На кухне что-то звякнуло, что-то прогремело, и через минуту-другую она вернулась с оцинкованным ведром в руке:
— Возьмите Степанов оторопел:
— Мне? А как же вы-то будете?
— У меня есть! Есть! — стала уверять Степанова женщина. — А в городе вы нигде не найдете.
Степанов все еще не отваживался взять словно с неба свалившееся ведро.
— Да берите же, берите! — настаивала женщина.
— Ну, спасибо вам, — принял он драгоценный подарок.
Это ведро, наверное, стоило не меньше буханки хлеба, если не целых две. Но Степанов понимал, что ни хлеба, ни тем более денег женщина ни за что не возьмет…
В школе свет не горел, видно, учителя давно уже разошлись. Но в аллейке, ведущей ко входу в школу, Степанов заметил чью-то фигуру. Почти сразу угадал в ней Таню Красницкую.
— А я вас жду, Михаил Николаевич… — Таня быстро пошла ему навстречу. — Соломенный матрас принесла…
— Какой матрас? — Степанов даже остановился.
— На чем спать… Девочки рассказали, что учитель спит на голом столе, а наши сразу всполошились: «Как же так? Разве это порядок?»
— Кто «наши»?
— Наши, Михаил Николаевич, это те, кто здесь жил. — Таня кивнула на здание школы.
Когда подошли к широкому крыльцу, Степанов увидел свернутый матрас, прислоненный к двери.
— Спасибо…
— Где же вы тут обосновались?
Степанов, взяв Таню за руку, ввел в один из классов и, опустив светомаскировочную штору, зажег лампу:
— Вот здесь, — и показал рукой в угол.
Там стоял один из шести столов и скамейка, такая же, как и остальные в классе. Под столом — чемодан… На подоконнике одиноко красовалась коричневая в белую крапинку кружка…
— Вот здесь?
— Да, Таня. Тепло, сухо, просторно, — похвалил свое неуютное пристанище Степанов.
Девушка, соглашаясь, покивала головой, добро улыбнулась: «Конечно… Конечно…»
— Теперь можно и железную койку притащить, — заметила она.
— Да?.. — спросил Степанов. — О койке как-то не подумал: можно ведь и на столе раскладывать матрас. На днях займусь…
— Зачем «на днях»? Давайте сейчас! — предложила Таня.
— Сейчас?..
— Да, да… Пойдемте!
Мысль устроить неприкаянному учителю мало-мальски сносный быт захватила Таню, и Степанов невольно поддался: пошел за девушкой. Но на крыльце остановился: темень!
— Ничего, Михаил Николаевич!.. Я койку уже присмотрела… Недалеко отсюда… Пойдемте!..
Здесь же, на Бережке, неподалеку от школы, на одном из пожарищ Таня и Степанов выдрали койку, ножки которой увязли в золе.
— Почти новенькая, — шутя уверяла Таня. — А если покрасить — как из магазина!..
Перед крыльцом койку поставили, обтерли тряпкой и наконец внесли в класс.
— Ну?! — торжествуя победу, спросила Таня, когда койку водрузили в углу и накрыли матрасом. — Как у людей… Михаил Николаевич, если что нужно, не стесняйтесь попросить, мы вам всегда поможем: мужчине ведь одному хозяйничать трудно, — просто, с искренней убежденностью сказала Таня и заспешила домой — топить печурку на ночь.
Этот день Степанов будет потом долго вспоминать, пытаясь восстановить в памяти все подробности… Утром, перед уроками, к нему подошел Леня.
— Михаил Николаевич… — В руках у него была записка.
Степанов взял ее, развернул:
Миша!
Ждем тебя в шесть. Пожалуйста, не опаздывай. Явка обязательна.
Ну вот, опять какое-нибудь срочное заседание… Совещание… Тоже срочное, важное, политически необходимое… Опять новое поручение дадут, а у него и так дел по горло. От одних тетрадей можно с ума сойти, а тут еще статья в газету… Но опаздывать и тем более не являться было не в правилах Степанова, и в половине шестого, едва окончился педсовет, он отправился в райком. Подходя, заметил, что свет горит не в «зале», где проводили все заседания и совещания, а в маленькой комнате, служившей спальней.
«Странно!»
Он вошел в дом, распахнул дверь в «залу» и в недоумении остановился. Конечно же, как он уже догадался, никакого заседания нет. Из маленькой спальни навстречу Степанову вышла Тоня Агина:
— Раздевайтесь, Михаил Николаевич… Проходите…
Она была нарядной, праздничной и еще более красивой. И двигалась Тоня еще более плавно и уверенно.
— Я вам помогу… — Не успел Степанов снять шинель, как она очутилась в руках Тони.
— А Турин?.. — спросил Степанов.
Чем-то занятый, Иван просунул в дверь голову:
— Проходи, проходи…
Маленький стол, за которым иногда они делили скромный свой ужин и пили чай, был накрыт белой, свежей скатертью. На ней стояли бутылка вина, водка, капуста в миске, хлеб и конфеты. Турин что-то доставал из мешка, привезенного Тоней.
— Помоги, Миша. Боюсь опрокинуть…
— Ну что ты, что ты, Ваня! Беспокоить гостя!.. — Тоня уже ловко подхватила глиняную миску с жареной свининой, от запаха которой у Степанова потекли слюнки.
— Та-ак… — протянул Степанов. — Судя по некоторым данным, я должен вас с чем-то поздравлять?
— Тоня выходит за меня замуж, — пояснил Турин, и эта форма объяснения очень понравилась Степанову: Тоня выходит!.. Могла и не выйти, не оказать такой чести.
Степанов обнял Ивана. Потом, легонько оттолкнув от себя товарища, подошел к Тоне и поцеловал в щеку.
— Садитесь, други. Садитесь, — предложил Турин.
— Здо́рово!.. Здо́рово!.. Когда же вы это?.. — удивился Степанов, когда все расселись. — Ты, Иван, казалось бы, о себе и не думал…
Турин увлеченно разливал по стаканам вино и водку. Ответила Тоня:
— Он ко мне часто заезжал… Едет в Снопы — завернет. В Верхнюю Троицу — завернет.
— Нищему деревня не крюк, — отозвался Турин.
— Нет, Ваня, нищим тебя никак не назовешь, — запротестовал Степанов.
— Конечно, конечно! — согласился Турин.
— Ну что же… — Степанов встал со стаканом в руке. — За ваше, милая Тоня и старый мой товарищ, счастье!
Они с силой чокнулись, не боясь разбить толстые стаканы из зеленого стекла, выпили.
— Михаил Николаевич, — предупредила Тоня, — это мы так… Предварительно. Хоть и война, а настоящую свадьбу устроим. У нас ведь родственников душ двадцать, если не больше. У Вани с десяток друзей. Всех созовем. И вы, пожалуйста, приезжайте.
— С удовольствием! — подчеркнул Степанов. — С великим, величайшим, Тоня, удовольствием! — И взмахнул рукой: — Я совсем забыл, что надо кричать «Горько!» Горько! Горько!
Тоня улыбнулась. В улыбке — и смущение, и счастье одарить другого, чем может: лаской. И еще — это в особенности нравилось Степанову в Тоне — радостное сознание, что может многое дать от доброты и любви своей. Что-то похожее было и в Вере, той, далекой, почти уже никогда не существовавшей…
— Где будете жить? У вас все так продумано, что не удивлюсь, если где-нибудь на примете окажется квартира из пяти комнат?..
— Пока все остается по-прежнему, — сказал Турин. — А через неделю, другую, третью обещают комнату дать в бараке.
Степанов не заметил, как Турин отлучился. Вернулся он с Верой. Веру наперебой стали угощать, она для порядка тоже прокричала неизбежное «Горько!», и вечер, отведенный Ваней Туриным для помолвки, потек своим чередом… Часов в восемь решили расходиться. Быть может, посидели бы и дольше, но в единственной лампе выгорел керосин, фитиль начал коптить. Лампу пришлось погасить. Кромешная тьма вдруг напомнила, что действительно поздно и пора уходить.
Вера и Степанов вышли вместе. По Дзержинской молча дошли до Советской. Ей — в подвал, где давно уже спят полтора десятка человек, ему — в школу, где — ни одного.
— До свидания, Миша…
— До свидания, Вера…
Он — налево.
Она — направо.
Вернувшись к себе и оглядев нестерпимо скучные казенные стены, Степанов расслабленно опустился на скамью. И не только потому, что устал. Просто очень муторно было на душе. Невольно сравнивал он свое положение с положением Турина, и сам собою возникал вопрос — правильно ли живет? Ведь говорил ему Турин не раз: нельзя так! Теперь Иван, считай, женат и, значит, он, Степанов, станет еще более одиноким. Есть, правда, рядом с ним Таня Красницкая, но кто она ему? Верный, преданный друг, не больше. Хотя и это уже много, очень много…
Посмотреть со стороны, так все идет прекрасно. Он стал заметной фигурой в городе. Его утвердили членом бюро райкома ВЛКСМ. Он выполняет поручения райкома партии, недавно провел в школе для жителей города беседу об успехах нашей армии на фронте, провел, кажется, удачно. Захаров сказал: «Вы умеете подобрать ключ к душам людей…» Недели две назад его разыскала работник областной газеты и попросила дать материал о восстановлении города, о жизни в освобожденном Дебрянске. Кандидатуру его как автора поддержал, по ее выражению, «сам Захаров».
На педсоветах Галкина очень прислушивается к его замечаниям и рекомендациям, похоже, считает их самыми авторитетными. Как-то даже сказала ему, что, мол, жалеет, что с первых дней не «взяла курс на Степанова»; к роли директора школы он, как бывший фронтовик, подошел бы, как она теперь считает, больше, чем Вера Леонидовна, хотя и Вера Леонидовна неплохо справляется со своими обязанностями…
Однако вся его напряженная и небезуспешная работа не могла полностью заполнить душу, заглушить боль разрыва с Верой. Известно: человек жив не одной работой, тем более в его-то возрасте… Степанову иногда казалось, что и напрягается он в своих трудах и заботах, чтобы забыться, отвлечься… Как только он оставался в школе один, тут-то все и начиналось. Он и не подозревал, что может так тосковать, так страдать. Все это, казалось ему, было и навсегда осталось в девятнадцатом веке: в произведениях классиков герои постоянно мучаются от неразделенной любви, тоскуют, страдают… Ну а он-то? Он?!
«К черту!»
Степанов рывком поднялся. Надо заниматься делом! Делом!
Он сел за стол, придвинул к себе стопку тетрадей, сшитых в основном из старых газет. Лишь редкие были собраны из разного формата листков бумаги. Нельзя было брать эти тетрадки в руки без чувства благодарности к плохо одетым, полуголодным мальчикам и девочкам… Как они старались — не всегда, правда, успешно — вспомнить, чему до войны учили их в школе, наверстать упущенное за месяцы немецкой оккупации! Как аккуратно сшивали свои тетрадки, как усердно писали крупными буквами по газетному тексту! Как слушали его, своего учителя! Как на переменах расспрашивали о Москве, о фронтовой жизни, о будущем!.. Ради этих детей, так трогательно относящихся к нему и к своим занятиям, можно было отдать все.