азами мелькнули исхудалые, больные лошади, которым еще одну ночь придется дрожать в дырявой конюшне Калинки.
— Но лошадей мы переведем сегодня же вечером, — добавил он. Озол никак не мог забыть тоскливые взгляды голодных и продрогших лошадей, которые как бы жаловались: «За какие грехи нам приходится так страдать?»
— Надо бы найти людей, чтобы переправить корм, — предложил Гаужен.
— Поезжай ты сам, — согласился Озол, — и Яна Приеде захвати.
Гаужен уехал. Трое оставшихся пошли осматривать конюшни. Помещения были просторные и удобные, но необжитые, прохладные.
— Надо принести сухой соломы и подостлать потолще, — решил Лауск. — Пусть лошадки почувствуют, что к ним относятся с любовью. Я позову кузнеца Саулита, чтобы пособил.
Когда Лауск ушел, Ванаг нерешительно посмотрел на Озола, помялся, затем собрался с духом и заговорил:
— Мне хочется на минутку зайти в домишко моей матери. Не мог бы… не мог бы ты пойти со мной?
Озол понял. Петеру было трудно одному зайти в дом, где еще недавно жила его мать, единственный близкий человек, столь трагически погибший от рук подлых убийц.
— Сходим, — ответил Озол тихо.
Всю дорогу до усадьбы Миглы — два километра — Петер не проронил ни слова. Озол видел, как у Ванага высоко и неравномерно вздымалась грудь, словно он задыхался или не мог шагать тем быстрым шагом, который сам взял и все ускорял. Он захватил с собой автомат, своего верного друга в партизанских делах, и время от времени крепко прижимал его к боку.
Когда собака Миглы, прыгая на цепи, пронзительно залаяла, дверь дома распахнулась и во двор вышел сам Август Мигла. Узнав пришедших, он растерялся и невнятно забормотал, но затем что-то сообразил, поднял воротник пиджака, поддерживая его рукой у подбородка. Рыжеватая бородка вздрагивала, прыгала на пухлой, мягкой руке. Было похоже, что он торопится прожевать твердый кусок.
— Господи Иисусе, — выдавил, наконец, Август членораздельные звуки, — пути твоих сынов неисповедимы! Петер! Разве я думал, что еще увижу тебя?
— Ах, не надеялся? — горько усмехнулся Петер. — Потому, наверное, и поторопился надеть мою рубаху.
Мигла убрал с ворота пиджака свою пухлую руку, которой закрывал от глаз Ванага его праздничную рубаху. Челюсти опять застучали одна о другую, и бородка запрыгала, словно он жевал. Она перестала дрожать только после того, как Август нашелся, что сказать:
— Вот тут и не верь в чудеса, — он состроил улыбку, спрятав узкие глаза между жирными мешочками. — Рубаху эту мне твоя мать дала. Вот, говорит, Петер уже больше не вернется, возьми, Август, на память о нем. Все время в комоде лежала — разве у меня нечего надеть? Но сегодня утром не знаю, как это случилось, словно в ушах кто-то жужжал все о Петере да о Петере. Прямо гонит к комоду посмотреть на эту память. И я подумал, видишь, мол, как ты не уважаешь эту память, словно брезгаешь. Думаю, дай надену. Разве это не чудеса — это ведь к твоему приходу было!
— Нет тут никаких чудес, — прервал Петер поток его слов. — Моя смелость и вот это, — он указал на автомат, — спасли меня.
— Петер, друг, и ты, идя ко мне, берешь с собой оружие! — заговорил Август с такой нежной укоризной в голосе, словно упрекал невесту, которая ему не хотела верить.
— Ни одному кулаку я не верю, — отрезал Ванаг. — Волк в лесу, и тот менее опасен.
— Петер, Петер, за что ты меня так? — продолжал Август в прежнем тоне. — Разве я кулак? Всю свою жизнь проповедовал христианскую любовь. — Его голос задрожал на тех же регистрах, на которых обычно дребезжал в доме братской общины.
— В конце концов, я пришел к тебе не в гости, не проповеди слушать, — перебил его Ванаг, поморщившись, — я хочу зайти в каморку моей матери. Ключ у тебя?
— Сейчас, сейчас, — захлопотал Август и засеменил своими короткими ножками к дверям, но затем остановился.
— Войдите же, пожалуйста, Петер, господин товарищ Озол! Так ведь можно замерзнуть. Выпьем по стопочке. За встречу! — тараторил он.
— Пить не будем, — ответил Озол.
— Ах так. Правда, водка вредна, если злоупотреблять. Но — по капельке, изредка, этого никто не запрещает. Сам спаситель в Кане на свадьбе…
— Давай ключ! — нетерпеливо напомнил Ванаг.
— Сейчас, сейчас, — услужливо бормоча, Август вошел в комнату. Он пробыл там дольше, чем требовалось, чтобы взять ключ. Когда, наконец, Август вернулся, в дверь высунула голову его жена и, не глядя на гостей, поздоровалась. Сунув под фартук большой нож и тарелку, она проворно побежала к клети.
— Итак, пойдем, сходим в твой домик, — начал Мигла о торжественным лицом, словно готовясь к отпеванию покойника. — Одно я тебе могу, Петер, сказать — похоронили твою мамочку как следует. Я сам отпевал и дома, и на кладбище. Поминки справили как следует.
— Бедная мать, — тяжело вздохнул Петер. — Некому было уберечь ее после смерти от ханжеского лицемерия.
— Ты с нами не иди, — крикнул он Августу, только теперь сообразив, что тот собирается первым войти в комнату, в которой жила и умерла его мать.
— Ну, если не хочешь, — как бы разочарованно протянул Август. — Хотел тебе только сказать, что часть вещей мы перенесли к себе. Нынче такие времена, что через трубу воруют. Так мы оставшуюся одежду к себе взяли. И кое-какую посуду. Я пойду, покажу тебе.
— Отстань, наконец, сатана! — крикнул Ванаг, сжимая приклад автомата. — Не вещи смотреть я пришел.
— Ах так. Ну, тогда я тебе позже покажу. Все отдам, — твердил Август, пятясь назад.
Ванаг открыл дверь и с Озолом переступил порог. Они вошли в кухню, в бедную закоптелую батрацкую кухню с истоптанным глиняным полом и облупившейся кирпичной плитой, на которой все еще лежали стертая деревянная ложка и надтреснутая глиняная миска. У окна, опираясь на три ножки, стоял некрашеный деревянный стол, ветхий, но чисто вымытый; рядом с ним — такая же табуретка, в углу — несколько помятых ведер, метла, хлебная лопата. На гвозде висели домотканый фартук матери и старая рабочая блуза, которую мать, ожидая сына, аккуратно залатала.
Петер учащенно дышал. Видно было, что его душат рыдания.
— Петер, может, тебе не входить туда… в комнату? — неуверенно заговорил Озол.
Но Петер только махнул рукой. Решительным движением он распахнул дверь. Их глазам представилось зрелище, которое взволновало обоих закаленных солдат, столько раз видевших картины, описание которых могло бы показаться натуралистическим. Посреди комнаты, на добела выскобленном полу виднелась лужица запекшейся крови, которую с одного края кто-то пытался смыть, но затем, очевидно, решил, что не имеет смысла, так как в пористые и трухлявые от времени доски кровь впиталась очень глубоко. С другого края кто-то ступил ногой, а затем у шкафа вытер ее о пол, оставив бурые полосы. Это было все. Но это была кровь матери Петера; в нее ступили ногой, потом подошли к шкафу, чтобы забрать скудные пожитки, и размазали кровь по полу.
Словно сговорившись, оба они одновременно сняли шапки и долго стояли со склоненными головами. Озолу казалось, что Петер в эту минуту дает клятву во что бы то ни стало найти убийц матери и предать их заслуженной суровой каре. Дает клятву до конца своей жизни смело и неколебимо идти по советскому пути и беспощадно бороться с темными силами, которые хотят остановить колесо истории и готовы проливать кровь детей и стариков.
Он не мешал Петеру, не торопил его оставить мрачную комнату, где когда-то Ванаг в бедности, но в согласии жил с матерью, комнату, которая теперь говорила только о том, что жизнь матери трагически оборвалась.
Наконец Петер провел рукой по глазам и повернулся к Озолу. Лицо его было бледным, без единой кровинки. Сухие глаза горели, в них была ненависть, боль воспоминаний о тех днях, когда мать, еще бодрая и жизнерадостная женщина, без устали хлопотала в комнате и всегда с улыбкой встречала сына, возвращавшегося с работы на хозяйском поле.
Что тут можно было сказать, как утешить? Нет таких слов, которые могли бы вернуть умерших или в одно мгновение рассеяли бы боль, причиненную потерей. Молча Озол пожал Петеру руку и по ответному пожатию почувствовал, что Ванаг справился с собой.
Надев шапки, они вышли. Петер замкнул наружные, двери и спрятал в карман ключи. Неподалеку, переминаясь на снегу, их ждал Мигла.
— Пожалуйста, пожалуйста, заходите, — приглашал он обоих в дом, с улыбкой, казавшейся в эту минуту глупой и оскорбительной. — Я уже говорил, лучшие вещички перенес к себе. Нынче ведь такие времена…
— Так верни их, — спокойно и холодно перебил его Петер. — Не хочу, чтобы вещи моей матери попирали ногами, так же как и ее кровь.
— Ах, ты все же заметил? — удивился Август. — Я ведь не нарочно. Не доглядел. Так темно там в батр… в твоем доме.
Они вошли в дом Миглы, где в глаза бросился накрытый стол, с тарелками, бутылками водки, кувшином пива, хлебом и солеными огурцами. Из кухни пахло жареным мясом, и слышно было, как возились с кастрюлями, сковородками и мисками. Отворилась дверь, и хозяйка внесла жаркое. В три ряда были разложены свиные отбивные котлеты. За хозяйкой следовала батрачка с миской вареного картофеля и соусником с подливкой из сметаны.
— Прощу, прошу, господин товарищ Озол. Петер, садись к столу, — приглашал Август, пододвигая стулья. — Нечего стесняться, закусим, чем бог послал.
Озол утром второпях съел лишь кусок хлеба и выпил стакан молока, и при виде вкусных блюд у него разыгрался аппетит. А Петер, наверное, проглотил только кусок хлеба. Но они оба одновременно, даже не переглянувшись, отказались.
— Спасибо, мы не будем есть.
Август начал настаивать, разлил в рюмки водку, подцепил на вилку кусок мяса и повертел им, словно хотел разжечь голод, но гости остались равнодушными, твердо решив не поддаваться в этом доме ни на какие проявления любезности.
— Я жду, когда ты мне отдашь мои вещи, — напомнил Петер, обжигая лицо Августа презрительным взглядом.
— Ах, да! — смутился Август. — Эй, женщины! — крикнул он на кухню, — соберите вещички Ванадзиен… матери Ванага. Петеру некогда.