— Но радость необходима, мамочка! Жить без радости, все равно, что без солнца, даже работа не спорится.
— Может, и хорошо, когда все можно так легко переносить, — в голосе матери послышался упрек, и Мирдза съежилась, «Разве мать не может хотя бы немного совладать со своей печалью, скрыть ее глубже в сердце? — подумала она с горечью. — Ей, наверное, после потери любимого сына казалось бы естественным, если бы реки перестали течь, а солнце светить. Вне дома день проходит незаметно, работаешь, двигаешься, разговариваешь с людьми. Но как только придешь вечером домой, то даже улыбнуться не смеешь. Хуже, чем в монастыре», — она с досадой повернулась на другой бок и долго еще не могла уснуть.
В тот же вечер Эльза настойчиво убеждала Зенту взять на себя обязанности комсорга:
— Ты видишь, какая Мирдза, — она ни о чем как следует не подумает, раз — и готово. Пусть потом другие расхлебывают, что она заварила.
— А мне не хватает подвижности и предприимчивости, — отговаривалась Зента. — Я многое задумываю, но оставляю невыполненным.
— Поручай Мирдзе задания, а руководство держи в своих руках, — советовала ей Эльза. — Будем считать этот вопрос решенным. Я не стала бы возражать, если бы отец Мирдзы был здесь, он мог бы помочь девушке. Но раз он занят в уезде, то его оттуда не отпустят.
Пришла мать Зенты — она вместе с другими убирала хлеб в брошенной усадьбе «Айзупи».
— Ну и напели же мне о моих девушках, хоть уши затыкай, — сердито говорила она, развязывая платок.
— Что же нового? — Зента весело посмотрела на мать, а Эльза покраснела, предчувствуя, что «о моих девушках» относится и к ней.
— Одна собирается за Яна Приеде замуж выходить, а другая своего мужа в Сибирь сошлет, чтобы не путался под ногами, — проворчала мать, кладя платок на комод. — А он, бедняжка, с горя и со страху выпил яд и теперь помирает.
Зента безудержно захохотала, но Эльза стала серьезной, ей вспомнился разговор с Янсоном в комнате Яна Приеде на другой день после приезда. «Я умер, Эльза, я умер…» — словно простонал он напоследок. Медленно, как побитая собака, поплелся он по улице домой. С тех пор она его не видела и пыталась совсем забыть. Теперь злые языки кумушек снова напомнили ей о нем, и Эльза чувствовала себя, словно ее на улице перед людьми раздели. У нее было лишь одно желание — поскорее отсюда уехать, быть опять с Вилисом и чувствовать себя под его защитой. Завтра, если подвернется попутная машина, она уедет. Она провела здесь лишь четыре дня, но каждый день казался годом. Может быть, и Вилис эти дни терзается из-за нее в сомнениях; его спокойствие и рассудительность перед ее отъездом, возможно, были показными?
— Вот это, действительно, смешно! — вдоволь нахохотавшись, сказала Зента. — Удирая от Густа Дудума, я наскочила на Яна Приеде! И везет же мне — женихи все такие, за которыми уже смерть ухаживает!
— Ну, ты стариками-то не очень кидайся, — упрекнула мать, сдерживая улыбку, — не получилось бы, как в песне о разборчивой невесте. У одного жениха недостаток, у другого изъян, и в конце концов пришлось пойти за хромого и рябого отставного солдата.
— Захочу — выберу и такого, — пошутила Зента, — а кумушки уж меня ни с кем не сосватают.
— И третья ваша подружка тоже хороша, — продолжала мать рассказывать слышанные за день сплетни. — Будто бы вытряхнула из шкафов Ирмы Думинь все ее приданое. Все описала, оставила Ирме только то, что было на ней. Теперь всем только остается вещи в землю закапывать.
— Неужели и такие слухи пущены? — насторожилась Эльза.
— Так сообщали наши «живые газеты», но там на месте был хозяин сепаратора, вытащенного Мирдзой из сарая Думиней. Тот заткнул сплетницам рты. А об этом яде, что Янсон принял, некоторые ребята шутят, что они сами кружками пили его, но никто не помер. Тем более Янсон не умрет. Он при немцах чуть ли не бочками вливал его в себя.
Хотя по рассказам матери Зенты понятно было, что сочувствие к Янсону не всеобщее, все же Эльза не могла отделаться от неприятного осадка. Несомненно, ее личная жизнь и судьба Артура некоторое время послужат пищей для пересудов и имя ее будут склонять на все лады.
— Эльза, ты, кажется, слишком близко к сердцу принимаешь эту болтовню? — воскликнула Зента, которая только теперь заметила удрученный вид подруги. — Меня эти сплетни должны были бы с лица земли стереть. Сколько уж раз я с Густом Дудумом помолвлена, сколько раз с ним по ночам встречалась! Лай собак меня больше беспокоит, чем такая болтовня.
— Все же я только теперь по-настоящему чувствую, насколько противна эта мещанская среда, — сморщилась Эльза. — После того, как все эти годы я дышала чистым воздухом, мне теперь кажется, что грудь сжимается и цепенеет.
— Ты слишком чувствительная, — сказала Зента, став серьезной. — Раньше ты всегда жила под чьей-нибудь защитой. А там, где ты была эти годы, защиты не требовалось, не надо было защищаться от обывательской мелочности, потому что ее там, наверное, и не было. Мещанским сплетням я противопоставляю свое презрение к ним.
— Ты, конечно, права, — Эльза грустно посмотрела Зенте в глаза. — Я слишком чувствительна, но это пройдет. Рассудком я понимаю и спокойно могу утверждать, что Артур сам во всем виноват. Разрыв у нас назревал уже в сороковом году. Все равно это должно было когда-нибудь произойти. Но все же мне неприятно и даже больно, что Артур совершенно теряет человеческий облик. Мне было бы значительно легче, если бы он гордо перенес свое несчастье, если только это можно так назвать. Но он, как тряпка, выпрашивает сочувствия у меня и у окружающих. Как это злит! Сам ничего не делает и мешает другим работать. Все сейчас трудятся в поте лица, а он лежит дома и снабжает кумушек пищей для сплетен.
— Перестань сердиться, Эльза, — пыталась мать Зенты успокоить ее, — не все деревья в лесу одинаковы, так же и люди. Раз решила, что ошиблась в нем, ну и пусть живет себе, как хочет. Не надо из-за этого убиваться. Прямо жалко смотреть — так побледнела и похудела за эти дни. Идите, детки, спать, и чтобы я не слышала шушуканий и вздохов. Мне завтра рано вставать. Лучшее лекарство против всех недугов — это сон.
Эльза легла, но сон не шел. Она лежала с широко раскрытыми глазами и думала, как трудно дается будничный героизм, когда ты одна, и как станет легко, когда она вернется домой и почувствует опору Вилиса. Потом она начала терзаться из-за того, что потратила слишком много времени и энергии на свои личные дела, в других вопросах почти ничего не успела — и вот хочет уехать, не научив Зенту, как начать работать. Что она сделала за эти дни? Если бы не было энергичной Мирдзы, хлеб до сих пор оставался бы в поле. «Ты сама ничего не сумела бы организовать, — упрекала она себя, и вдруг ей показалось, что она была несправедлива к Мирдзе, не сумела оценить девушку, и это может отразиться на всей дальнейшей комсомольской работе в волости. — Зента хороша, но ведь, сидя в канцелярии, она вряд ли сумеет объединить и воодушевить молодежь. Как же быть теперь? Сказать Зенте, что за ночь передумала, что обязанности комсорга поручит Мирдзе? Получится несерьезно. Вот не выдержала первого испытания, не хватило закалки», — с горечью подумала она и дала волю слезам.
В эту ночь еще один человек не мог уснуть. Выйдя из исполкома после беседы с Эльзой, Салениек на некоторое время почувствовал большое облегчение. Ноги шагали быстро и легко, хотелось улыбаться каждому встречному. Но когда он вышел из местечка, им овладела прежняя мысль, которая после разговора с Озолом уже несколько недель не давала ему покоя. «Ты ведь говорил об испытании советского человека, и разве тебе не будет стыдно отказаться от него?» Да, тогда какие-то благородные побуждения заставили его это сказать, ему казалось, что он не сможет освободиться от тени прошлого, если не пойдет на фронт и не испытает трудностей, перенесенных всеми честными советскими людьми. Казалось, что только так можно заслужить право на советский паспорт. Но со временем неведомый искуситель стал нашептывать ему на ухо другое: «Война близится к концу, после победы начнется новая, прекрасная жизнь. На фронте ты можешь погибнуть, и тогда ты этой жизни не увидишь. Дома у тебя дети. Они захотят жить полной жизнью, получить образование. Если ты их отец, то у тебя по отношению к ним есть обязанности. У тебя обязанности по отношению к жене». — «А разве тем, кто уже погиб или еще погибнет, не хотелось и не хочется жить? Разве у них не было и нет жен и детей?» — ответил он. — «Никому не хочется погибнуть, — возражало его второе «я», — кто может, тот уклоняется». И сегодня Эльза произнесла слова, выбившие у него из рук оружие, которым он боролся против своего второго «я». «Мы не делаем разницы между фронтом и тылом», — сказала она, предлагая ему работать в тылу. «Что же, Эльзе лучше знать. Зачем ты сопротивляешься?» — говорило ему второе «я», и с ним хотелось было согласиться.
От внутренней борьбы Салениек устал. Вернувшись домой, он взял бумагу и чернила и принялся писать свою биографию. Нет, он ничего не хочет скрывать, он искренен и не ищет никаких оправданий своей прежней деятельности, наоборот, он осуждает ее. Но не скрывается ли в этом маленькая хитрость, слабый отзвук старого учения: «покарай сам себя, и другие не станут карать тебя». Ему хотелось быть искренним, чтобы другой решил его будущее, и, если ему обеспечат безопасную жизнь, то пусть не останется неприятного привкуса, будто решение это принято на основании его лжи.
Когда настало утро, Салениек поставил последнюю точку, погасил коптилку и пошел к колодцу умыться. Было холодно, но он долго мылся и растирался, словно за ночь сильно вспотел или покрылся копотью. Он намеревался сразу же, как только спадут роса и туман, выйти с бригадой убирать хлеб, а до этого отправился в местечко, чтобы повидать Эльзу и сдать ей свои документы.
Он встретил ее у исполкома, возле подъехавшей военной машины. Эльза разговаривала с офицером, расспрашивая его о положении на фронте.