Куда ехать, к кому обратиться? Тут же, направо, идет дорога в усадьбу Думиней. Ирма даже приходится дальней родственницей — дочь двоюродной сестры покойного мужа. Такая большая усадьба, разве там не найдется места для трех человек, лошади и коровы. Свои поля тоже близко, способнее было бы обрабатывать. В будущую весну, когда надо будет начать строить новый дом, не придется далеко бегать туда и обратно. Нельзя поверить, чтобы Думини отказали в приюте. Они часто жаловались, что построили слишком большие хоромы, зимой не натопишь, летом не проветришь, в зале и в угловой комнате всегда сыро. Вот и будет польза от того, что в доме прибавится жильцов, наконец просохнут стены и выведется плесень.
— Володя, сынок, заверни лошадь вон на эту дорогу, — показала она.
Мальчик понял и, увидев за фруктовым садом дымящуюся трубу, спросил:
— Это, тетенька, твой дом?
— Там мы будем жить, пока не построим себе нового дома, — бодро и уверенно ответила женщина.
Из ворот выбежала собака и с лаем бросилась навстречу.
— Кранц, Кранц! — позвала Балдиниете, и собака смущенно завиляла хвостом. Из кухни распространялся запах горячих блинов. Володя жадно потянул носом. «Бедняжка, кто знает, когда ел, — подумала Балдиниете. — Накормит Ирма ребятишек блинами, и, быть может, не станут сегодня спрашивать о своей матери».
Когда во дворе загрохотала телега и раздалось Володино громкое «тпрр», из кухни вышла хозяйка, поспешно вытирая фартуком руки. Узнав родственницу и соседку, она состроила радостное лицо и даже воскликнула: «Ах, и ты дома!» — но затем, наверное, вспомнив, что у Балдиниете дома больше нет, и угадав ее намерение, — куда же деваться погорелице, — сразу стала серьезной и неловко замолчала.
— Было бы хорошо, если бы мы, как ты говоришь, нашли себе здесь дом, — ухватилась Балдиниете за слова Ирмы.
— А это что за мальчики? — притворяясь, что не поняла, спросила Думиниете.
— Это мои сыновья, — Балдиниете погладила русую головку Володи и нежно посмотрела на Ваню, который, согревшись у нее на коленях, спал.
— Словно бы на русских похожи? — Ирма недоверчиво, со скрытой неприязнью, разглядывала ребят.
Балдиниете отослала Володю в садик, посмотреть на цветы, и, отозвав Ирму в сторонку, шепотом рассказала, что родители детей убиты и она взяла мальчиков к себе.
— Дети еще не знают об ужасном несчастье, — закончила она. — Пусть сперва привыкнут ко мне, а до тех пор от них как-нибудь скрою. Ах, какие же чудовища эти немцы, Алму Лидум убили, дочку Пакалнов… И теперь вот этих — я не догадалась спросить у мальчика, как его фамилия.
— Не гнались бы эти сумасшедшие за немцами, так бы ничего… — брюзжала Ирма, равнодушная к чужому горю. — У нас и того хуже: лошадь убило, а Петеру ступню оторвало.
— Жив остался?
— Жив-то жив. Но подумай, в страдную пору — и такое несчастье. Хлеб осыпается. Нашего Яна этот сумасшедший Озол сделал волостным старшиной, или как их там теперь называют. А лошадь! Лошадей теперь так мало, сколько она по нынешним временам должна стоить, — жаловалась Думиниете.
— Да, да… — протянула Балдиниете, не зная, как утешить родственницу. — Слушай, уже наступает вечер. Будем говорить прямо. Нам ведь не придется ехать к чужим людям искать крова?
— Что поделаешь, осенью нового дома не построишь, — ответила Думиниете, косясь одним глазом на сад, так как мальчик подошел близко к яблоне, под которое валялись опавшие яблоки.
— Дома не построю, но я думала, что вы как родственники на зиму уступите нам угловую комнатушку, — спокойно объяснила Балдиниете. — Все равно пустует.
— Я, право, не знаю… — растерянно отговаривалась Ирма. — Сам еще не вернулся из больницы…
В первый миг она забыла, что комнатка и зал набиты наворованными вещами, но затем спохватилась и энергично замахала обеими руками:
— Нет, нет, у нас никак нельзя! Если бы у тебя еще не было этих русских мальчишек… — избегая взгляда Балдиниете, она наблюдала за ее лицом: может быть, родственница, попав в безвыходное положение, откажется от ребят.
— Мальчики останутся со мной, — решительно сказала Балдиниете.
— Нет, нет, такую обузу — чужих детей к себе в дом не возьму! — еще тверже заявила Ирма. — Разве от них можно будет яблоко уберечь или что-нибудь другое. Если бы они хоть латыши были.
— Я вижу, Ирма, что у тебя в груди нет ни латышского, ни человеческого сердца, — с горечью вздохнула Балдиниете. — Дай тебе бог прожить свою жизнь так, чтобы не надо было идти к другим проситься, — пожелала она ей, но пожелание прозвучало как предупреждение. Позвав Володю, она велела ему повернуть лошадь. Так они уехали, провожаемые растерянным взглядом Думиниете и запахом горячих блинов.
«Дала бы хоть ребятам по блину, — с досадой подумала Балдиниете, и сама проглотила набежавшую слюну. — Скупа как яловая корова».
— Почему мы уезжаем? — грустно спросил Володя. Видно было, что он не только голоден, но и хочет спать.
— Тут нехорошие люди, — сказала Балдиниете.
Они повернули на прежнюю дорогу и поехали вперед, сами не зная куда. С заросших камышом болот поднимался холодный туман, все гуще и гуще стлался он над землею, окутывая блеклым покрывалом поля, луга и леса. Во влажном вечернем воздухе стук колес отдавался резким эхом по кустарнику и на дороге, и Балдиниете казалось, что не одна она едет, а целая вереница тихих, подавленных людей, у которых немцы сожгли дома и которым свои же соседи не дали уголка, где приютиться. Как же далеко придется ехать в ночь и туман? Не устроиться ли здесь же под какой-нибудь сосной? Но может, там уже притаилась коварная смерть, злорадно стерегущая жертву. И тогда останется лишь рука или нога и обломок колеса. Ну и пусть! Что же еще осталось в жизни? От дома — один пепел. Сыновья… сыновья где-то в далеких краях, за широкой огненной стеной. Им уже не вернуться, нечего надеяться. Какой смысл продолжать путь, всюду и всегда будут только ночь да туман. Солнце ее жизни закатилось. Его восхода — возвращения сыновей — ей не дождаться.
Малыш на ее коленях зашевелился. Он боролся со сном и тер глаза кулачками: проснувшись, сообразил, что телега все еще движется вперед, и спросил:
— Мамочка, почему ты пропала? — и обхватил шею Балдиниете. Затем оторвался и удивленными глазами посмотрел ей в лицо.
— Разве ты другая мамочка? — допытывался мальчик.
— А ты хочешь, чтобы я была твоей мамочкой? — Балдиниете прижала мальчика к груди.
— Ты будешь такая же хорошая, как моя мамочка? — спросил Ваня.
— Постараюсь, — улыбнулась она.
Где-то вдали замерцал огонек. Лошадь сама повернула вправо. Пусть идет. Ради детей надо позабыть стыд и проситься еще к кому-нибудь на ночлег. Дорога как бы знакомая. Днем-то узнала бы, но в темноте порою и свой собственный дом кажется чужим.
Слева от дороги вынырнула темная фигура с косой на плече.
— Эй, кто там едет? — раздался сильный голос Гаужена.
— Гаужен! — воскликнула Балдиниете. — Ну, конечно, это ведь дорога в «Гаужены», в темноте не узнала. Вот хорошо! Ты ведь позволишь переночевать у тебя?
— Разве тебе уже кто-нибудь не позволил, мать?
— Родственники прогнали. Ирма Думинь… — с горечью ответила Балдиниете.
— Тоже выдумала, к Думиням заезжать! — усмехнулся Гаужен и сплюнул. — Какая им от тебя может быть польза? Заезжай ко мне и живи. Таких хором, как у Думиней, у меня, правда, нет. Один сосед с берега реки уже поселился у меня. У них у всех от домов остались одни развалины. Ты не одна. Э, что у тебя там на возу шевелится? Овечка, что ли?
— Это мои новые сыновья. Только что допытывались, буду ли я хорошей матерью, — улыбнулась Балдиниете. Удивительно, куда девалась тяжесть, давившая сердце, на душе стало спокойно и бодро.
Гаужен наклонился, чтобы рассмотреть мальчиков, спросил, как звать, и, посмеявшись, хлопнул Володю по плечу:
— Молодцы ребята! Они тебе помогут дождаться твоих взрослых сыновей.
Лидумиете позвала на похороны дочки всех соседей — близких и дальних, всех, кто только знал ее Алминю. Поминки устроили, как обычно в старые времена. Правда, не было ни свиньи, ни овцы, ни даже теленка, чтобы заколоть, но сохранилась одежда — часть они увезли с собой, а часть сумели так спрятать в земле, что ни немцы, ни Петер Думинь, ни другие мародеры не смогли разнюхать. За штуку домотканого сукна и два узорчатых шерстяных одеяла — рукоделие Алмини — она выменяла у Саркалиене поросенка, и за простыни и скатерть — овцу у Ирмы Думинь. Мука для белого хлеба еще нашлась в мешке. Яну Калинке дала мешок ржаной муки, чтобы изготовил самогон, у него в баньке сохранился аппарат.
Сама Лидумиете мало занималась приготовлениями к похоронам. У нее еле хватало сил подоить корову и подбросить ей охапку травы, когда та возвращалась с пастбища, где паслась вместе с коровами Лициса. Остальное время она сидела у гроба дочери и вслух повторяла одни и те же слова:
— Моя ненаглядная, ох, моя ненаглядная, что эти дьяволы с тобой сделали…
Эрик заботился о приготовлении могилы, варке пива и подыскивал распорядительницу на похоронах. Нужно было замазать в стенах дыры, в окна вставить стекла из зимних рам, уцелевших на чердаке, сколотить скамьи из досок — все стулья немцы изрубили топорами. В большое стенное зеркало, подаренное старшим братом Алмине в день ее конфирмации, кто-то из громил ударил прикладом или топором. Все в сплошных трещинах, оно, как бы издеваясь, смотрело на входивших в комнату. Эрик хотел зеркало убрать, но мать не позволила: оно напоминало и об Янике, и об Алмине.
Так как пастор общины Гребер не вернулся, Лидумиете послала Эрика к Салениеку — может быть, не откажется отпеть Алминю. Но Салениек твердо решил порвать с прошлым — и отказался. Не осталось ничего другого, как обратиться к Августу Мигле, проповеднику распавшейся братской общины, который считал своей обязанностью на похоронах заставить родных как следует поплакать. Начав говорить и заметив в глазах присутствующих слезы, он так увлекался своим красноречием, что слова его не переставая лились, вызывая утомление и одно желание: скорее бы сказал «аминь». Он всем уже надоел, но в случае необ