Озол нашел Салениека в учительской. Салениек, смущаясь и избегая взгляда Озола, то смотрел в пол, то перелистывал лежавшие на столе тетради. Только через некоторое время он справился с собой и сказал:
— Вас, наверное, удивляет, что встречаете меня здесь, а не на фронте, куда обещался пойти? Если бы я был на вашем месте и услышал рассказ о таком человеке, как я, то мне показалось бы невероятным, что человек, имевший твердое намерение что-то сделать, в решающий момент уходит с поля, говоря спортивным языком, и упускает возможность добиться уважения в глазах своих и общества. Я бы не поверил, что прошлое человека и воспитание могут оказаться камнем, привязанным к его ногам.
— Это вам надо учесть в своей педагогической работе, — заметил Озол.
— Я это учитываю, — ответил Салениек, впервые посмотрев Озолу прямо в глаза. — Может быть, вы видели объявление о моем докладе? Тема весьма обычная, ее можно развить с чисто психологической, даже с идеалистической точки зрения. Я решил иначе. Мы с вашей дочерью долго беседовали о том, как вообще заинтересовать молодежь лекциями. Мирдза сама перед тем провела нечто вроде опроса. Многие из молодежи считают политические темы скучными. Воспитание характера, напротив, привлекло почти всех. Все же ставлю себе задачу — связать эту кажущуюся аполитичной тему с политикой. Хочу рассказать прежде всего о двух мирах, о фашистском и о социалистическом мире, о разложившемся, дегенерирующем фашисте и о возвышенном, самоотверженном советском человеке. Моральные качества советского человека я хочу показать как образец, по которому должен формироваться характер молодых людей.
— Задумано хорошо, — одобрил Озол.
— Да, задумано неплохо, и полагаю, что прочту хорошо. Надеюсь также, что молодежь воспримет это хорошо. Только меня самого, когда я готовил доклад, какой-то червь грыз и как бы издевался надо мной: «Ты точно пастор: внимайте моим речам, но не зрите на мои деяния».
— У вас тяга к самоистязанию, — улыбнулся Озол.
— Как у монаха, — с горькой усмешкой добавил Салениек.
— Но было бы значительно хуже, если бы вас ничто не беспокоило. Это не дает вам превратиться в самодовольного, обросшего слизью мещанина, — успокаивал его Озол.
— Вот именно этого я больше всего и боюсь! — воскликнул Салениек. — Иногда мне кажется, что меня все же связывают старые родственные узы с этим почтенным господином. В решающие минуты жизни это родство действует атавистически — не хватает сил для осуществления своих намерений. Так это было и осенью, когда мне, возможно, благодаря случайности, предложили место директора школы и бронь от мобилизации. Будь вы здесь, мне было бы стыдно отказаться от того, что я говорил при встрече с вами.
— Выходит, в конечном счете, что в ваших внутренних терзаниях повинен я? — шутливо заметил Озол.
— Объективно говоря, ни один человек не может винить другого, даже если тот активно влияет на него. Где же тогда характер, самостоятельный выбор пути? И все же часто человек, даже без непосредственного воздействия, может направить жизнь другого в ту или иную сторону. Хотя бы, влияя как катализатор, только одним своим присутствием. Если рядом стоит великан, хочется равняться по нему, так как стыдишься своего ничтожества. Я говорю о тех, которые хотят следовать за кем-нибудь, так как сами беспомощны, как хмель без подпорки.
— Но ведь есть выдающиеся личности и настоящие великаны, идеи которых могут послужить опорой, хотя их самих и нет вблизи, — напомнил Озол. — Есть, наконец, литературные герои, увлекающие своей моральной силой.
— Несомненно, так, — согласился Салениек. — И все-таки не у каждого хватает фантазии, чтобы разговаривать с ними, как с реальными собеседниками. Другое дело — если на тебя смотрят глаза, которые словно видят насквозь, проникают в самые тайники души.
— Значит, я был вашим духовным отцом. — Озолу хотелось закончить этот разговор. — Меня интересует, как вы думаете справиться с вашим «червяком»?
— Я благодарен вашей дочери за то, что она направила меня на верный путь. Насколько смогу, буду бороться против занесенной фашистами нечисти, духовной тупости, религиозного мракобесия. Может быть, сама жизнь подскажет, как это лучше сделать и как быть полезным.
Озол, выйдя на улицу, подумал: «Не послышалась ли Салениеку в моем замечании ирония. Странно с такими людьми — хотят как будто идти с нами в ногу, но устают, садятся отдохнуть и обождать, пока другие проложат дорогу. Ждут, чтобы с ними нянчились, подбадривали, успокаивали. Они, как тепличные растения, которые при более резком ветре увядают. Но что же поделаешь? За один час, или даже год, человек не может переродиться. У Салениека, по крайней мере, есть честное желание преодолеть прошлое, он боится стать мещанином, может, он со временем закалится. Он сделал переоценку прошлых ценностей и отвернулся от них, ему остается обрести новое содержание. А ведь сколько еще есть интеллигентов, которые даже на словах не хотят признать, что уцепились за ложные убеждения, и упрямо продолжают их вбивать в головы своих воспитанников. Трагично для нашей молодой республики, что временно приходится терпеть таких тупиц, потому что прогрессивную интеллигенцию уничтожили фашисты. Мы даем им время опомниться, но если они этого не сделают, то потом пусть пеняют на себя».
Местечко уже окутывали густые сумерки. Озол увидел Пакална, ехавшего неторопливой рысцой, и попросил его немного подвезти.
— Что нового в волости? — спросил он, чтобы начать разговор.
— Новый житель появился! — весело отозвался Пакалн. — Вчера родился внук. Сегодня отвозил повивальную бабку. Сразу веселее стало дома! Совсем другое дело. Мне теперь надо переходить на новую должность. До сих пор был уполномоченным десятидворки, теперь буду няней. Назвали твоим именем — Юрисом. Пусть растет таким же порядочным человеком, как ты.
— Спасибо, спасибо, — улыбался Озол. — Только расти его так, чтобы к весне стал на свои ноги.
— Весна-то меня пугает, — озабоченно сказал Пакалн. — У меня самого уже семь десятков за плечами. У Альбины будет держаться за подол маленький Юрис. Как справиться с севом? Теперь, правда, немца лупят и в хвост и в гриву, может, к тому времени Юлис уже вернется.
— Это возможно, — ответил Озол. — А если не успеет, ты, как отец красноармейца, можешь заключить с МТС договор.
— Боюсь я пускать на свое поле эти машины, — махнул Пакалн рукой. — Вывернут мертвый слой наверх, и расти ничего не будет. Теперь ведь агрономы рекомендуют глубокую вспашку. Эти господа в городе все выдумывают. Мы же всему от земли учимся. Нам сама природа говорит, когда сеять ячмень, когда сажать картошку.
— Природа очень скупа к нам. Поэтому человек старается взять от нее больше, чем она дает добровольно. Скрещивает новые сорта и заставляет расти хлеб и картофель на далеком севере, где раньше об этом и не мечтали. То же самое и со вспашкой земли. Вспашешь поглубже, удобришь и вскоре увидишь, как земля отблагодарит.
— Я этой благодарности уже не дождусь, — покачал головой Пакалн.
— Зато Юрис тебя помянет — каждое поколение должно передавать своим наследникам землю лучше возделанной, чем получило от отцов.
— Не будь этой войны, тогда все было бы по-другому. — Пакалн помрачнел. — Теперь — поля заросли сорняками, лошадей и скотину забрали немцы, людей угнали с собой. У многих даже крова нет. Вот и я думаю — вдруг с моим Юлисом что-нибудь приключится. Дома-то я этого не говорю, наоборот — утешаю Альвину, когда она плачет. А как призадумаюсь ночью — мне ведь, старику, не спится, — так страшно делается; как она одна с маленьким ребенком проживет, если Юлис не вернется, а меня костлявая позовет?..
— Вот тут-то Альвине и помогут машины, которые ты только что хаял, — заметил Озол.
— Что ж, вообще-то я ведь не противник машин, каким был мой отец. Как он охал, когда впервые привезли на двор молотилку, — вспоминал Пакалн.
— Как бы ты не заохал, когда на твои поля приедет трактор, — рассмеялся Озол. — Чем больше машин, тем легче жизнь.
— Это правда, — согласился Пакалн. — А все-таки как-то боязно заводить что-нибудь новое на своем поле. Хочется сперва посмотреть, как пойдет у других.
— Так обычно бывает. При немцах вас тут пугали колхозами. Рассказывали всякие страхи, изображали их вроде каторги, — заметил Озол.
— Еще и нынче стращают. Говорят, как кончится война, так — пой или плачь — заберут у всех землю и скотину и дома в кучу сгонят. Но скажи по душам, — Пакалн наклонился ближе к Озолу, — как же на самом-то деле будет? Стоит ли еще стараться?
— Вы, крестьяне, совсем не так воспринимаете колхозное дело, — вспылил Озол. — Словно Советское правительство собирается загонять вас в колхозы, досаждать вам и обижать неизвестно за что. Во-первых, в колхозы никого не гонят. Во-вторых, объединяются потому, что общий труд делает жизнь более легкой.
— Ново это для нас, потому и пугает, — перебил его Пакалн. — Если бы мы своими глазами могли все это посмотреть, убедиться, что так лучше, то не стали бы и спорить.
— Вот кончится война, поезжайте, посмотрите, — посоветовал Озол. — Теперь нас от русских и других советских народов уже не отделяет китайская стена. Только стены лжи еще не разрушены. У тебя самого сестра и шурин работают в колхозе. Напиши, может, съездишь погостить. Если землю как следует обрабатывать, то она не может не родить, — пояснял Озол.
— Это верно! Лентяю дай огородную землю, у него и там ничего не вырастет. Как вот, к примеру, у нашего Калинки. И зачем только вы его допустили к общественному добру? — сердился Пакалн.
— Мы его уже прогнали, — сообщил Озол.
— Вот это правильно, — обрадовался Пакалн. — Я уже давно думал, нашелся бы кто да рассказал бы тебе, разве сам ты его не знаешь?
— А ты не мог приехать или написать?
— Куда мне, — протянул Пакалн. — В жизни никогда ни на кого не жаловался.
Они миновали Рубенский лес. Озолу надо было слезть.
— Но ты все же подумай о тракторах-то, — Озол на прощанье крепко пожал старику руку. — И запомни — ни тебя, ни кого-либо другого силой в колхоз не потащат. Но я думаю, что со временем вы сами захотите работать сообща.