— Какое счастье, что я тебя встретил сегодня вечером, — тихо и радостно сказал Эрик.
— Ты не знаешь, почему это произошло? Я ведь хотела идти к тебе, — произнесла Мирдза.
— Ты? Ко мне?
— Но не дошла бы. На опушке леса у меня снова не хватило смелости, — засмеялась Мирдза. — Эрик, я становлюсь себе смешной. Я сегодня такая сентиментальная. Ни за что не узнала бы себя, если бы кто-нибудь изобразил меня в таком виде.
— Что же тогда мне сказать? — Эрик заразился ее веселостью. — Я уже третий день сентиментален.
— Да, но я ведь комсомолка, и мне, наверное, надо быть более уравновешенной, — сказала Мирдза серьезным тоном.
В ту ночь они долго гуляли по дороге, то в одну, то в другую сторону, и оба чувствовали, что хорошо и без слов, без обещаний. Блеклое небо часто прорезали падающие звезды, и Мирдза вспомнила давнишнее поверье: когда падает звезда, надо что-нибудь пожелать и это исполнится.
«Хочу, чтобы ты, любимый, вернулся целым и невредимым с поля боя! — пожелала она себе и посмеялась над собою: ведь это только суеверие. — Ну, ладно, пусть уж в эту ночь моя сентиментальность дополнится верой в приметы, — простила она себе. — Переболею сразу всеми болезнями и завтра буду совсем здоровой».
Сырость начала проникать сквозь одежду, и Эрик забеспокоился, как бы Мирдза не простудилась. Обняв за плечи, он проводил ее через рощу и тихо, но твердо сказал:
— А теперь тебе нужно идти домой.
Мирдза поняла, что твердость в голосе относилась больше к нему самому: разве ему легко будет одному возвращаться через рощу, по которой они только что шли вдвоем? Она легко обхватила его голову руками, погладила холодные щеки. Непроизвольно их губы соединились в первом поцелуе. После этого они больше не сказали друг другу ни слова. Каждый ушел в свою сторону, полный счастьем первой чистой любви.
— Я должен вернуться. Я вернусь, — говорил себе Эрик, медленно шагая через рощу.
— Что со мной случилось? — удивлялась Мирдза, приглаживая влажные волосы. — Завтра же я пойду к Зенте и стану прежней Мирдзой.
Хотя утро было сырое и облачное, Мирдза проснулась веселой и ликующей. Было еще рано, мать спала.
— Пусть поспит, бедняжка, — решила Мирдза и тихо выскользнула из комнаты. Сняв с изгороди подойник, она направилась в хлев доить корову. Пусть мать отдохнет — ей хотелось кого-нибудь пожалеть, быть доброй, сделать больше, чем в другие дни.
Когда Мирдза с полным подойником вернулась на кухню, мать уже встала и натягивала толстые шерстяные чулки.
— Что ты сегодня так рано поднялась? — спросила она. — Ведь вчера так поздно легла. Как ты можешь ходить так легко одетой. Прямо дрожь пробирает, когда на тебя смотришь. Такое пасмурное утро.
— Мамочка, ведь за тучами солнце. Когда это знаешь и не забываешь, то от этого может стать тепло, — ответила Мирдза, процеживая молоко.
— Хорошо, пока человек молод, — вздохнула мать. — Если и бывают заботы, то они быстрее проходят. Как грозовой дождь. То льет так, что кажется, весь мир затопит, то засверкает солнце еще ярче прежнего. А заботы в старости — как осень. Начнет моросить — день, два, неделю и месяц подряд.
— Мамочка, милая, — обняла Мирдза мать и помогла ей подняться. — Сердце надо сохранить молодым, тогда человек никогда не состарится.
— Я уже и так сердита на свое сердце, — болезненно улыбнулась мать. — Себе надоела, не говоря уже о других. Иногда я думаю: неужели все эти слезы, пролитые матерями за войну, когда-нибудь не отольются ее зачинщикам?
— Это так и будет, — ответила Мирдза. — Им гибели не избежать.
— Хотя погибших сыновей мы уже не вернем, — продолжала мать, — а все-таки как бы легче станет. Воздух станет чище.
— Мы сегодня будем картошку копать или отдохнем? — вдруг спросила Мирдза, вспомнив вчерашнее решение пойти к Зенте.
— Много ли там ее осталось, — ответила мать. — Последние борозды закончу завтра. Хотела сегодня, в воскресенье, связать отцу перчатки. Наступит зима, на руки нечего надеть.
— Тогда я, может, сбегаю к Зенте? Давно уж с нею не виделась. Я отлучусь ненадолго. — Мирдза и просила, и извинялась, чтобы мать не подумала, что дочь от нее бежит, оставляет одну.
— Иди, иди, дочка, к молодежи, — спокойно согласилась мать. — Я уж подомовничаю.
За усадьбой Саркалисов Мирдза встретила парикмахершу Лисман с корзинкой в руках. Как всегда, улыбающаяся, приветливая парикмахерша остановилась и принялась рассказывать, что почтовая барышня послала ее к Саркалиене за продуктами. Дала письмо, деньги и список, что ей нужно.
— Нынче на рынок никто ничего не возит, говорят, что все отбирают, как и при немцах, — говорила Лисман, — где же девушке на чужой стороне раздобыть? Говорит, видела в списках в исполкоме, что у Саркалисов коров больше, чем у других, может, продадут чего-нибудь.
— Возможно, — ответила Мирдза, желая поскорее избавиться от болтливой женщины.
Встреча с Зентой все же получилась не такая, как Мирдза надеялась. У Зенты была гостья. Она перед зеркалом укладывала Зенте косы то выше, то ниже, стараясь создать модную прическу. Зента поспешила познакомить Мирдзу с Майгой Расман, почтовой работницей, третьей комсомолкой в волости. С первого взгляда Мирдзе что-то не понравилось в новой приятельнице, она и в Майге как бы почувствовала неприязнь к себе. Мирдза украдкой наблюдала за Майгой и, перехватив ее взгляд, заметила, что Майга тоже следит за ней.
— Как вам нравится новая прическа Зенты? — спросила Майга Мирдзу. — По-моему, намного лучше, чем раньше, правда?
— Зента теперь выглядит более чужой, — откровенно ответила Мирдза.
Не только прическа, но и сама Зента казалась ей какой-то другой, словно Майга преобразила ее, не столь уж заметно, но все же преобразила. Зента поднялась, и стало видно, что у нее переделано и платье, притом тоже во вкусе Майги. Зенте это не шло. Юбочка едва достигала коленей и даже открыла их, когда Зента шагнула; плечи были высоко подняты, вокруг шеи и на груди — непомерно пышная отделка из розового шелка, словно Зента яркими пятнами пыталась привлечь к себе внимание.
— Мне кажется, что раньше платье было лучше, — сказала Мирдза, воздерживаясь от резкого замечания.
— В каком смысле лучше? — поинтересовалась Майга, благодаря настойчивым советам которой платье стало совсем другим. — Почему молодые девушки должны ходить, как деревенские мамаши — в длинных юбках, со сползающими плечами и с какими-то помятыми тряпками вокруг шеи? Мы, комсомолки, обязаны воспитывать у молодежи хороший вкус.
— Что идет одному, не идет другому, — пыталась возражать Мирдза. Она чувствовала, что Зента бессильна против навязчивого влияния приезжей, потеряла самостоятельность и во всем подражает ей. — И разве мы, деревенские девушки, совсем уж не имеем вкуса? Это не так, — добавила Мирдза. Глубоко вздохнув, она продолжала: — Кроме того, мне кажется, что у нас, комсомолок, — последние слова она особо подчеркнула, — сейчас есть другие, более важные задачи, чем обрезать у платьев подолы и взбивать прически.
Это было сказано довольно резко и недвусмысленно. «Пусть обижается, если ей угодно, — подумала Мирдза. — Пусть не думает, что сможет всех здесь обвести вокруг своего наманикюренного пальца».
— В свое свободное время мы можем поухаживать за собой, — совершенно спокойно ответила Майга, словно резкое замечание Мирдзы относилось не к ней. — В уставе комсомола ведь не сказано, что нам нужно ходить с трауром под ногтями.
Это было явной издевкой над Мирдзой, над ее мозолистыми руками. Еще вчера до сумерек она копала картофель, и как потом ни терла свои ладони, как ни чистила, они все же не стали белыми.
Зента заметила, что обе девушки, неизвестно почему, невзлюбили друг друга, хотя обе были ее подругами и комсомолками. Опасаясь, как бы скрытая неприязнь не перешла в открытую вражду, она попыталась переменить разговор, но не смогла быстро сообразить, с чего начать.
— Мирдза, ты знаешь, Рига взята! — вдруг сказала она, считая, что нашла удачный выход.
— Только что? — иронически переспросила Мирдза.
— Ах, ты уже знаешь? — протянула Зента.
— Да, узнала не от тебя, ты, наверное, забыла мне сказать! — Мирдзе, как прежде, хотелось поддразнить Зенту, но она чувствовала, что ее шутки теперь не получаются такими теплыми, дружескими и невинными, как раньше.
— Вот что, Мирдза, — вспомнила Зента, — вообще-то я уже опоздала, надо выделить уполномоченных десятидворок или бригадиров. Ты не возьмешься быть одним из таких уполномоченных?
— От работы я никогда не отказываюсь, — ответила Мирдза, — но мне кажется, что серьезные разговоры сегодня неуместны, вы ведь заняты уходом за собой. Приду в исполком в рабочие часы. — Ей хотелось поскорее уйти с глаз Майги, которые, затаив вражду и иронию, наблюдали и оценивали каждое ее движение. С Зентой надо поговорить наедине, предупредить ее, пусть не слишком доверяется советам горожанки. Люди еще начнут смеяться. Мирдза простилась и ушла, подумав, что раньше Зента никогда так легко не отпускала ее, находила десятки разных причин, чтобы задержать.
— Интересная девушка, — сказала Майга, когда Мирдза ушла. — Довольно бойкая. Хотя по твоим рассказам я себе представляла ее более интеллигентной.
На следующий день, когда Мирдза пришла в исполком, Зента, правда, поговорила с ней, на кого можно было бы возложить обязанности уполномоченного или бригадира, какие дворы отнести к тому или иному десятку; и это было все. Мирдза ждала, чтобы Зента первой разоткровенничалась, высказалась бы о вчерашнем столкновении с Расман, и тогда, наконец, могла бы и она открыто излить все, что накопилось на сердце и от чего так хотелось освободиться. Но Зента даже не вспоминала о вчерашнем дне, закрыв для Мирдзы путь к откровенности и искренности. Когда деловые разговоры кончились, настало неловкое молчание. Зента улыбалась, но это не была прежняя дружеская улыбка, когда они понимали друг друга без слов, по усмешке, по взмаху ресниц. Эта улыбка сердила Мирдзу, она ей каза