Поручите соловью —
Пусть он скажет: «Ай лав ю!»
Утром думаю: все, хватит! Пусть Дзыня теперь в Пупышево едет! А то текстов не пишет, с композитором не контактирует, а получает половину гонорара в качестве Костылина.
Вызываю его:
— Поезжай в Пупышево! Все я сделал уже — на готовое, что ли, не можешь съездить? Подселишься к композитору в шестой номер и сразу же скажешь: что любишь тех, что при открытом окне любят спать, а ненавидишь тех, которые к японкам пристают. Запомнил? Или тебе записать?
— Запо-омнил! — Дзыня басит.
Уехал он, а я все волновался, ведь перепутает все, наоборот скажет!
Так и есть! Появляется, без каких-либо нот.
— Перепутал! — говорит.— Все наоборот ему сказал! Эх, записать надо было — ты прав.
— Ну и что он сказал?
— Сказал, что никакого дела иметь не будет.
— Ну, все ясно с тобой. Иди отдыхай.
Ушел он — жена подходит.
— Звонил,— говорит,— Фуфлович Вовка. В гости просился.
— Так… А еще кто?
— А еще Приклонские.
— Так… А из еще более бессмысленных людей никто не звонил?
— Нет.
— Все ясно. Позвонишь Фуфловичу — скажешь, что мы с Приклонскими договорились уже. Приклонским позвонишь, что Вовка Фуфлович к нам в гости напросился. Они как в позапрошлом году подрались, так отказываются вместе находиться.
— А кто же из них придет? — растерянно жена спрашивает.
— Никто! — говорю.— Взаимно уничтожатся!
— Жалко! — печально вздохнула.— Я люблю, когда гости приходят!
Ушла она спать, а я все думал: что же теперь с нашей музыкой будет?
Лег приблизительно около полуночи спать — просыпаюсь под утро от дикого холода!
Гляжу, на диване композитор сидит.
— Извини,— говорит,— дверь у тебя не заперта оказалась. Я и окно открыл — ты же любишь!
Вышли мы в кухню с ним.
— Извини,— композитор говорит.— Приехал, не смог удержаться. Только ты меня один понимаешь!
Вот это здорово!
— …Напишешь что-нибудь сложное,— композитор продолжает,— сразу все в один голос: «Формальные ухищрения!» Что-нибудь новое — сразу: «Алхимия!» Простое что-нибудь — «Дешевая популярность!» Только тупость почему-то никого не пугает!
— Ну, что же,— говорю ему.— Чайку?
— А покрепче ничего нельзя?
— Можно! — говорю.— Только жену спроважу куда-нибудь.
Иду в спальню, бужу жену:
— Вставай и убирайся!
— В доме? — испуганно говорит.
— Нет. Из дома. Не видишь, что ли, композитор пришел, работать с ним будем над новой песней.
Собралась она, на работу ушла. А может, и осталась она — считалось, во всяком случае, что ее нет.
Поговорили мы с композитором обо всем. Выпили. Потом вдруг мне гениальная мысль в голову пришла.
— А может, и действительно,— говорю,— песню напишем?! Я вообще-то жене для отмазки сказал, что мы песню с тобой будем писать. А может, мы и действительно напишем ее?
— Ну давай,— кивнул композитор.— Только ведь рояля у тебя нет!
— А балалайка вот. Балалайка не годится?
Сели мы с ним — и за полчаса написали самую знаменитую нашу песню: «Поручите соловью — пусть он скажет: «Ай лав ю!»
— Здорово! — композитору говорю.— Сначала только чтобы жену увести сказали, что над новой песней будем работать, а потом и действительно написали ее. То есть сразу двух зайцев убили! Понимаешь?
Но он не понял.
Эту песню многие потом исполняли, но первым исполнителем ансамбль «Романтики» был. Сначала, когда я увидел их, слегка испугался. Что ж это за «Романтики», думаю, фактически уже зачесывают на голову бороду! Но потом оказалось — все нормально! Выйдет Питонцев к микрофону, затрясет переливчатой своей гитарой:
— Па-аручите са-лавью…
Весь зал хором уже подхватывает:
— …пусть он скажет: «Ай лав ю!»
Полное счастье!
Крутые ребята «Романтики» эти оказались. Первый раз потрясли они меня в одном Доме культуры: зашли на минутку за бархатную портьеру на окне — и тут же вышли все в пиджаках из этого бархата!
Конечно, какой-нибудь сноб надутый скажет: «Романтики»? Фи!» Но кто знает его? А «Романтиков» знают все!
После каждого концерта буквально подруливают на машинах поклонники: директора магазинов, все такое… В общем, «торговцы пряностями», как я их называл. И везут в какой-нибудь загородный ресторан, где давно уже уплачено за все вперед, даже за битую посуду, или в баню какую-нибудь закрытого типа!
Особенно верными «Романтикам» поклонники с живорыбной базы оказались: везут после концерта к себе на базу — ловят рыбу в мутной воде, мечут икру! Портфели форели! Сига до фига!
Надо же, какая жизнь у «Романтиков» оказалась!
И чуть было все это не рухнуло.
Однажды мчусь я на встречу с ними, слышу вдруг: «Эй!»
Гляжу, друг мой Леха стоит. Вместе с ним работали, потом он, на что-то обидевшись, на ЗНИ перешел — Завод Неточных Изделий. Неважно вообще выглядит, надо сказать. Одет рубля так на четыре. Но гордый.
— Ну, как живешь? — многозначительно так спрашивает меня.
— Нормально! — говорю.— Жизнь удалась. Хата богата. Супруга упруга.
— А я понял,— говорит,— что все не важно это! Считаю, что другое главное в жизни!
И замолк. Что же, думаю, он назовет? Охрану среды? Положение на Востоке? Но он вместо этого вдруг говорит:
— Столько подлецов развелось вокруг — рук не хватает! Вот, думаю — пощечину этим запомнит любой подлец!
Вынимает из-за пазухи странное устройство, вроде мухобойки: к палочке приколочена старая подошва.
— Вот,— говорит.
Честно говоря, это меня потрясло!
— Да брось ты это, Леха! — говорю.— Давай лучше поехали со мной, отдохнем!
По дороге Леха мне говорит:
— А помнишь, у тебя ведь была мечта: поехать в глухую деревеньку, ребятишкам там математику преподавать, физику!
— Не было у меня такой мечты!
— Ну посмотри мне в глаза!
— Еще чего! — говорю.— Отказываюсь!
Приехали мы с ним на концерт, после концерта повезли нас живорыбщики на охоту. Все там схвачено уже было: утки, павлины. Вместо дроби стреляли черной икрой.
И только начался там нормальный разворот, слышу вдруг с ужасом: «Шлеп! Шлеп!» — Леха мухобойкой своей пощечины двум живорыбщикам дал.
— Леха! — кричу.— Ты что?!
С огромным трудом, с помощью шуток, прибауток и скороговорок отмазал его.
Вспомнил я, когда домой его вез: ведь давно уже клялся не иметь с ним никаких дел!
…Однажды уговорил он меня поехать с ним в туристский поход. Взяли две одноместные палатки, надувную лодку, забрались на дикий остров на Ладоге. Днем там ничего еще было, но ночью житья не было от холода и комаров. Леха каждую ночь вылезал, просил, чтоб я палатку его песком обкопал, чтобы щелей не оставалось для комаров. Днем намаешься как Бог, да еще ночью просыпаешься вдруг от голоса:
— Эй!.. Закопай меня!
Слегка устал я от такой жизни. Сел однажды вечером в лодку, на берег уплыл — там какая-то турбаза была. Никого не нашел там — все в походе были,— только увидел на скамеечке возле кухни молодую повариху.
— Привет! — обрадованно говорю.— Ты что делаешь-то? Работаешь?
— Не! — отвечает.— Я отдежурила уже!
— А чего не идешь никуда?
— А куда идти?
— А поплыли на остров ко мне?
— Не!
— Думаешь, приставать к тебе буду?
— Ага.
— Да нет. Невозможно это. Знаешь, как холодно там? В двух ватниках приходится спать!
Нормальный человек, послушав нашу беседу, подумал бы: странно он ее уговаривает!
Но именно такие доводы, я знал, только и действуют.
— А люди там,— канючила она.— Что скажут?
— Да нет там никого. Я один.
— Честно?
— Ей-Богу, один!
Долго плыли мы с ней по темной, разбушевавшейся вдруг воде, в полной уже темноте приплыли на остров. С диким трудом, напялив на нее два ватника, уговорил я ее залезть в палатку — и тут появился Леха, с обычным своим ночным репертуаром:
— Эй! Закопай меня!
В ужасе выскочила она из палатки, увидела Леху и с криком «О-о-о!» умчалась куда-то в глубь острова. Всю ночь я ее проискал, утром только нашел на кочке посреди болота.
И поклялся я, когда обратно мы плыли: с Лехой больше никаких дел не иметь!
И вот надо же — снова появился, притулился ко мне. Жена моя почему-то с горячей симпатией к нему отнеслась.
Только приходил (а он теперь часто стал приходить) — усаживались друг против друга на кухне и начинали горячо обсуждать заведомую чушь!
Но это еще не все, что произошло.
Однажды — прихожу поздно вечером домой, вижу: сидит на кухне какой-то старичок.
— Кто это? — тихо жену спрашиваю.
— Не знаю! — плечами пожала.
— А кто же впустил его?
— Я.
— А зачем?
— А он приехал к родственникам, а их нет. Что уж я, не могу старичка пустить?!
Всегда так, с повышенной надменностью держится, когда чувствует, что совершила очередную глупость.
— Здесь сараюшка-а ста-яла,— старичок повторяет.
Какая такая сараюшка, так и не добился я от него.
Ну ладно уж, положили его на нашу тахту, сами в кухне на раскладушке легли. Жена лежит в темноте, вздыхает. Потом говорит:
— …Сегодня над церковью у нас журавли весь день кружились, кричали. Наверно, вожака потеряли!
— Ну и что ты предлагаешь… К нам, что ли?!
Потом заснула она, а я долго лежал в темноте, руки кусал, чтобы не закричать!
Когда же это кончится, ее дурость?!
Потом заснул все-таки.
Просыпаюсь, иду посмотреть на старичка — и падаю. Старичка нет, и так же нет многого другого! Причем взято самое ценное — диссертацию мою так и не взял, хотя она на самом видном месте лежала!
— Вот это да! — почему-то чуть ли не обрадованно жена говорит.
— Ну, довольна? — говорю.— Кого в следующий раз пригласишь? Думаю, прямо уже убийцу надо — чего тянуть?
Обиделась, гордо отвернулась. Слезы потекли. Бедная!
И тут впервые у меня мысль появилась: а ведь погубит меня эта хвороба!