— Пой, пой, — презрительно пробурчал Густ. — Но не забывай, что это первая партия. Потом придет вторая. Те будут говорить по-латышски и тоже не тронут. Но только соберешь осенью урожай, как заявятся эти косоглазые. Тогда ты иначе запоешь.
— А ты видел, как они вынули все эти адские машины, — не сдавалась Эмма. — Столько мин, всех бы нас перебило.
— Это они берегут людей для мобилизации в свою армию, — злобно отрубил Густ. — А то откуда им брать силы против нового немецкого оружия?
— Густ, Густ, — упрекнула его Эмма, — тебе люди добро делают, а ты…
— Лучше вычисти комнату, — примирительно сказал Густ. — Хотя эту ночь все равно придется спать в сарае. Пусть за ночь запах выветрится.
— Это твои друзья напакостили, — возмущалась Эмма. — Здесь они пили и ели, здесь же ты с ними ворковал — «герр офицер», «герр офицер», — теперь видишь, как они тебе отплатили.
— Ну, это ведь не те, что тогда у нас останавливались, — пытался брат возразить сестре. — После них пришли другие части, и не могли же они знать…
— Кто бы ни были, — не унималась Эмма, — разве образованный человек так себя ведет! Все время только и гоготали — культура, культура, новый порядок. Вот он, этот новый порядок! Квашня и столовая посуда вместо ночного горшка… Тьфу!
— Ну, ну, сама-то не шуми так много, — рассердился Густ не на шутку. — Раскудахталась, словно курица. И никак не уймешься. А ты думала — они оставят русским все чистенькое? Сжечь надо было, когда мы уходили. Чтобы камня на камне не осталось.
— Ты что, в своем уме! — рассердилась и Эмма. — Куда бы ты теперь сам делся?
— Все равно. Под папоротником бы жил, а им бы не досталось.
«Ей-богу, он и в самом деле свой ум под папоротником оставил!» — едва не вырвалось у Эммы, но она сдержалась. Такого упрямца все равно не переубедишь. «Вот дам самому поесть из этой тарелки», — мысленно решила она.
Девочка попросила пить. Эмма отвязала от повозки ведро и пошла было к колодцу зачерпнуть воды.
— Погоди, — воскликнул Густ и заковылял за нею. — Эту воду пить нельзя. Перед отъездом я бросил туда собаку. Тогда так учили газеты, — смущенно оправдывался он.
Балдиниете повернула на проселочную дорогу, по которой было ближе ехать к дому, и вдруг почувствовала, как на ее плечи ложится тяжелое бремя. Пока ехала вместе с другими беженцами, то за разговорами было как-то легче. У всех были одни и те же заботы, каждый думал об одном и том же — попадут ли когда-нибудь домой, каждый не досчитывался кого-нибудь из близких — сына или мужа, и ее горе — потеря двух сыновей, как бы вливалось в общий поток несчастий. Но теперь, когда Балдиниете осталась одна, тоска тянулась за нею, как туго скрученная нитка, и плотным клубком наматывалась на сердце. Что она теперь будет делать дома, одинокая, как пень, у которого обрублены побеги? День еще как-нибудь пройдет, будет много работы, хлеб еще не убран, но настанет долгая ночь, за окном будет завывать ветер и скрипеть старая яблоня… Когда Лаймон и Ольгерт были дома, осенние вечера казались такими приятными. Ну и негодяй этот Вилюм Саркалис… Разве латышу надо было стать такой собакой, отдать немцам в лапы ее сыновей? Где они теперь? Живы ли, или лежат где-нибудь на чужой стороне, без могилы, без цветка? Это горе кололо сердце, как острый вертел, но она знала, что его нельзя вытащить, нельзя притупить. Она не слышала, но чувствовала, как кричит сердце, кричит громко и неутешно. Словно откликаясь на эти вопли, с губ слетел протяжный стон.
Балдиниете увидела, что перед ней на другую дорогу сворачивает повозка с людьми. Вот удивительно, как это она ехала, словно в тумане, и не заметила их раньше. А может, они отдыхали у дороги и теперь поехали дальше. Она хотела подстегнуть лошадку, чтобы догнать попутчиков и не ехать одной, но вспомнила, что коровка устала и не сможет поспеть. Пусть себе едут, ей нужно привыкать к одиночеству, к злой боли в груди. От нее все равно никуда не денешься, как быстро бы ты ни ехала. Там, впереди, ведь тоже были чужие люди, наверное, угнанные немцами из России. На повозке сидели мужчина и женщина, двое мальчиков в ватных стеганках погоняли корову, которая то и дело сворачивала в сторону, чтобы ухватить пучок травы. Мальчик, что повзрослев, подхватил меньшего под мышки и хотел посадить на повозку, но малыш стал сопротивляться, бить старшего и дергать его за волосы, пока тот не спустил его наземь. Несколько минут они возились на обочине дороги, родители, очевидно, не заметили этого, уехали вперед и свернули на ответвление дороги.
Вдруг произошло нечто такое, чего Балдиниете в первое мгновение не могла постичь. Прогремел оглушительный взрыв, над кустами взлетело облако дыма и песка. Мальчики вскочили, побежали вперед и исчезли за поворотом. Затем наступила тишина, и тем ужаснее был раздавшийся детский плач и полный отчаяния крик: «Мама! Мама!»
«Почему же это так, — мелькнула у Балдиниете посторонняя мысль, — ребенок в минуту опасности всегда зовет мать? Ведь отец мог бы лучше защитить. Может, мой Ольгерт тоже звал меня, когда…» — она, хотя и испытывала материнскую гордость, побоялась додумать мысль до конца, ибо ее страшило окончание этой мысли: за недоговоренным «когда» мелькнул облик смерти.
Вдруг из-за поворота дороги ей навстречу выбежали оба мальчика. Старший, лет восьми, беспрестанно кричал по-русски: «Тетенька, тетенька, мама и папа пропали! Пропали! Пропали!» А меньший только плакал, все громче по мере того, как удалялся старший. Балдиниете соскочила с повозки, бросилась к мальчикам, крича переднему: «Ты обожди братишку, не беги так быстро!» Но он уже подбежал к ней, обхватил ее и, не унимаясь, кричал: «Пропали! Пропали!» Она хотела поспешить к малышу, который семенил по дороге и рукавом вытирал слезы, но старший вцепился в нее словно клещами, она чувствовала, как его ноготки через одежду впивались в ее тело.
С трудом подбирая русские слова, она успокаивала, детей. Опустившись на придорожный камень, она посадила на колени и крепко прижала к себе обоих дрожавших ребят.
— Найдем мамочку, найдем, — повторяла она, не зная, как лучше утешить детей.
— Как тебя звать? — спросила она старшего, когда тот умолк.
— Володей, — ответил тот.
— А братишку?
— Ваней.
— Ну вот, Володя и Ваня, вы посидите, присмотрите за моей лошадкой и коровкой, а я пойду, поищу папу и маму.
Мальчики сразу соскочили с ее колен, один стал около лошади, другой — ближе к корове. Балдиниете пошла к месту взрыва, но если бы знала, что там увидит, ни за что не пошла бы. Это было страшнее, чем смотреть на убитого человека, истекающего кровью, даже страшнее того, как погибли Алма Лидум и Дзидриня. Она не увидела людей, хотя раньше их было двое, не увидела лошади, хотя была лошадь. Зияла лишь глубокая черная яма, а поодаль валялась рука женщины, безжизненно простертая, с откинутой кверху шершавой от работы ладонью. И еще увидела она — торчит лошадиная голова, шея которой будто вогнана в землю, рядом с нею — мужская нога в сапоге. Кругом — изодранные клочки одежды и рассыпавшееся зерно, далеко за канаву отброшено колесо от телеги. Это было все, что осталось от двух человек; когда-то они жили в своем доме, но их угнали сюда, и они ютились по чужим углам; в одном месте их принимали приветливо, в другом лишь терпели, а в третьем презирали и бранили. Теперь они спешили домой, эта дорога вела к большаку, выходившему к шоссе, по которому они вернулись бы в родные места.
Показались два советских офицера. Осмотрев место недавней трагедии, они заметили женщину, все еще стоявшую в оцепенении.
— Это ваши? — угрюмо спросил один из них.
— Нет. Я их не знаю, — ответила Балдиниете. — Но остались ребята. Вон там, — она показала рукой. — Два мальчика. Что с ними делать?
— Как, что с ними делать? Растить их надо, вот что! — воскликнул офицер, и Балдиниете почувствовала, как кровь ударила ей в лицо: как это она сама не догадалась, что мальчиков надо взять к себе, заменить им мать.
— Я охотно бы, — запиналась она, подыскивая русские слова, так как знала их не много. — Только сами видите, как мне трудно с языком, — смущенно развела она руками.
— У вас есть свои дети? — спросил второй офицер.
— Есть. Два сына. Только немец забрал. — Балдиниете пыталась сдержать слезы.
— Хорошие были сыновья?
— Хорошие, — ответила она с гордостью.
— Ну вот, воспитайте этих сироток такими же хорошими людьми! Они скоро научатся вашему языку. Дети быстро поймут. Неважно, на каком языке говорит человек, главное, чтобы сердце было хорошее.
Она вернулась к детям. Ребятишки стояли около повозки и говорили что-то лошади. Они уже не плакали. Дети быстро забывают горе и несчастье.
— Садитесь, ребятки, поедем искать маму и папу, — сказала она, стараясь сделать беззаботное лицо. Малыши сразу взобрались на повозку, Володя даже взялся править лошадью, а Ваня улегся на коленях новой матери. Они поехали прямо, по направлению к реке, на берегу которой должен был быть дом Балдиниете. Должен бы — но его не было. Это хозяйка дома заметила сразу же, как только выехала из кустарника и напрягла зрение, чтобы с радостью снова посмотреть на свой дом. Дома не было, только закоптелая труба торчала над голыми, опаленными ветвями яблонь. В эту минуту она благословляла офицеров, подавших ей хорошую мысль — взять детей. Не будь мальчиков — Володи, смело правившего лошадью, и маленького доверчивого Вани, она бы не перенесла так спокойно еще одно несчастье, кричала бы и рвала на себе волосы. А возможно, и нет, быть может, она осталась бы тихой и немой, без мыслей, без чувств. Теперь надо было подумать о том, куда уложить на ночь новых сыновей, — уже наступал сырой осенний вечер. На западе горизонт закрывала темно-серая туча, на небе плыли ладьи облаков. Куда ехать, у кого просить приюта? Как трудно теперь ей, привыкшей всю жизнь жить в своем доме, каким бы он ни был. Ни одной ночи, даже если ее и просили, она не провела под чужой кровлей. А теперь надо было самой идти проситься, обивать чужие пороги и радоваться уголку в чужих сенях.