Не рассказывать же Владимиру Николаевичу о своих спорах с Иваном, о том, в каком нелегком положении оказался он в городе, где его все знают, о том незадачливом вечере, когда его одолели незваные гости. Именно потому, показалось ему тогда, что он не сумел сразу оградить себя, как Турин, незримой чертой от знакомых и знакомых знакомых, к нему потянулись всякие сестры Марии. Нина как бы поставила последнею точку в его долгих размышлениях о том, правильно ли он живет.
— Ты меня не слушаешь, Миша? — вдруг долетело до него словно издалека.
— Я спрашиваю, Миша, — повторил Владимир Николаевич, — ты не знаешь, у Нины есть друзья? Не может же не быть! Пусть поедут, разыщут ее. Я слышал, она даже карточки оставила, надо ж отвезти.
— Да, конечно, — быстро согласился Степанов, — у Нины есть друзья. Я скажу им… — И что-то защемило у него внутри: «Он скажет друзьям! А сам он?»
— Передай, Миша, только поскорее…
Степанов долго не мог уснуть, все думал: «Почему Нина написала именно Владимиру Николаевичу? Почему?»
Насколько он помнит, Владимир Николаевич прописей никогда и никому не читал, докладов не делал, с речами не выступал, никогда никого ни к чему не призывал. Все доброе и хорошее умещалось в его делах. Они ведь, кажется, и не виделись в последнее время — Нина и Владимир Николаевич. Выходит, он еще на школьных уроках сумел заронить в душу девочки то, чего никто другой не смог… Наверное, так.
Утром, едва выдалась свободная минута, Степанов отправился на стройку, где работала бригада дяди Мити. Первой его заметила Оля-солдат и крикнула тем, кто был на лесах и в сумраке не мог разглядеть оттуда, кто к ним пожаловал:
— К нам товарищ Степанов пришел!
Степанов попросил дядю Митю собрать бригаду. Когда все сели вокруг стола, он рассказал о Нинином письме учителю и предложении Владимира Николаевича.
— Я поеду! — сразу же откликнулся Латохин и даже поднял руку — как в школе.
— Ехать должен женский пол, — отвел предложение Латохина бригадир.
— Можно мне, дядя Митя? — спросила Оля-солдат.
— И я бы поехала!
— И я! И я! — посыпалось со всех сторон.
Дядя Митя постучал пальцами по столу и сказал:
— Ну вот, все согласны… А раз так, то, я думаю, не карточки нужно везти Нине, а Нину сюда.
— Правильно, дядя Митя! — первым воскликнул Латохин.
— Конечно, нужно ее вернуть, — согласилась Оля-солдат и добавила в сомнении: — Только поедет ли?
— Что ж, может и не поехать… Гордая она. Но наше дело — постараться. Даже если не вернется, для нее важно будет, что мы ее помним… — Дядя Митя помолчал и заключил: — Поедет Оля…
Вечером вся бригада провожала Олю-солдата. В руке Оля бережно держала узелок с хлебом для Нины и письмо от бригады.
Через два дня Оля вернулась. Одна… Нина прислала письмо, благодарила всех, но вернуться отказалась наотрез.
Степанова срочно вызвали в райком партии. Кроме Захарова он застал там Соловейчика, который записывал что-то карандашом в блокнотике, скорее всего, поручения.
— Николай Николаевич, я не мог раньше: у меня уроки, — независимо сказал Степанов.
— Да уж что с вами делать! У всех дела, только у секретаря райкома их нет.
Соловейчик улыбнулся и посмотрел на Степанова, как бы призывая и его отозваться на шутку. С тех пор как Соловейчик понял, что этот учитель — приметная в городском активе фигура, он стал относиться к нему так, как будто между ними ничего никогда не происходило и вообще никогда ничего не может произойти дурного.
Но Степанов не улыбнулся: был озабочен.
— Так зачем я вам, Николай Николаевич?
— Подожди минутку, Михаил Николаевич! Потерпи!.. Впрочем, ладно. — И обратился к Соловейчику, спеша закончить с ним разговор: — Пусть все это Мамин учтет… Когда он сегодня вернется?
— Часов в восемь, Николай Николаевич…
— Пусть зайдет. Все!..
Соловейчик ушел, Захаров повернулся к Степанову:
— К Октябрьской годовщине клуб открываем. Мамин будет делать доклад, надо все продумать, согласовать… Ведь мы впервые получаем возможность обратиться к людям. Подумать только — впервые!.. Сколько раз приходилось выступать, а никогда так не волновался… — Захаров сделал паузу. — А тут прямо чертовщина какая-то: на станцию в адрес райкома комсомола груз пришел. Говорят, немедленно забирайте… Турина нет, Козырева и Власов в районе, а железнодорожники меня за горло берут. Пришлось вас вызывать. Зачем райкому комсомола динамо-машина?
— Что?! Динамо-машина? — Степанов подумал, что не понял Захарова.
— Да, динамо.
Степанов задумался: что могло произойти в этой невероятной жизни такое, что райкому понадобилась динамо-машина? Однако вспомнить ничего не мог.
— Понятия не имею, Николай Николаевич. Просто не могу себе представить…
— Странно! На станцию прибыла динамо-машина в адрес райкома комсомола. Приходил служащий к вам, в райком, никого не застал, потом — ко мне. А что я ему мог ответить?
— А не ошибка? Может, в адрес стройтреста? Троицыну?
— Нет, в адрес райкома ВЛКСМ. А если и стройтреста? Мы что, можем сейчас поднять электростанцию? Хотелось бы, конечно, но наша мечта — больше лесоматериалов, гвоздей, кирпича, стекла! Не до пирогов, лишь бы хлеб был.
— Совершенно не понимаю… — повторил Степанов. — Может, железнодорожники что-нибудь напутали?
— «Адрес назначения — Дебрянск. Получатель — райком комсомола», — повторил Захаров. — Второго Дебрянска в стране, насколько я знаю, нет. Значит, нам. И второго райкома комсомола в Дебрянске нет. Значит, Турину… Ну, ладно, Степанов, раз вы не в курсе, придется ждать Турина. Отыщется — разберемся.
Степанов только вышел из райкома, как увидел шедшего навстречу уверенного в себе и спокойного Турина.
— Ну что? — опередил он вопросом Степанова. — Новое партийное задание или все тот же хлебозакуп?
Степанов объяснил, надеясь услышать разгадку странной истории, но Турин только повторил с иронией и удивлением:
— Динамо-машина? А силовую подстанцию нам не прислали? Жаль, жаль… — И добавил сердито: — Да напутал кто-то, и все! Пойдем, — повернул он назад. — Бюрократы несчастные!
Захаров, узнав, что и Турин понятия не имеет, почему динамо-машина прислана в его адрес, сказал с упреком:
— Руководители называется! То ли ты, Иван Петрович, в секретари не годишься, то ли я.
«Перехлестывает Захаров!» — промелькнуло у Степанова, но он, желая смягчить резкость Захарова, шутливо спросил:
— А может, оба? Зачем гадать?
Захаров вдруг рассмеялся с аппетитом давно изголодавшегося по шуткам человека и хлопнул Степанова по плечу, тем самым признавая в нем своего человека.
— Правильно! Оба! Но будем формалистами, — сейчас Захаров обращался уже к Турину, — динамо адресовано тебе, забирай ее со станции и вези неизвестно на чем, неизвестно куда и неизвестно зачем! Делать-то нам нечего, силы девать некуда! — Немного помолчал и закончил неожиданно: — А все-таки что за чертовщина?
Вдруг Турин встрепенулся, произнес непонятное, еле слышное «Ага!» и быстро направился к двери.
— Иван Петрович! — крикнул вслед Захаров, пытаясь остановить его. Но Турин был уже в коридоре.
— Обиделся?.. — спросил вслух сам себя Захаров, прекрасно зная, что на него не обижались, по крайней мере так демонстративно. — Наверное, все же что-то вспомнил…
— Это скорее… — согласился Степанов.
Кто-то гулко протопал по коридору. Так шагать мог, пожалуй, только один майор Цугуриев. Он приносил Захарову, как правило, новости не из веселых. Да и что приятного: арестован еще один бывший староста, скрывавшийся в соседнем районе; обнаружено еще одно место казни советских людей, которое тщательно скрывали немцы. Неизвестно, что делать с женой репрессированного полицая: ходит по избам, просит подаяния, говорит, что дети пухнут с голода. А ведь ей была оказана помощь…
Вот с чем обычно приходил к нему майор.
Вошел действительно Цугуриев, небрежно приложил пальцы к фуражке, покосился на Степанова.
— Что, майор? — спросил Захаров.
Цугуриев сел, предложил папиросу Степанову, закурил сам. Небрежно рассказал два анекдота, услышанных в области, и как бы невзначай сказал:
— Следствие по делу Дубленко закончено. Положение-то в общем всем давно ясное, но есть и неожиданные детали, — Цугуриев искоса посмотрел на Степанова.
Тот встал:
— Я, пожалуй, пойду…
— Сидите, Михаил Николаевич. Дубленко вам ведь тоже небезынтересен, — сказал Захаров и спросил Цугуриева: — Надеюсь, ты государственных тайн не будешь касаться?
— Сегодня — нет, — без тени юмора ответил Цугуриев и затянулся папиросой, крепко держа ее тремя пальцами.
— Так какие детали, говоришь? — напомнил Захаров.
— Этот Дубленко — мелкая, трусливая тварь, и такое дерьмо, что не знаешь, где границы подлости…
И Цугуриев стал рассказывать.
В Нижнем Осколе действительно существовала банда мародеров. Дубленко по домам не ходил, ни вещей, ни денег обманным путем не выманивал. Никто из жителей Нижнего Оскола, покажи им фотографию Дубленко или даже его самого, не признает в нем человека, спекулировавшего на святом чувстве. Дубленко сбывал на «черном рынке» лекарства, теплую одежду, ценные вещи, пожертвованные патриотами. Только сбывал. Всегда можно сказать, что в пользу подполья или партизан…
Когда город освободили, Дубленко счел за лучшее исчезнуть. Перед отъездом запасся справкой. Сначала ему сфабриковали такую, что даже сам испугался: «Активный член подпольной организации… Выполнял специальные, ответственные поручения… Заслуга товарища Дубленко в помощи армии…» Он прекрасно понимал, что такая аттестация может привлечь к нему особое внимание, а этого он боялся… Справку заменил: «Помогал подпольной организации… Выполнял отдельные поручения…» Это еще туда-сюда. Справка скреплена самодельной печатью: «Штаб помощи Красной Армии. Нижний Оскол». А внизу — неразборчивые подписи начальника штаба и секретаря.