колонны шел невысокий паренек, рядом, склонив голову ему на плечо, шагала девушка в полушубке и белом оренбургском платке.
— Довольно, Настя… Иди… Все уже назад повернули!
Он, наверное, говорил это уже не раз, но Настя словно и не слышала. Видно, никак не могла расстаться…
Однако и они не были последними. В отдалении, изрядно отстав, брела женщина в старом ватнике и сапогах. Она уже давно распрощалась с сыном, пошла было домой, а потом опять потянуло за ним, и вот, пошатываясь, брела и брела…
Степанов проводил взглядом колонну, тронул вожжи.
Сумерки сгустились, поглотив дали, сделав мир тесней. Орлик, не ожидая понуканий, честно бежал рысцой…
Край березовых рощ, торных дорог через бескрайние ржаные поля с яркими васильками… Спуски к речушкам — всем этим Мокрянам, Яснушкам, Хмелевкам… Старые, грохочущие под колесами телег и копытами лошадей мостки и мосточки… Белеющая над купой раскидистых лип высокая колокольня и золото креста на синем небе… Чащоба, где безбоязненно лакомится ароматной малиной медведь с медвежатами… Шум воды на мельничной плотине… Курганы в лугах и одинокие могилы обочь дорог…
Кто помнит теперь, чьи истлевающие кости упокоили эти заросшие травой и деревьями курганы, эти еле заметные зеленые бугорки старых могил? Если бы кто-нибудь мог поведать нам! Слишком много всего было на этой земле, чтобы все события и имена могли уместиться в памяти потомков.
Сколько раз это было?
Гудит всполошный колокол, тревога густой набатной медью плывет над полями. С рогатинами и вилами, с кольями и с ружьями идет народ на супостата.
Кто это? Половцы или татары? Поляки или шведы? Немцы или французы? Какие иноплеменные двунадесятые языки безрассудно ополчились на землю под этим высоким синим куполом?
Кого только не было…
Когда это?..
И сотню, и две, и три назад, и полтысячи лет тому.
Как сейчас, так и давным-давно. Всполошный гуд — и трещит толстый лед Чудского озера, а черная, крутая от мороза вода бесследно не уставая поглощает ранее непобедимых с пугающими рогами на железных шлемах. Это пятого дня апреля месяца 1242 года, святой князь Александр Невский.
Миновала одна напасть, глядь — уже другие. Татаро-монголы, орды которых свободно могли поглотить многие народы и воцарить на испепеленной земле жестокость, силу, азиа