Да, дети стараются. А вот пишут еще плохо: «совецкий»… «дикабристы»… Ведь объяснял же, что эти знаменательные и трагические события произошли в декабре, откуда и название!.. Впрочем, они, верно, забыли, как пишется слово «декабрь». Многое забыли…
На дорожке в парке, куда выходило окно, послышались шаги, негромкий разговор. Через полминуты кто-то осторожно постучал в дверь.
Степанов кишел открыть.
На пороге стояли две женщины. В темноте трудно было рассмотреть кто, но, пожалуй, незнакомые.
— Можно к тебе, Михаил?
— Пожалуйста… — пригласил Степанов, гадая, кто это пожаловал к нему.
Когда вошли в класс, увидел: одна — сестра Мария, другая, маленькая, с пухлыми щечками и острым носиком, тоже показалась знакомой… Степанов вспомнил, что это одна из приятельниц его матери, правда, не из самых близких. Лукьяновна… Лукинишна… Что-то вроде этого.
— Садитесь, пожалуйста… Располагайтесь… — Обескураженный этим визитом, он не знал, что им и сказать.
Лукинишна обернулась к сестре Марии и предложила:
— Сядемте, Мария Александровна… — Но в тоне был и вопрос: «Будем садиться или нет?»
Сестра Мария кивнула и первой опустилась на скамью.
— Послушай, Михаил, что мы тебе скажем… — начала она. — Извини, конечно, что от дел отрываем…
— Пожалуйста, пожалуйста… — ответил Степанов.
— Вот о чем мы с тобой хотели поговорить… О церкви.
— О церкви?.. — переспросил Степанов.
— Да. Сам ты, может, и неверующий, но должен верующих хорошо понимать.
«Почему ж это? — подумал он. — Почему они обращаются именно ко мне?»
— Посоветуй ты нам, с кем лучше поговорить насчет церкви — с Маминым или Захаровым? Ведь ты, Михаил, хорошо их знаешь, не раз встречался… Конечно, открыть скоро не откроют, не до того теперь. Но пока собор пусть хоть затвердят за нами…
— Простите, за кем? — спросил Степанов.
— За верующими…
— А много вас?
— Наберется. Думаем переписать…
— А почему нужно «затверждать», как вы говорите, сейчас? — спросил Степанов. — Собору что-нибудь угрожает?
Мария Александровна сурово посмотрела на Степанова и сказала с ноткой наставления:
— Молодой человек… Или уж лучше по имени-отчеству… Михаил Николаевич… — Она, очевидно, привыкла и любила наставлять и даже сейчас, понимая, что говорит с учителем, не считала нужным поступиться чем-либо. — Не ради куска хлеба хлопочем, не ради сребра и злата для себя… Для того сообщества людей, которое именуется «миром»: «Миром господу помолимся!» Нам обязаны отдать собор. Уж коли учредили комитет по делам православной церкви, то и церкви должны быть. Собор нам отдать обязаны!
Очевидно, сестра Мария говорила только «основополагающие» и высокие слова, а на долю Лукинишны приходились разъяснения и житейская проза:
— Сам знаешь, Михаил, могут под склад занять, на кирпич разобрать…
— Ваши заботы понятны, — сказал Степанов. — Поговорите с Маминым. По крайней мере, начать надо с него.
— А если, не дай бог, станут чинить препятствия, тогда к Захарову? — уточнила Лукинишна.
— Выходит, так…
Лукинишна подробно расспросила Степанова о Мамине и Захарове: кто такие, откуда, каковы характером?.. Прощаясь, с уважением сказала:
— Спасибо, Михаил. Не ошиблись в тебе… Спасибо.
Мария Александровна поклонилась:
— Рука дающего да не оскудеет… Спасибо.
Они ушли, дверь захлопнулась, шаги затихли. Степанов в раздумье постоял у окна, потом снова сел за тетради. Их осталось всего две. Закончив, решил наконец взяться за статью. Из редакции уже звонили Захарову: торопили, спрашивали, чего там Степанов тянет… Кое-что он уже обдумал на ходу, надо хотя бы записать…
Только начал — опять шаги на крыльце, опять хлопнула входная дверь.
«Ну вот, еще кого-то несет…» — с раздражением подумал Степанов.
В класс вошла Паня.
— Михаил Николаевич, я тут задержалась на Бережке, так решила к вам забежать, может, чем помочь надо…
Степанов понимал: и помочь она готова, и в сырую землянку неохота идти, лучше скоротать вечер в теплом доме. В другое время он предложил бы ей посидеть с ним, поговорили бы… Но сейчас сухо ответил:
— Спасибо, Паня… Мне ничего не нужно…
Паня ушла, а он стал ходить по классу, чувствуя, как в нем еще больше нарастает раздражение. Дел по горло! Послезавтра — бюро райкома, где он должен выступать с сообщением о работе школы и ближайших задачах учителей. Малышев из Верхней Троицы прислал письмо, вроде бы ни словом не обмолвился о трудностях, а между строк читалось, как ему непросто в новой роли. Надо было бы поехать, поговорить с ним, помочь… Десятки практических, неотложных дел по восстановлению жизни! А он сидит и беседует о церкви. Нина, Нефеденкова, богомолки — все тянутся почему-то к нему. Степанову казалось, что теперь может прийти и жена какого-нибудь полицая или старосты и поплакать ему в жилетку: он годится и для этого… Выходит, прав Ваня Турин — так нельзя!..
Он постарался взять себя в руки, сел за стол. Минут пятнадцать спокойно работал, набросал страницу… И вдруг снова чьи-то шаги! К нему?
В ожидании неотвратимой помехи Степанов в досаде оторвался от статьи… Уж не насчет ли церкви опять?.. А то и самого батюшки?.. Не поможет ли он, Михаил, найти им попа? Его охватила злость. Как же! Он, Степанов, самая подходящая кандидатура для этого!.. И почему все идут именно к нему, все?! Не к Турину, не к Вере, даже не к Владимиру Николаевичу… Но что общего может быть у него, допустим, с этими несчастными богомолками?.. Неужели в нем есть нечто близкое им?
За дверью стало тихо, но никто и не вошел. Однако Степанов чувствовал, что на крыльце кто-то есть.
«Ну и пусть! Невозможно же так!» — мысленно отмахнулся он и постарался углубиться в статью.
«Древний город Дебрянск будет восстановлен и станет еще краше…» Он перечитал всю страницу и подумал, что надо подчеркнуть: таких городов, как Дебрянск, сотни… И еще — отметить роль армии в восстановлении Дебрянска. Рассказать, как помогли им стройматериалами, как солдаты добровольно приходили на строительство больницы, как командование присылало машины… Но сознание того, что на крыльце кто-то стоит, мешало сосредоточиться. Накинув на плечи шинель, он вышел из класса и распахнул входную дверь.
Луны не было. Со всех сторон школу и старые липы окружала сырая и зябкая темнота. Степанов поежился, глубоко вдохнул уже стылый по вечерам воздух.
На аллейке никого.
— Кто тут? — проверяя себя, окликнул он.
Никто не отозвался.
Степанов уже хотел повернуться, но что-то удержало его. Он чувствовал присутствие человека.
На ступеньках, в самом низу, он увидел чью-то сгорбленную фигурку.
«Таня?» — подумал Степанов. Она единственная, кто приходил к нему всегда помочь, а не просить… Вот и сейчас пришла.
— Что ты, Таня? — Он нагнулся, помог девушке встать и тут увидел, что обознался: это была Нина Ободова.
— Здравствуй… Ты ко мне?
— К тебе… Но ты, видно, занят… Таню ждешь…
— Я действительно занят, но Таню не жду, — ответил Степанов. — Проходи.
В классе Нина осмотрелась и тяжело опустилась на скамью. «Ну, вот! — неприязненно подумал Степанов. — Сейчас и Нина будет плакаться!»
— Ну, говори, с чем пришла… — не очень любезно обратился он к Нине, поглядывая на начатую статью.
Нина вздохнула и тоже остановила взгляд на лежащем на столе листке бумаги. От нее пахло духами «Ландыш». Нижняя губа разбита или порезана. Ранку Нина пыталась закрасить помадой…
«Хороша!» — с осуждением подумал Степанов, предположив, что ссадина на губе — следствие попойки, кончившейся скандалом.
— Ну что же ты? — снова обратился он к ней, невольно заглядывая в исписанный, изрядно уже помятый листок. В глаза бросилось три раза повторенное слово «город», и он переправил одно на «Дебрянск», затем еще раз начал перечитывать абзац…
Нина подняла голову. Глаза ее широко открылись, она глубоко вздохнула, будто хотела оторвать от себя какое-то слово или фразу, и вдруг заметила, что Степанов и не смотрит на нее. Она застыла на мгновение и сразу обмякла, словно сломалось что-то последнее, что поддерживало ее.
— Ты опять насчет комсомольского билета? — Степанов теперь внимательно взглянул на Ободову. — Или что другое?.. С работой?..
— Да, насчет билета… — тихо проговорила Нина.
— Все ясно. — Степанов порадовался собственной проницательности. Но, черт побери, неужели об этом обязательно ночью надо говорить, да еще когда человек работает?! И почему обязательно с ним?! — Ты должна знать, что такие дела решают в райкоме, коллективно. Начинай с райкома, с Турина…
— С райкома… с Турина… — машинально повторила Нина, словно стараясь запомнить его совет.
— Я, в конце концов, всего лишь учитель, а ты уже вышла из школьного возраста…
— Да, да… вышла… — эхом отозвалась девушка. — Да… Я пойду…
И все же она не вставала, ждала, что Степанов удержит ее. Но Степанов не удерживал.
И Нина Ободова ушла.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
Малолюдный Дебрянск, наполовину ушедший в суглинок, спал. И хотя забот был непочатый край, больших и малых, причем десятки мелочей вырастали в проблемы, порой, казалось, неразрешимые, спал крепко. Лишь метались в бреду больные тифом. Не одному из них представали в горячечном воображении пугающие картины недавнего прошлого: и объявление на стене дома или заборе о том, куда жителям этой улицы явиться для отправки на запад, и горящий город, которому ты не можешь помочь, и само ощущение неизвестности, полной зависимости и бесправия…
Малолюдный Дебрянск спал.
Было уже за полночь, когда Нина Ободова вошла под свод церкви, которую их бригада переделывала под клуб…
Совершеннейшая темнота!
Веревка, вспомнила она, была привязана к ведру, которым подымали наверх раствор. Само ведро могло быть и внизу, и на лесах.
Натыкаясь на стояки, штабеля кирпичей, бочки, Нина шарила руками в поисках ведра. Руки нащупывали песок… глину… обрезок шершавой, закапанной раствором доски…