ещала найти в своем чемодане подходящие кружева или кусочек шелка и подумать, как переделать платье.
Начальник почтового отделения оказался добродушным человеком, называл Майгу и Зенту дочками и всегда искал кого-нибудь, с кем бы вместе выпить «только одну четвертинку». А так как его ближайшим соседом был Ян Приеде, то обычно с ним «четвертинка» и распивалась. Зелмен мог разом выпить пол-литра водки, и никто бы по его виду и поведению не определил, навеселе ли он или просто в хорошем настроении. Зато у Яна уже от двух рюмок стекленели глаза и немел язык, а мысли становились такими мрачными, что хоть плачь. Если Зелмен заходил распить «четвертинку» в обеденное время, Зента напрасно ждала председателя в канцелярии. За подписью приходилось подниматься наверх к нему в комнату, а Ян тогда обычно ворчливо бормотал, отмахиваясь обеими руками: «Да я ведь уже говорил Озолу, чтобы меня уволили. Чего я тут сижу? Не гожусь, совсем не гожусь. Если бы можно было начать жить сначала… Теперь уже поздно. Как сгнивший пень. Какой от меня толк…»
Зенте тоже казалось, что Ян не годится для такой должности. Ни одного вопроса он не решал сам, всех посетителей направлял к ней, и в последнее время к нему даже перестали обращаться. Богатеи отпускали колкие замечания, называли Яна ворчливой иконой, которая только для вида помещена в переднем углу волостной канцелярии. Зента жалела, что не переговорила с Эльзой, — разве нельзя было вместо Яна подыскать более сильного человека, например, Гаужена. Но, когда она об этом поведала Майге, та стала защищать Яна: он происходит из пролетариев, и уже только поэтому ему надо остаться во главе волости, так сказать, представлять Советскую власть, если даже он ничего и не делает. Выпивки не могут быть помехой, так как маленькие человеческие слабости только сближают с народом. На издевательства кулаков нечего обращать внимания, они только свидетельствуют о том, что Ян им не по вкусу, и одно это уже говорит в пользу председателя.
И поэтому, когда однажды Эльза спросила по телефону, как идут в волости дела, Зента ответила, что все в порядке. Только пожаловалась на Мирдзу, что больше не показывается в исполкоме; рассказала также о новой почтовой работнице Расман — комсомолке с сорокового года. Эльза посоветовала найти Мирдзу и поговорить с ней по душам. Вообще нужно укреплять комсомольскую организацию, так как вся тяжесть полевых работ должна будет лечь на комсомольцев и молодежь. Пусть еще скажет Салениеку, что он утвержден директором волостной неполной средней школы. Ах, и чуть было не забыла самого главного — вчера взята Рига!
Все новости Зента, конечно, в первую очередь поспешила сообщить Майге. Долгожданная весть об освобождении Риги не вызвала в Майге взрыва радости, из ее глаз вдруг брызнули слезы обиды. В ответ на вопрошающий взгляд Зенты, она поспешила объяснить:
— Я боюсь, оставили ли они что-нибудь от нашей красавицы Риги? Если здесь, в таком маленьком местечке, все взорвано и сожжено, что же тогда в Риге. И мои бедные старики…
Зенте надо было составить для военного комиссариата список жителей волости, подлежавших мобилизации. Майга обещалась помочь. Оказалось, что она очень хорошо знает русский язык, которому Зента в школе не училась. За работой наступил вечер, и Зента так и не попала к Мирдзе с радостной вестью — Рига наша! Мирдза узнала об этом только на следующий день от Салениека, которому какой-то красноармеец дал фронтовую газету. В тот день бригады на общую работу не вышли. Каждый торопился выкопать свой картофель. Мирдза с матерью тоже, гнулись над бороздой, когда подошел Салениек и сообщил эту новость. Мирдзу захлестнула волна такой ликующей радости, что нельзя было вытерпеть, надо было с кем-нибудь поделиться. А мать выглядела такой поникшей, такой подавленной, что Мирдза сдержала свои чувства, но они бушевали в сердце, прорываясь в стремительных движениях и блеске глаз. Нет, вечером она непременно побежит прежде всего к Эрику, хотя бы обменяться несколькими словами, потом возьмет у него велосипед и помчится к Зенте. Ее она стиснет так сильно, что та будет кричать и отбиваться. Такая весть! Рига наша! Об этом надо сообщить по всей волости, хотя бы извещением каким-нибудь. Знает ли об этом сама Зента? Зарылась в бумаге, как мышь. О, теперь Мирдза над ней посмеется. Возьмет да напишет Зенте какое-нибудь послание канцелярским языком. Ну, вроде: «Мы, нижеподписавшиеся, жители волости, доводим до сведения уважаемого секретаря волисполкома, что 13 октября сего года, столица Советской Латвии Рига освобождена от немецких захватчиков». Потом выведет разные подписи, а кое-где поставит крестики. Вот будет смеху.
Ну, а если Зента сама знает? Говорят, что восстановлена телефонная связь с уездом и можно звонить ежедневно. Не верится, чтобы столь важную весть не сообщили из уезда… А Зента даже не сочла нужным прийти и сказать об этом. Горькая обида подкатилась к сердцу, и Мирдза почувствовала, как волна радости схлынула, оставив осадок грусти. «Зента ни одного шага не может сделать мне навстречу. В конце концов, ни Эльза, ни Зента не сказали мне, кто комсорг волости. Об этом мне нужно догадываться самой. Кто я в их глазах — девушка на побегушках или равноправный товарищ?», — сомнения, одно язвительнее другого, нашептывали ей обидные обвинения, и Мирдза была не в силах бороться с ними.
Вечером, засыпав в погреб последнюю корзину картофеля, она решила пойти к Эрику. Умыв запыленное лицо и измазанные землею руки, она надела чистое платье. Дойдя до березовой рощи, она почувствовала, ноги тяжелеют, их как бы тянет назад. Что она скажет, чем объяснит свой поздний приход? Скажет, что Рига освобождена? Покажется невероятным, что девушка только для того и пришла к парню, чтобы сказать два слова, которые он, наверное, уже слышал от Салениека. Что подумает мать Эрика, увидев столь позднюю гостью? Ноги все тяжелели и, наконец, остановились… Нет, это было бы очень глупо, если бы она все же пошла к Лидумам. «Добрый вечер!» — скажет она. «Добрый вечер!» — ответят Эрик и мать. «Вы знаете, Рига взята!» — «Да, Салениек говорил…» Настанет молчание и останется сказать: «До свидания!» «Да она не совсем нормальная!» — подумает мать Эрика, а он долго не сможет разобраться, зачем она приходила, что хотела сказать.
Мирдзой вдруг овладело отчаяние, она почувствовала себя ужасно одинокой, обхватила стоявшую на обочине дороги березу, прижалась к ней головой и разразилась тяжелыми, безудержными рыданиями…
Осенний ветер со свистом раскачивал сосновые ветви, от моха поднимался сырой запах гнили, какая-то большая птица ударилась о ветви крыльями и с шумом улетела. «Осень и одиночество, как все это не ко времени, ведь теперь должна начаться новая трудовая, радостная жизнь. Куда идти? С кем говорить? Мать?.. Она — как живой труп. В конце концов, я ей безразлична. Мое возвращение ее не воскресило. — Мирдза еще плотнее прильнула к березе. — Моя дружба с Зентой осталась безответной. Эрик? Но что я знаю о его чувствах ко мне?» Она внезапно так встрепенулась от своего вопроса, что даже перестала плакать. Да, что она знает о чувствах Эрика? Он ведь ничего, совершенно ничего не сказал. Он хорошо относился к ней. Вообще — он хороший человек, но это еще не означает… «Да, чего же? Чего же ты хотела? — начала она у себя выпытывать. — Значит, ты надеялась, что он тебя… любит!» — Ей хотелось выкрикнуть это желание, настолько ей в эту минуту нужен был человек, близкий друг, который помог бы ей избавиться от охватившего одиночества, такого нелепого и совсем несвойственного ее характеру.
Если все же пойти к Эрику? Ну, ладно, она не скажет ничего, кроме этих двух слов: «Рига взята!» Скажет их так, как недавно сказала бы прежняя Мирдза, шумливая и веселая. Она увидит Эрика, и уже от этого весь вечер, а может быть, и завтрашний день, будет легким и светлым.
Твердой походкой она пошла вперед, но, когда стала приближаться к опушке березовой рощи, услышала шаги человека, шедшего ей навстречу, и испугалась. Бежать назад было уже поздно. Спрятаться за деревья — глупо. Да и зачем ей удирать. Кто может знать, куда она идет? Она ускорила шаги, будто она спешила по какому-то делу, и через мгновение чуть не столкнулась с Эриком.
— Мирдза! — воскликнул тот, пораженный.
— Она самая! — Мирдзу обдала волна радости, и к ней вернулось прежнее хорошее настроение.
— Ты куда идешь? — неуверенно спросил Эрик.
— Так просто, прогуливаюсь, — смутилась и Мирдза. — А ты?
— Я тоже — так просто.
Оба замолчали. Они слушали, как ветер, завывая, колышет рощу, как стая птиц, вспорхнула с качающихся ветвей и полетела искать более надежный ночлег, но этот ветер, казался порывистым вешним шквалом, который развеивает последнее оцепенение зимы, расковывает ручьи, растопляет снег и поднимает от земли влажный запах моха и тлеющих листьев.
Эрик бережно взял руку Мирдзы, и ей было приятно, что эта жесткая, мозолистая рука может быть такой нежной.
— У тебя есть немного времени? — спросил он.
— Да, — ответила Мирдза.
— Может, лучше погуляем, чем так стоять, — сказал Эрик и легко взял Мирдзу за локоть. — Ты, наверное, будешь смеяться надо мной, — начал он немного погодя, и Мирдза почувствовала, как трудно ему говорить.
— Нет, я никогда над тобой не смеюсь, — серьезно сказала Мирдза.
— Я уже третий вечер хожу по этой дороге, но ни разу у меня не хватило смелости дойти до твоего дома.
Мирдза молчала. Было бы неуместно спросить его: «Почему?»
— Я скоро уйду на фронт и поэтому хотел бы знать, будешь ли… будешь ли ты меня ждать? — большего он не осмелился спросить.
— Я буду ждать тебя, Эрик! Еще больше, я… — горячо начала Мирдза и не договорила.
Эрик остановился и, насколько это позволяла звездная осенняя ночь, пристально и долго смотрел девушке в глаза.
— Мирдза, у меня не хватает слов сказать, как я тебя люблю, — проговорил он наконец. — Я знаю, что с фронта могу и не вернуться. Или вернуться искалеченным.
— Эрик, молчи! — воскликнула Мирдза. — Ты не смеешь говорить о смерти. Я не могу этого слушать. Потому что слишком люблю. И каким бы ты ни пришел — без рук, без ног, — я навсегда останусь с тобой.