«Что ж это? — вдруг я опомнился.— Ведь это же у меня! Все думал — так, ерунда, а оказалось — болезнь, и вот даже в газетах про нее пишут».
Вспомнил еще, как Леху по моему анализу в Болгарию не пустили.
Все ясно.
Стал двухкопеечную монету искать, чтобы знакомому одному врачу позвонить,— руки дрожат, никак в карман не попасть!
Рядом стоял покачивающийся человек.
— Двухкопеечную, что ли? Дам!.. Все равно мне некому теперь звонить-то!
Дозвонился знакомому своему врачу, приехал к нему, он говорит:
— Ну, поздравляю! Одной ногой уже, можно сказать, ты в могиле! Надо срочно оперироваться, иначе худо!
Утром пришел я в поликлинику, назанимал очередей — послали меня сразу же на анализ крови, рентген и прогревание.
Горбоносый мужчина из очереди спрашивает меня:
— Вы в какой конкретно очереди стоите?
— Да понимаете,— говорю,— предпочтения еще не отдал.
— Тройную игру ведешь? — озлобился он.
Хотел я тут даже четверную повести — над укольным кабинетом лампочка замигала, врываюсь туда… Протягиваю свои бумаги.
— Уколы,— говорят,— вам не прописаны.
— Не прописаны? — говорю.— Жаль.
Снова стал тройную игру вести. Лежу в кабинете процедурном на прогревании, а одновременно с этим еще в двух очередях стою! Какой-то я виртуоз!
Выскочил с прогревания, с ходу — на рентген: холодную резиновую раму прижали к груди… Выскочил с рентгена, а тут и на кровь моя очередь! Замечательно!
Выскакиваю я, сдав кровь, горбоносый мужчина мне говорит:
— Чего радуешься-то? Ведь ты больной!
Тут я, честно говоря, немного приуныл. «Ничего,— думаю,— может, вылечусь еще?!»
Перед больницей встал я рано, побрился, надел новую футболку, трусы.
«Надо пораньше,— думаю,— пойти, а то все лучшие койки разберут!»
— Ты,— мать говорит,— прям как на праздник собираешься!
— А как же? — я говорю.
Когда я пришел к больнице, ворота были еще закрыты. Я подождал.
Впустили наконец в приемный покой. Там говорят:
— Ну что, будем оперироваться?
— Сразу?
— Сразу.
Подзывают молодого гиганта в халате и шапочке.
— Познакомьтесь,— говорят,— ваш хирург.
— Федор,— подает он огромную ладонь.
— Привет,— говорю.— Как, много операций делал?
— Пока,— говорит,— только на покойниках.
— Как?!
— Вот так. Все к профессору рвутся, а у меня никто не хочет оперироваться. Так, видно, и не начну.
Сначала мне страшно стало, потом думаю: «Что же это я? Говорю всегда, что молодежь надо продвигать, а сам ей, получается, продвигаться не даю?»
— Все! — говорю.— Делай! Куда мне?
— Да подожди ты,— радостно Федя говорит.— Завтра еще оперироваться, сегодня процедуры будут!
— А-а-а… Жаль!
Переоделся в больничную байковую пижаму, быстро отправился вслед за Федей в палату.
— Здравствуйте,— бодро говорю.
Молчат. Только кто-то стонет в углу, пытаясь для приличия перевести стон как бы в кашель. Вдоль кровати у него с двух сторон вставлены доски, только тонкий нос торчит между досками, как из…
Лег я на свою койку, долго неподвижно лежал, глядя в потолок. Потом появилась мужеподобная сестра, басом говорит:
— Брили живот? Идите брейте! За вас никто этого делать не станет!
В тускло освещенной уборной брил я живот и плакал. Жалко все-таки умирать.
Потом процедуры были. Потом вечер настал. То есть в городе еще, наверно, гуляют вовсю, а здесь тусклый свет, тишина. Сосед на ближней койке храпит, волны от храпа идут по одеялу!
Вдруг зажегся яркий свет, сразу вошли много людей в белых халатах.
— Что?! — сосед встрепенулся.
— На операцию,— ему говорят.
— Как, прямо сейчас? Можно хоть домой позвонить?
— Нечего звонить, все будет нормально!
Переложили его на длинную каталку, увезли.
Долго я лежал в темноте, смотрел на светящиеся свои часы. Час минул… два… Может, в другую палату после операции его увезли?
Понимаю, что надо выспаться, а не могу. Тянется обрывками не сон, а какой-то бред.
…В глухой темноте и тишине я спускаюсь куда-то по ступенькам, и чей-то знакомый голос на ухо говорит мне, что вот получил новую мастерскую, но света в ней нет и окон тоже.
— Хочешь пощупать последнюю мою работу? — спрашивает он.
Вытянув руки, я начинаю двигаться во тьме, которая оказывается вдруг бескрайней, бесконечной!
— …Сюда иди, сюда…— слышится голос все глуше…
Я проснулся весь в липком поту и вдруг увидел на соседней кровати Дзыню: он лежал прямо в костюме, в ботинках, закинув ладони за голову.
— Вот так! — хвастливо произнес он, повернувшись ко мне.— Говорят, трудно в больницу лечь, коек нет. А мне это раз плюнуть: захотел — лег!
И так же внезапно исчез.
Ну, тип! Я лежал, радостно улыбаясь, хотя понимал, что появление здесь Дзыни мне пригрезилось.
Потом я незаметно уснул и вдруг, резко проснувшись, сел на кровати. Было еще темно, но во дворе уже светилась цепочка окон — путь в операционную.
Я встал, умылся, почистил зубы. Побрился.
Потом, не снимая пижамы, лег на кровать, стал читать найденную в тумбочке растрепанную книжку — почему-то про подводное плавание.
В коридоре вдруг послышалось тихое дребезжание тележки… За мной?.. Мимо. Снова лежал, читая, прислушиваясь к звукам в коридоре… Все! Наверное, уже не придут, наверное, отменили.
И когда все сроки, казалось, минули, неожиданно растворилась стеклянная дверь, появился Федя.
— Пошли?
— Как?.. Прямо так?
— Конечно!
Встал, стал искать в тумбочке амулет, который мама мне дала, не нашел. Ну, ладно! Пригладил только волосы…
Федя, гигант, шагает широко, трудно за ним поспеть!
По галерее подошли к белой двери с надписью «Операционная. Посторонним вход воспрещен». Вошли. Резкий запах лекарств. Свернули в большую комнату. Забрался с табуретки на узкий высокий стол. Сестра тут же не видимыми мне завязками привязала к столу руки и ноги. Я стал сосредоточенно смотреть на висящий под потолком большой блестящий круг со светильниками, и вдруг светильники матово зажглись. Я быстро отвернулся. Потом надо мной повисло лицо Федора, закрытое до глаз марлевой повязкой. Он сожмурил оба глаза, видимо, подмигнул и опустил перед моим лицом белую занавеску.
Я лежал неподвижно, потом вздрогнул, почувствовав, как в живот воткнули что-то круглое и толстое. Ввели наркоз.
Потом я понял, что меня разрезают, медленно, с хрустом продлевают разрез все дальше. Федя о чем-то тихо заговорил с сестрой. Я почувствовал, что внутренности мои оттягивают в стороны какими-то крючками — мелкими, острыми, вроде вязальных.
Потом стали нажимать чем-то тонким и твердым, вдавливать что-то внутрь меня.
— Больно? — спросила сестра.
— Нет.
— А почему тогда надуваете живот? Не надувайте, вы не даете нам ничего сделать!
Значит, они ничего еще не сделали!
Снова началось растягивание, потом — вдавливание.
— Больно? — услышал я голос сестры.— Вам нельзя больше добавлять наркоза. Терпите.
Я лежал, глядя в потолок.
— Все! — вдруг сказал я.
Все поплыло, затошнило меня, никак не вздохнуть…
— Что? — появляясь, словно издалека, спросила сестра.
— Что-то не то.
— Дышите! — строго проговорила она.
Потом около моего лица оказались двое в белых шапочках. Один держал в ладони трубку, другой — тампон. Щекотка нашатыря проникла в ноздри.
— Все! — шумно вздыхая, с облегчением сказал я.
Прохладная девушка, оказавшаяся рядом с моей головой, тампоном промокнула мне пот.
Потом началось короткое щелканье — вроде бы ножниц.
Я скосил глаза на стенные часы. Операция продолжалась пятьдесят минут!
Но главное — дверь в операционную так и ходит ходуном, входят и выходят разные люди, скучающе смотрят на меня, обращаются к Феде: «Федя, ты взносы уплатил?!» Или: «Федя, ты скоро освободишься?»
— Э, э! — сказал я.— Друзья! Может, не стоит вам отвлекать хирурга?
Тут я почувствовал колоссальное облегчение.
— Ну, все! Самое страшное позади! — улыбаясь, сказала прохладная девушка.
Потом начались тонкие укольчики, видимо, от иглы — и все в одном и том же месте! Что они там, вышивают, что ли?
Потом я вдруг увидал, как с потолка зигзагами спускается пушинка.
— Э, э! Куда? — Я стал ее сдувать.
— Не надувайтесь же! — уже с отчаянием проговорила сестра.
Я услышал шершавые звуки шнурования.
Потом я увидел огромную белую спину Федора, выходящего из операционной.
— Что? Вспылил? — улыбаясь, спросил я прохладную девушку.
— Все! — ответила она.
К столу подкатили каталку, меня перевалили на нее. Я ощущал блаженство и покой.
Весело крутя головой, я ехал по широкому коридору.
Когда меня привезли в палату, откуда-то снова вдруг появился Федя, помог переложить меня на кровать и быстро удалился.
— Ну как? — поворачиваясь ко мне, спросил сосед.
— Чуде-есно!
Снова появился Федя, уже успокоившийся.
— Ну, ты клиент! — покачал головой.— Ты зачем все время живот надувал?
— Видно, для важности.
— Ну, ничего! Весь кошмар позади. Старик, первая у меня операция!
— Старик, и у меня!
Мать пришла, часа полтора посидела.
Следом Леха. Начал жаловаться на тяжелую свою жизнь:
— …Я говорю ей: «Ты ж знаешь, многих только после смерти признавали!» А она: «Ну, так умри скорей! Не пойму, что тебя удерживает?!»
Леха зарыдал.
Я в таком моем положении должен был его еще и утешать!
— Ничего! — говорю ему.— Все отлично!
Он вдруг начал каракули мои рассматривать, которые я в блокноте чертил, лежа на спине, обливаясь потом.
— Мне бы твою усидчивость! — непонятно буркнул.
…На пятый день Федя долго мял шов, морщился.
— Что? Нехорошо?
— Да. Нехорошо. Инфильтрат. Затвердение шва. Так что извини, если что не так.
— Ничего-о!
Все в палате начали понемногу шевелиться, вставать — и вот по комнате ковыляют белые согнутые фигуры, заново учатся ходить.