ками вода. Но такое случалось все реже.
Было душно, дул горячий, пыльный ветер. В темноте все стояли вдоль шершавого, нагретого за день парапета.
Однажды с огромным трудом я достал трехкопеечную монету, дополз, донес ее девушке, которая мне там нравилась… Она схватила ее, поднесла к глазу, сказала сиплым, пыльным голосом:
— Кривая… не влезет…
Поздним вечером на набережной появлялся Фаныч. Шаркая сандалетами, он хмуро шел по набережной с мешком трехкопеечных монет за спиной. Он-то как раз и был сборщиком денег с автоматов, был устроен на тот пост своей женой.
Когда он появлялся, все сразу же устремлялись за ним, протягивая деньги, умоляя разменять по три копейки.
— Нечего! Еще чего! — хмуро отвечал Фаныч.
И уходил с мешком…
Задушив всех жаждой, он, что интересно, искренне считал, будто делает важное дело, причем делает правильно, как положено, не то что некоторые другие!
И спорить с ним было бесполезно.
Ох уж эти наполеоны-гардеробщики, кладовщики! Чем мельче их власть, тем они недоступней. Помню, как Фаныч или похожий на него в гардеробе Публички, ничего не объясняя, пять лет подряд отказывался принимать мое пальто. И так, пять зим подряд, перебегал я Фонтанку без пальто по снегу!
И вот наконец я решился. Ночью с одним моим приятелем мы пробрались в комнату Фаныча, вытащили из-под кровати его мешок (положив, правда, на его место три червонца)…
С мешком мы выскочили на набережную.
— Сейчас по стаканчику! — закричал мой друг.
— По пять стаканов! — сказал я.
— Удобно? — сказал на это мой деликатный друг.
Медленно, глотками, я выпил воды из граненого стакана, почему-то пахнущего водкой. И еще стакан, и еще. На звон посуды стали собираться люди…
— Может, теперь с другим сиропом? — сказал я, уже бесчинствуя…
И только после этого я впервые за месяц искупался. Темно, ничего не видно. Только тихое неясное море цвета дыма.
Ночью ко мне на балкон прилетел мокрый купальник, сорванный ветром с какой-то далекой веревки, тяжело лег на лицо. Во сне я обнимал его, гладил, что-то горячо говорил…
С какой радостью я летел наконец в город!
Прямо с аэродрома поехал я на работу, вбежал…
В нашей комнате почему-то никого не было, только мой любимый лаборант Миша разговаривал по телефону. Разговор, видно, был важный — Миша не смог его прервать и только ласковым изменением тона на секунду поздоровался со мной.
Однажды к нам в комнату вбежала лаборантка и сказала, что кладовщик не хочет отпускать ей слюду. Я встал, спустился вниз. За деревянным некрашеным столом в неизменном своем треухе сидел хмурый Фаныч.
— Ну что? — сказал я.— Надо бы слюду отпустить.
Чувствовалось, ему вообще не хотелось отвечать, настолько глупым казалось мое требование. Минут через десять раздалось какое-то сипение, и наконец я услышал:
— Слюду! Чего захотел!.. А ты ее заприходовал, слюду? Через бухгалтерию ее провел?
Почему это я должен проводить ее через бухгалтерию? Так тяжело, трудно проходили с ним все дела… И, как ни странно, почему-то многие уважали и боялись его. Так, молча и хмуро, он захватывал постепенно все большую власть. Любой проект согласовывали в первую очередь с ним, а то он мог упереться, и ничего нельзя было сделать.
Бояться он действительно никого не боялся. Понизить его было некуда. Занимая самую низкую должность, он всячески упивался этим, сладострастно растравлял свою душу.
И, ежедневно общаясь с ним, я вдруг неожиданно заметил за собой, что стал все делать в полтора раза медленнее, чем раньше, и отвечать на вопросы только после долгого, хмурого молчания.
И тут я испугался. Я побежал в лабораторию, заложил уйму опытов, сделал бешеную карьеру и наконец стал директором института. И первым моим приказом был приказ об увольнении Фаныча. Какое облегчение я почувствовал после этого!
Соскочил все-таки с этой телеги, что везла меня к усталости, к тяжести, к смерти!..
На радостях я позвонил одному своему старому другу, позвал его в баню попариться, размять кости, сбросить с себя накопившуюся пыль!
Сладострастно предвкушая, как будет в пару ломить тело, мы прошли через двор, усыпанный кирпичом и стеклом, прошли по мосткам, установленным над свежевырытой канавой, и вошли в темноватое помещение бани. Тускло светилась только касса в самом углу. Там среди мочалок, штабелей мыла и почему-то уже мокрых распушенных веников сидел Фаныч, похожий сразу на лешего, водяного и домового.
— Пиво есть в классе? — спросили мы у него.
— Нет пива, нет! — с удовольствием сказал он.
Помню, и когда он работал у нас, главным его удовольствием было — отказывать.
— Придется в другой класс, по пятнадцать копеек.
Мы снова шли через дворы, поворачивая, потом вошли в класс по пятнадцать копеек, и там, тоже в углу, была касса, и в ней тоже сидел Фаныч! Сначала я растерялся, был готов дать этому какое-то чуть ли не символическое объяснение…
— Есть пиво? — спросил мой друг.
— Есть…— неохотно сказал Фаныч.
И тут я понял, в чем дело: просто стена, разделяющая баню на классы, упирается в эту кассу, выходящую сразу на две стороны. И с одной стороны Фаныч продает билеты по восемнадцать, а с другой — за пятнадцать. Одной половиной лица говорит: «Есть пиво», а другой: «Нет».
Стекло кассы вдруг задрожало от какого-то приблизившегося мотора, потом дверь распахнулась и в темное пространство перед кассой вошла Аня. Я не видел ее с тех пор… Только я хотел вступить с ней в беседу, как в дверь толпами стали входить иностранцы.
— О! — гомонили они не по-нашему.— Оригинально! Русский дух! Колоссаль!
Но Фаныч, однако, быстро развеял их чрезмерное оживление, заставив выстроиться всех в очередь, бросая каждому в отдельности тонкий, завивающийся вверх билетик.
Вход свободный
Будит меня жена среди ночи, кричит:
— Все! Проспала из-за тебя самолет! Беги за такси, быстро!
Вспомнил: она же мне вчера говорила — экскурсия у них от предприятия на массив Гиндукуш!
Накинул халат, понесся. Привожу такси, взбегаю — дверь захлопнута, жены уже нет.
— Понимаешь,— таксисту говорю,— дверь моя, видишь ли, захлопнулась, так что дать я тебе ничего не могу. Вот — в кармане только оказалось расписание пригородных поездов за прошлый год.
— Что ж,— говорит.— Давай.
Положил расписание в карман, уехал. А я дверь свою подергал — не открывается, крепко заскочила. Пошел я через улицу в пожарное депо, знакомого брандмейстера разбудил.
— Да нет,— он говорит,— никак нельзя! Нам за безогонный выезд, знаешь, что будет? У меня к тебе другое предложение есть: поступай лучше к нам в пожарные! Обмундирование дается, багор! Пожарный спит — служба идет!
— Вообще заманчиво,— говорю.— Подумаю.
Пошел обратно во двор, бельевую веревку снял. Поднимаюсь, звоню верхнему соседу.
— Здравствуйте! — говорю.— Хочу спуститься из вашего окна.
— А зачем? — он говорит.
Я рассказал.
— Нет,— говорит,— не могу этого позволить, потому как веревка не выдержит, которая, кстати, моя.
Вырвал веревку, дверь закрыл.
Спустился я тогда вниз, к монтеру.
— Сделаем,— говорит.— В мягкой манере!
Собрал инструмент, пошли. Долго так возился мелкими щипчиками. Потом схватил кувалду — как ахнет! Дверь — вдребезги!
— Вот так,— говорит.— В мягкой манере! А что двери нет — ерунда! Одеяло пока повесь!
Ночью я, понятно, не спал. Тревожно. Такое впечатление вообще, будто на площадку кровать выставил.
Вздремнул только, слышу — скрип! Вижу — вошел какой-то тип, с узлом.
— Так…— меня увидел.— А нельзя?
— Почему же нельзя? — говорю.— Можно. Двери-то нет, сам же видишь!
Разговорились. Толик Керосинщиков его зовут… Ехал к брату своему за пять тысяч километров — и в первый же вечер получил от него в глаз.
— …Но и он тоже словил! Усек? — Толик говорит.
Ясно, обидно действительно — ехать пять тысяч километров исключительно для того, чтобы получить в глаз.
Говорит:
— Здорово мне у тебя нравится… Отдохну?
— Давай.
Прилег он на диван, ботиночки — бух! Накрыл я его картой полушарий для тепла.
Соседка входит из сто одиннадцатой.
— Сосед,— говорит.— Я у жены твоей, помнится, тазик брала, нельзя ли еще и сковородку взять?
— Да что там сковородка,— говорю,— садись! Сковородку бери, что там еще? Может, еще чего-нибудь тебе надо?
Потом увидел через отсутствующую дверь: влюбленные стоят на площадке, мерзнут.
— Входите! — говорю.— Чего мерзнуть?
— Ой, а можно? — говорят.— Спасибо!
Отвел я их во вторую комнату, оставил — только они там почему-то сразу принялись в домино играть… Бац! Я даже вздрогнул. Пауза, тишина. Снова — бац!
Ну, это уж не мое дело, пусть чем хотят, тем и занимаются. Пригласить к себе, а потом еще действия диктовать… Зачем?
На лестнице тяжелые шаги раздались. Входит водолаз. За ним резиновый шланг тянется, мокрый.
— Все! — глухо говорит.— Моторюга не метет! Обрежь кишку, быстро!
Обрезал кишку — перепилил тупым столовым ножом.
Водолаз воздух вдохнул.
— Ху-у! Ну выручил ты меня, браток!
Потом еще — монтер снова зашел.
— Ну, как без двери? — говорит.— Привыкаешь?
— Да-а!
— Вообще,— говорит,— жизнь вроде поживее пошла после того, как я дверь у тебя выбил.
Тут является родственник. Кока. Кока Коля. Говорит:
— Ну, как ты живешь?
— Ну, как?
— Даже двери у тебя нет.
— Двери нет, действительно.
— То-то вещей у тебя никаких нет.
— Вещей действительно нет.
— Откажись,— кока говорит.
— От чего?
— Сам,— говорит,— понимаешь.
— Ей-Богу,— говорю,— не понимаю.
— Ну, смотри!
И тут же врывается другая соседка, Марья Горячкина, и начинает кричать, что ее муж, Иван Горячкин, в моей бездверной квартире пропал.
— Давайте мне мужа моего! Не уйду, пока мужа не отдадите!