Озол шагал вдоль опушки леса и думал, как трудно расшевелить такого крестьянина. Торчит на своем клочке земли, словно обомшелый камень. Новые мысли, новые речи о другой, более полноценной жизни не доходят до него, ибо в нем укоренились старые привычки, от тихого течения жизни рассудок и чувства стали вялыми.
Взять того же Пакална. Он во всех отношениях порядочный человек, весь век был в хомуте, как рабочая лошадь, но попробуй облегчить ему жизнь. Он не желает нам, большевикам, зла, но помочь активно, сообщить хотя бы о непорядках, которые он видит и которые ему самому не нравятся, — нет, нет, только не это — ведь он не пойдет «жаловаться на другого».
«А все-таки сегодня не стерпел и пожаловался! — усмехнулся Озол. — В будущем не надо ждать, пока вот такие честные старики придут к нам, следует самим почаще навещать их. В разговоре они незаметно для себя выложат всю правду».
Он приближался к своему дому. В окне мерцал слабый огонек, но Озолу стало от него теплее. Собачонка выскочила из конуры и залаяла, но затем узнала — осенью она несколько раз видела его и запомнила, — от радости повизгивая, ткнулась к нему.
— А, признаешь! — Озол погладил собачонку, потом постучал в дверь. Послышались быстрые, легкие шаги. — Наверное, Мирдза. — Но он ошибся — дверь открыла Ольга, предварительно спросив, кто там.
— Юрис! — воскликнула она, и по звуку голоса, не видя в темноте лица жены, Озол узнал свою прежнюю Олю. Он крепко обнял ее и поцеловал, словно отдавая долг, который оставался за ним со дня первой встречи.
Мирдза сидела в комнате у стола, заваленного книгами. Маленькая коптилка освещала раскрытую книгу. То была алгебра, которую она изучала, делая пометки в тетрадке.
— Вот так и сидит до поздней ночи, — жаловалась мать, но не без гордости. — Испортит еще глаза, будет тогда ходить очкастой. Я уж шучу, кто ее возьмет такую, но она уверена в себе, словно ей нечего беспокоиться.
Озолу понравилось, что Ольга обрела прежний юмор, который раньше был привычен в их семье и между ними, и в отношениях с детьми.
Позже, когда Мирдза ушла в свою комнату, Озол сказал Оле:
— Тебе Мирдза рассказывала? Кажется, у нее с Эриком серьезная любовь.
— Я заметила кое-что, но сделала вид, что ничего не знаю, раз сама не рассказывает. Молодежи нравится играть в прятки. Только мне кажется — пустоцвет это.
— Почему ты так думаешь?
— Они слишком неодинаковы, — рассуждала Ольга. — Мирдза — неспокойная птица. Ее в гнезде не удержишь. А Эрик такой, что все дома бы сидел.
— Говорят, что противоположные полюсы взаимно притягиваются, — улыбнулся Озол.
— На короткое время. Для совместной жизни нужно больше сходства, — продолжала Ольга. — Но я не вмешиваюсь. Наставления тут не помогут. Мирдзу я знаю — пусть она стремительная, но опрометчивости не допустит, жизнь себе не испортит. Она достаточно разбирается в людях. Теперь взялась серьезно учиться.
Ему захотелось встать и сейчас же что-нибудь сделать, созвать людей, осмотреть мельницу. Но темнота за окном упорно не рассеивалась.
Утром, только начало светать, Озол вышел из дома. В исполкоме он, ожидая людей, беседовал с Зентой и Ванагом.
В канцелярию впорхнула улыбающаяся девушка в коричневом лыжном костюме. На аккуратно зачесанных темных волосах неизвестно каким чудом держалась изящная шапочка. Девушка собралась было крикнуть Зенте что-то веселое, но вдруг увидела чужого человека, Озола, — с Ванагом она успела познакомиться уже вчера вечером, — и сразу преобразилась. С лица улетучилась веселость — оно стало робким, глаза приняли невинное и испуганное выражение застенчивого ребенка.
— Простите, я вам помешала, — сказала она, сжав едва заметно накрашенные губы, и хотела уйти.
Озол задержал ее. Это, видимо, Майга Расман, догадался он, и если она в самом деле была такой, как он думал, то стоило присмотреться к девушке поближе.
— Вы, наверное, занимаетесь спортом? — поинтересовался Озол, чтобы завязать разговор. — При вашей профессии это в самом деле очень полезно. Может, вы даже рекордсменка?
— Нет, до этого мне еще далеко, — улыбнулась Майга. — Я всего лишь начинающая.
— Но, может быть, инструктор? У вас в волости, наверное, организована целая команда таких жизнерадостных девушек, как вы? — шутил Озол, с показным восхищением рассматривая ее шапочку.
— Пыталась организовать, но сельскую молодежь трудно заинтересовать спортом, — пожаловалась Майга. — Вот, например, товарищ Зента, — она игриво посмотрела на нее, — засиделась в канцелярии, и я не могу уговорить ее пробежаться по лесу на лыжах. Конечно, виноваты и послевоенные трудности, — Майга перешла на серьезный тон, — у многих нет ни обуви, ни костюмов. Оккупанты обобрали наш народ до последней рубашки.
— Как же вам удалось уберечь от них такой прелестный костюм? — наивно спросил Озол, почувствовав в последних словах Майги фальшь, а не ненависть к фашистам.
— Земля уберегла, — находчиво ответила Майга. — Она же и мой комсомольский билет сберегла.
— Значит, вы из старых комсомольских кадров? — удивился Озол. — При нынешнем недостатке людей, право, грех держать вас на такой скромной должности. Я предложу, чтобы вас перевели в город на более ответственную работу.
Он заметил, что Майга внутренне насторожилась, — такая перспектива ей, очевидно, не нравилась.
— Я очень люблю именно свою работу, — поспешила она ответить. — До войны я окончила курсы телефонисток, но война не дала сбыться моим мечтам о любимой работе. И теперь, когда все исполнилось, я ни на что не променяла бы ни мою работу, ни этот тихий уголок.
— Что же в вашей работе интересного: нажать кнопку, крикнуть «алло, алло» — и все. А мы, заказывая разговор, даже иногда ругаем вас, совсем не зная, какое прелестное, преданное работе существо изо всех сил старается поскорее связать нетерпеливых абонентов. — Озол, улыбаясь, смотрел на Майгу.
— Не льстите, гос… товарищ Озол! — кокетливо воскликнула Майга, покраснев из-за своей обмолвки. — С вами так интересно беседовать, — наклонив голову, она сквозь ресницы посмотрела на Озола, — но, к сожалению, меня ждет работа.
— К сожалению? — подхватил Озол. — А мне показалось, что я чуть ли не преступно отрываю вас от интересной и любимой работы?
— На этот раз — к сожалению! — вздохнув, сказала Майга приглушенным грудным голосом и с проворством газели бросилась к дверям. Оттуда она еще раз оглянулась, лукаво посмотрела на Озола и весело крикнула ему:
— Если у вас есть желание поговорить по телефону, то мой адрес: за этими дверями, третья комната направо!
Озол прочел на лицах Ванага и Зенты недоумение. «Наверное, думают, что товарищ Озол на старости лет рехнулся». Ему стало смешно. В искусстве кокетства она ничего нового не изобрела. Все заимствовано из архива буржуазных барышень.
В сенях хлопнула дверь, затопали ногами, обивая снег. Вошли Гаужен и Лауск, они предложили поехать на мельницу. Все уселись в сани Гаужена, и гнедая лошадка размеренной рысцой повезла их через местечко. Всюду еще виднелись развалины, напоминая о жестокости и варварстве врага.
Они подъехали к мельнице, заброшенно стоявшей на берегу реки; ни тропинки, ни колеи не вело к этому ранее оживленному месту — гнедая даже повела ушами, когда Гаужен повернул ее на снежную целину.
Они прошли через шерсточеску, где стены были разбиты, а обломки машин занесены снегом. Здесь не так-то было просто восстановить разрушенное. Но помещение мукомольни не пострадало, — возможно, у громил не хватило взрывчатки или же они не успели ее использовать.
Потом осмотрели машинное отделение. Никаких бросающихся в глаза повреждений не было. Если у машин не хватало каких-нибудь деталей, то без специалиста этого установить они не могли.
— Мельница зарокочет во что бы то ни стало! — пообещал Ванаг.
Решили заодно осмотреть и коннопрокатный пункт, где еще хозяйничал Калинка. Это был жалкий домишко, вокруг не было ни забора, ни сада, ни деревьев. Кухню наполнял едкий дым, полуразвалившаяся плита не тянула. Жена Калинки, вытирая слезы, хлопотала у плиты. Когда вошедшие поздоровались, она неловко вытерла фартуком испачканные сажей руки, затем провела ими по лицу, оставив на щеках черные полосы.
— Что здесь за коптильня? — воскликнул Ванаг.
Элиза Калинка подошла к нему вплотную и пристально посмотрела в лицо.
— Боже мой! — воскликнула она. — Да это ведь Петер! Вот тебе и раз — кричат нынче в этих газетах, что немцы, мол, такие, немцы — сякие. Говорили, что и Ванага замучили. Оказывается, не так уж страшно было.
— Кто это говорит, что было не страшно? — спросил Ванаг, шагнув к Элизе. — Кто это говорит? Пусть взглянет на мою спину.
— Ну, что там спина, благо сам остался жив, — ответила Элиза. — А что сделали с матерью твоей… Старого человека… Вот это ужасно!
Услышав разговор, в кухню поспешил Калинка.
— Слышу, как будто гости, — начал он и, узнав пришедших, засуетился. — Проходите сюда, прошу, покорно прошу! Жена, ты тоже, как курица, раскудахталась — заставляешь гостей стоять в таком чаду!
— Пусть посмотрят, в какой копоти приходится жить, — говорила Элиза, идя сзади. — Дом-то ведь теперь государственный. А мы сами — на государственной службе. Пусть видят, как мы тут мучаемся.
— Молчи, молчи! — успокаивал ее Калинка. — По теперешним временам хорошо, если хоть крыша над головой.
— Много у тебя этой крыши, — не унималась Элиза. — Я говорю, дом отдали, ничего не пожалели, а исполком и пальцем не шевельнул.
— Шевельнем, завтра же шевельнем, — сказал Озол, думая о том, что еще вечером надо позвонить директору МТС, чтобы немедленно убрал Калинку.
Комната Калинки скорее напоминала сарай, чем жилое помещение. В углах валялся всякий хлам, лежанка была застлана старым тряпьем. В одном углу стояли покрытые брезентом мешки. Сколоченный из досок некрашеный столик был придвинут к подоконнику. С картами в руках за столиком сидел молодой парень. Перед ним стояла бутылка самогона и щербатая тарелка с ломтями хлеба и плохо очищенным луком.