Но это не так, совсем не так, хотелось кричать. Даже на мельнице не мелят тому, кто не дает взяток. Как противно — точно при немцах, когда без куска масла и бутылки водки нельзя было зайти даже к сапожнику или портному. А в учреждениях, которые должны это видеть, — равнодушие. Даже не отвечают на жалобы. Словно это пустяк какой. Возможно, они заняты более важными делами, но какую горечь и недовольство вызывают в людях непорядки, и все это обращается против Советской власти. И вот она, Мирдза, не в состоянии больше так смело смотреть каждому в глаза, не может с гордостью сказать: видите, мы сразу же сделали жизнь лучше, извели взяточничество, справедливо распределили землю, желающих учиться послали в школу, в учреждениях у нас работают честные, отзывчивые люди. Разве теперь можно это с уверенностью сказать? Даже Зента — неплохая девушка, комсомолка — забывает дать ход просьбе Марии Перкон. Ой, как надо сразу же поехать к Бауске и все рассказать! Ей казалось, что этот человек сумел бы принять меры и быстро навести здесь порядок. Надо также попросить, чтобы в волость направили хотя бы одного энергичного, умного человека. А тут еще лесные работы, медлить с которыми никак нельзя. Надо скорее покончить с ними, и тогда она поедет. Поедет? Ну, что ж, пойдет пешком, если велосипеда больше нет. Она пойдет по снегу и сугробам, но пойдет.
Мария Перкон пришла за ботинками. Мирдзе даже неловко было выслушивать ее благодарности.
— Не за что благодарить, — ответила она, — это ведь старые ботинки, все равно валяются, никому не нужны.
— Но нынче никто никому даром ничего не дает, — возразила Мария. — Богатые хозяева заставили бы меня за ботинки целый месяц работать. Еще совсем хорошие ботиночки. Витолдинь года два их носить будет и вас благодарить. А тем временем достанем новые.
В местечко Мирдза шла вместе с Марией Перкон. В Рубенском лесу она внимательно осмотрела место ночного происшествия, но никаких следов не обнаружила. Проволока была убрана. Неизвестно, сделали ли это сами бандиты или какой-нибудь прохожий.
В исполкоме Зента встретила Мирдзу пытливым взглядом.
— Ты пешком? — был ее первый вопрос. — Значит, все же правда?
— Что правда? — ответила Мирдза вопросом и покраснела.
— Ну, что у тебя вчера ночью отняли велосипед и часы, — пояснила Зента.
— Кто это наговорил тебе такие глупости? — возмутилась Мирдза.
— Так в местечке говорят.
— Но кто именно? — настаивала Мирдза.
— Рудис Лайвинь.
— Откуда он это взял? Давай его сюда. Я хочу выяснить.
— Он вышел. Действительно, это выдумка? — удивилась Зента.
— Конечно, выдумка!
— Но почему ты пришла пешком? — недоверчиво спросила Зента. — И часиков на руке нет.
— Я вчера в темноте слетела в канаву, — сказала Мирдза. — Погнула у велосипеда спицы. Часы от сотрясения остановились.
— Чего только люди не выдумают, — негодовала Зента. — Рассказывали, что на тебя сразу же за местечком напали красноармейцы. Все забрали, в одном платьице домой прибежала. Мать заплакала, когда увидела. Ее чуть было удар не хватил.
— Я все же хотела бы знать, кто это наговорил Рудису Лайвиню, — не унималась Мирдза. — Ты его не спрашивала?
— Кажется, швея Тауринь, — вспомнила Зента. — А ей Балдиниете передала или кто-то другой из соседей, видевший твою мать.
— Сплошная ложь! Кто-кто, а уж моя мать не может выдумать таких побасенок. Их, должно быть, тут же в местечке сочинили, — сердилась Мирдза.
— Ну и хорошо, что это только сказки, — обрадовалась Зента. — Нечего об этом больше говорить. Только что звонил товарищ Бауска. Все в порядке. Делянки обменяли, будем рубить в своих лесах. Завтра лесник укажет. Жаль, что не пришла раньше, могла бы сама с Вилисом поговорить. Сегодня было хорошо слышно.
По дороге домой Мирдза зашла к Тауринь. Ей хотелось установить первоисточник слухов. Если никто ночью не видел, как ее ограбили, значит здесь что-то неладно. В таком случае, слухи шли от самих грабителей.
Тауринь сказалась ничего не знающей. Сегодня к ней приходила парикмахерша примерять платье и рассказывала, что идут такие слухи. Швея даже не спросила, кто их пустил.
— А сразу же передали Рудису, чтобы разнес по волости, — насмешливо сказала Мирдза.
— Разве я отвечаю за то, что другие говорят, — обиделась Тауринь. — Я передавала, что слышала. Разве уж теперь и говорить нельзя. Ну и времена настали.
— Не сердитесь, — улыбнулась Мирдза, пытаясь успокоить возмущенную швею. — Я только хотела сказать, что вам наболтали глупостей.
— Теперь я и сама вижу, — подобрела швея. — Говорили, что с вас пальто сняли, а сами вы вся в синяках.
Мирдза пошла к Лисман. Чем больше она будет показываться на людях, тем скорее затихнут разговоры. Парикмахерша тоже не могла точно сказать, откуда взялись такие слухи. Ей рассказывала почтовая барышня. Сегодня утром она вышла погулять и будто бы слышала, как об этом говорили две крестьянки. Одна сказала, что мать Мирдзы со слезами на глазах поделилась с ней.
Не задерживаясь, Мирдза пошла домой. Спрашивать у Майги она не станет. Все равно от нее не узнаешь больше, чем от других. Странная, очень странная вся эта история! Мать и не подозревает о вчерашних ужасах. Что-то неладно. Если никто не видел, то у кого-то есть связи с раскрашенными грабителями.
Грабителей она вдруг мысленно связала с осенними воззваниями «латышских патриотов». Кто они, где они обитают и у кого с ними связь? Эти три вопроса, как холодные гадюки, обвивали ее сердце, вселяя в него тревогу.
15КОМСОМОЛЬСКИЙ БИЛЕТ
Уже вторую неделю Мирдза проводила в лесу и приходила домой лишь с наступлением сумерек. Она и Пакалн договорились, что вместе заготовят свои нормы дров.
— С твоей молодостью да с моей мудростью можно горы валить, а не только деревья, — радовался старик.
Эмме Сиетниек никто не помогал, время от времени она отрывала от школы мальчика — Густ и не думал помогать и никого в помощники не нанимал. Эмма свою норму выполнила бы, но Густ настаивал, чтобы она работала и за себя и за него — не станет же он даром кормить ее с детьми. У старой Лидумиете некого было послать в лес, и она не знала, как поступить, но Пакалн подмигнул Мирдзе — разве мы, такие силачи, дадим соседке осрамиться. Думини в лесу совсем не показывались. Когда Мирдза, как уполномоченная десятидворки, зашла к ним напомнить, что нужно поторопиться с заготовкой дров, Ирма обиженно начала ей толковать, что ее муж тот же инвалид войны, ведь ступню он потерял из-за войны, и от такого несчастного калеки, право, нельзя требовать, чтобы он все выполнял наравне с другими. Август Мигла отговаривался тем, что, когда месяц на ущербе, нельзя рубить лес, дрова все равно будут сырыми и очень долго не просохнут. Куда горожане денут такие дрова? Он подождет новолуния и тогда — раз-два и нарубит. Что правительство прикажет, то и сделает, но он, старый хозяин, ни разу в своей жизни не заготовлял дрова, когда месяц на ущербе, и теперь не станет делать своему ближнему того, чего сам себе не желает.
— Такие дрова только шипят, от них ни тепла и вообще проку никакого, — закончил он свои рассуждения.
Саркалиене считала, что уже миновали те годы, когда ей надо было работать, а дочь Мальвина — новохозяйка, у нее нет ни пилы, ни топора.
— Что поделаешь — барин остается барином, — насмешливо протянул Лауск во время обеда у костра, обводя взглядом лесорубов. — Они только усмехаются — пусть, мол, работают дураки да старые лошади. Слишком уж нежно с ними обращаются. При немцах Вилюм Саркалис с ружьем подступал, если кто вовремя в лес не выходил.
— Грозные господа долго не властвуют, — вставила Балдиниете. — Вот тот же Вилюм, его и след простыл.
— Откуда знать, может, теперь в Германии большим человеком заделался, — рассуждал Лауск.
— Ну, там у них своих дрессированных собак достаточно, — усмехнулся Гаужен. — Хотя латышей туда нагнали целые легионы, может, нужен, который бы и на своем языке лаял.
— Пусть лает, лишь бы не кусался, — добавила Балдиниете. — Много зла он натворил в эти годы. Мне кажется, что этот человек по ночам не может спокойно спать.
— Думаешь, его совесть мучает? — спросил Гаужен. — Навряд ли есть у такого человека то, что называется совестью.
— Пусть у него и нет совести, но страх не дает покоя, — продолжала Балдиниете. — Я видела, как Грислис, тот, что внучку Лизы Цируль застрелил, однажды на свадьбе выскочил из-за стола, когда в кустах что-то зашуршало.
Мирдза положила в корзинку оставшийся хлеб и отошла от костра. Ей опять не давали покоя мысли о том, что Эрик не торопится с ответом на ее письмо. Его мать послала письмо несколькими днями позже и уже вчера получила ответ. И опять ни слова о ней! Значит, ответа не будет. А она, как дура, еще писала ему: «Милый, милый», возможно, чтобы посмеялся с другими парнями над этими словами. Ну, что ж, надо перенести. Надо перенести! «И перенесу!» — стиснула она зубы. Схватила топор и начала колоть сосновые дрова. Скорее бы закончить лесные работы и поехать в город. Ей казалось, что нужно переменить обстановку и тогда она заживет по-иному. Этого состояния она не могла дальше терпеть, просто задыхалась.
Остальные тоже, неторопливо сложив остатки обеда, взялись за работу.
— Если мы, дочка, и эту неделю будем так работать, как до сих пор, то в субботу кончим, — сказал Пакалн, оценивая взглядом сделанное. — Да и мне дольше некогда: на следующей неделе нужно ехать за акушеркой. Новый жилец просится на свет. Доктора у нас теперь нет. Альвина говорит, чтобы я привез из города ее двоюродную сестру.
Мирдза приободрилась. Если на этой неделе удастся кончить с дровами, то она сможет поехать вместе с Пакалном в город. Задержится там, пока Пакалн привезет акушерку обратно. Она дергала пилу так быстро и сильно, что Пакалн через некоторое время отпустил ручку и, вытирая пот, засмеялся.
— Я вижу, мы больше не пара. Ты моей мудрости уже научилась, а я у тебя молодости занять не могу. — После этого Мирдза время от времени давала старику отдохнуть, а сама колола дрова. К вечеру она устала, и мысли об Эрике уже не донимали с прежней навязчивостью.