— Папа, чего ты смеешься? — упрекнула Мирдза. — Сам мне говорил, что надо быть серьезной.
— Тебе — да, — продолжал Озол в том же тоне, — но подумай, какой у меня день — утром получил письмо от какого-то Эрика, который «условился переписываться с моей дочерью», после обеда приезжает сама дочь и все, равно, что привозит с собою сына. Почти вся семья в сборе. Я и так слишком спокоен.
Постучали в дверь. Озол пошел открыть и в сенях поздоровался с Вилисом Бауской и Эльзой.
— Мы видели, как подъехала Мирдза, хотели послушать, что она расскажет, — услышала Мирдза голос Эльзы. Озол хотел познакомить Вилиса с дочерью, но тот сразу сильно пожал Мирдзе руку и сказал:
— Мы уже знакомы. Ну, в точности такая, какой я себе представлял: с голубыми глазами, светловолосая. И боевая.
— А только что хныкала, — подтрунивал Озол над дочерью.
— Папа, если ты не перестанешь надо мной смеяться, то я уеду домой, — чуть не рассердилась Мирдза.
— Наверно, из-за того хныкала, что в волости нет порядка? — усмехнулся Вилис.
— Примерно, так оно и есть, — старался Озол исправить свою ошибку, чтобы не смущать дочь.
— Ну, расскажи, Мирдза, что у вас там не в порядке? — шутил Вилис. — Впервые тогда от вас услышал, что нет порядка. Черт знает, что у вас с телефоном? С вашей волостью никогда нельзя говорить. Всегда в аппарате шум и треск.
— Кто у вас телефонистом? — невинно спросил Озол.
— Майга Расман, — ответила Мирдза.
— Это — комсомолка, сохранившая в немецкое время свой билет, — пояснила Эльза. — Правда, Мирдза? Мне Зента так рассказывала.
— Кажется так, — тихо подтвердила Мирдза.
— До войны я знал одну комсомолку Расман, — вспомнил Вилис. — Только уж не помню, была ли она Майга, Милда или Миля… Боевая девушка. Кажется, не успела уехать. Я думаю, что шуцманы ее в живых не оставили. Впрочем, могла и скрыться. Но, возможно, это не она.
— У нее темные волосы, овальное лицо, длинные ресницы, очень красивая, — описывала Мирдза.
— Приблизительно, — согласился Вилис. — Но я не большой знаток женской красоты.
— Это видно, — пошутил Озол, взглянув на Эльзу, которая в ответ погрозила ему пальцем. Он был сегодня в таком хорошем настроении, что ему хотелось смеяться и шутить, даже без причины.
Мирдза подробно рассказала о всех случаях грабежа, все, что об этом знала.
Бауска беспокойно шагал по комнате. Озол стоял у окна, засунув руки в карманы.
— У вас, как в детективном романе! — воскликнул Вилис, пересекая большими шагами комнату. — Люди, наверно, перепуганы и возмущены? — спросил он и сам себе ответил: — Иначе и быть не может.
— Чего же ты раньше ничего не сообщала нам, — упрекнул Озол дочь.
— Я думала, что вы говорите по телефону с исполкомом, и если не Приеде, то Зента вам все рассказывает, оправдывалась Мирдза.
— Разве ты с Зентой не делишься? — спросила Эльза.
Мирдза ответила не сразу. Теперь они подошли к наболевшему вопросу, и ей надо было испытать себя, сможет ли она быть такой, какой обещала себе.
— У меня с Зентой нет больше прежней близости, — медленно, с трудом выжимала она из себя слова. — Зента дружит больше с Майгой, — добавила Мирдза, и ей стало стыдно, так как походило на то, будто она оправдывается.
— Дружба — это одно, а комсомол — другое, — заметила Эльза довольно резко. Из телефонных разговоров с Зентой она догадывалась, что девушки друг на друга обижаются.
— Я понимаю, — согласилась Мирдза.
— И все же продолжаешь ссориться?
— Я не могла себя переломить, — призналась Мирдза. — Дважды пыталась подойти к Зенте, но у Зенты всегда оказывалась Майга, и у нас происходили столкновения.
Она подробно рассказала о встрече с Майгой. Озол внимательно слушал, но в разговор не вмешивался.
— Потом мне стало обидно, что Зента во всем слушает Майгу, и я старалась в ее дела не вмешиваться. — закончила Мирдза.
Наступила гнетущая тишина. На Мирдзу она действовала, как густой туман, сдавливающий дыхание. Ей казалось, что все ее осуждают, видят насквозь и думают, какая она глупая и самолюбивая девчонка.
— Эльза, мне кажется, что ты немного пристрастна, — внезапно заговорил Вилис. — Помнишь, какая недовольная ты вернулась из своей поездки в волость? Признайся, что ни Зенте, ни Мирдзе ты ничего не рассказала о том, как начинать работу, как ее организовать.
— Я думала, что они сами сообразят, — теперь оправдывалась Эльза, — что у них хватит смекалки.
— Одной смекалки недостаточно, — продолжал укорять Вилис. — Нужны знания. А комсомольцы учатся? — спросил он Мирдзу.
— Не-ет, — ответила она с запинкой и тут же добавила: — У нас даже ни одного собрания не было.
— Это, Эльза, все-таки на твоей совести, нравится тебе или нет. — Вилис строго посмотрел на Эльзу, нервно мявшую носовой платок.
Мирдзе стало жаль Эльзу. Упреки Вилиса казались ей несправедливыми. Как же так можно — они с Зентой капризничали, а отвечать приходится Эльзе.
— Почему вы ее обвиняете? — начала она с жаром, но Эльза ее остановила.
— Все это так, нечего меня оправдывать, — сказала она. — Тогда я была слишком подавлена… личными делами. А потом не подумала об этом.
Озол задумчиво молчал. Ошибка была слишком велика, чтобы винить в ней только Эльзу и девушек. Почему он сам не хотел ехать в родную волость? Как страус, прятал голову в песок и успокаивал себя: «Как-нибудь одни справятся». Не подумал о том, что ни у кого там нет опыта в общественной работе, не хватает политической грамотности. Ведь и хорошие и честные люди из-за своего неумения могут порою оказать Советской власти медвежью услугу. Разве он объяснил Яну Приеде, как тот должен работать, разъяснил хотя бы основное направление работы? Да и этого было бы мало. Ян — крестьянин, человек практического ума, ему надо все показать на конкретных примерах, проследить за тем, как он все понял и в состоянии ли он сам сделать дальнейшие выводы. Как инструктор, он сам должен был и потом выезжать в волость, а не ограничиваться отсылкой инструкций. Как он мог посещать другие волости, а в свою не заглядывать!
И как он все время ни старался подавить в себе кое-какие чувства, не давая им сформироваться в четкую мысль, они, наконец, заговорили в нем, потребовав, чтобы он решился. Это были чувства, связанные с женой, с Ольгой. Тогда осенью на него тяжело подействовали ее меланхолия, мрачная подавленность, ее узкий ограниченный духовный мир. И надо было еще спросить, почему он не поддержал ее, не пытался освободить от этого бремени тоски и одиночества. Теперь это, несомненно, сделало письмо сына, и если он, Озол, теперь приедет домой, то жена будет совсем другой, с совсем другим полетом мысли.
Все же он эти годы жил в ином мире, видел других, свободных людей, в их рядах боролся за всю великую Советскую родину, а не только за клочок земли, называемый Латвией. Ольга томилась в мире унижения и кровавых кошмаров, изо дня в день дрожала за судьбу детей и даже за кусок хлеба, который каждую минуту могли отнять у них оккупанты и свои же шуцманы. Разве ей не нужна была дружеская опора, сильная рука, которая разорвала бы круг однообразных мыслей и открыла бы ей широкие горизонты, показав, какой может стать и какой станет жизнь? Именно своя волость, свой дом ему казались более глухими, нежели какое-нибудь другое место, провинциальным захолустьем, где порою нужно решать мелкие будничные вопросы. А здесь, в городе, очертания новой жизни были как бы виднее, здесь он словно бы отчетливее видел, как теория, которую он изучал на курсах и продолжал изучать сейчас, перекликается с практической жизнью. Он мог подготовить и прочесть политически совершенно правильный доклад о главных задачах советских работников на освобожденной территории, мог рассказать о классовой борьбе, которая может проявиться в очень острых конфликтах. Но как справиться с классовым врагом Яну Приеде, когда этот враг, вроде Августа Миглы или Калинки, приходит к нему с приветливой улыбкой и говорит: «Я ничего не имею против Советской власти, она мне даже нравится, только устрой меня в советском учреждении». Как же не растеряться молодому работнику, поставленному на боевой пост, но теоретически не вооруженному и не получившему политической и общественной закалки? Именно так он осенью поступил с Приеде — поставил на пост, даже не сообщив пароля, по которому следует отличать друга от врага. А теперь они удивляются и спрашивают, почему в волости нет порядка, почему тот же Калинка обводит вокруг пальца Приеде и Лауска и, как клоп, присосался к изувеченному войной телу страны!
Он поднял глаза и заметил, что все остальные тоже молчат, не глядя друг на друга. Его губы раскрылись и застыли — трудно было вымолвить первое слово. Но говорить надо было — заставить себя признать свои ошибки и перед другими, чтобы уже нельзя было отступить в укрытие самоуспокоения.
— Если уж говорить о вине, об ошибках, — начал он, прислушиваясь к глухому звуку своего голоса, — если говорить об ошибках, то я допустил их больше, чем кто-либо из вас. — С трудом, время от времени останавливаясь, он рассказал все только что продуманное, умолчав лишь о причинах, из-за которых избегал поездок в волость и практически не помог новым работникам. Здесь присутствовала Мирдза, и его полное признание могло поколебать у нее веру в постоянство отношений между людьми и в прочность семейных уз. Да, если бы Ольга стала для него совершенно чужой и безразличной, если бы между ними образовалась широкая пропасть, через которую уже нельзя перекинуть никаких мостов, тогда другое дело, тогда нельзя было бы лицемерить ни перед Ольгой, ни перед детьми.
Но такой пропасти не было. Как часто, в короткие минуты отдыха, перед его глазами представала Оля — такой, какой он ее увидел впервые, такой, как в тот день, когда решилась их общая судьба, он видел ее молодой матерью с маленькой Мирдзой, с Карленом у груди; Олей — какой она была в первый год Советской власти, когда ему каждый вечер надо было рассказывать ей, как формируется жизнь волости: никогда она не ложилась спать, не прочитав газету, и умела находить время для чтения новых книг. Но когда он, вернувшись, всем своим сердцем устремился навстречу этой Оле, между ними стала другая, — та, которую он нашел, — ссутулившаяся, внутренне постаревшая женщина. Она сказала: «Юрис, право, не ходил бы ты ни на какие должности. Кто знает, что нас ждет впереди. Будем жить тихонько в своем гнезде». Его нежность сменилась досадой, так как эта Ольга как бы заслонила светлое зарево на горизонте, сделала все вокруг серым. «Да, теперь ты видишь, как легко поучать других бороться с пережитками капитализма в сознании людей; но когда нужно самому помочь собственной жене избавиться от этих пережитков, ты избегаешь этого, чувствуешь себя бессильным и почему-то даже обиженным!» — зло высмеивал он самого себя.