Важная и обиженная, вошла жена Миглы и стала рыться за печкой. Она вытаскивала поношенную, помятую одежду и складывала ее перед Петером. Затем подошла к шкафу и достала несколько суровых полотняных простыней. Шагнула было к двери в смежную комнату, но потом передумала и сказала:
— Вот это все. Больше у нас ничего нет.
— Как все? — спросил Петер. — А где отрез ткани, что я матери подарил? Где моя праздничная пара? Где одеяла?
— Посуду разыщи, — приглушенным голосом напомнил Мигла жене.
— Что же ты думаешь, — жена сердито сверкнула глазами на Петера, — грабители зря, что ли, убивали? Что было лучшего, то унесли. Ну и возни же с такими старухами.
— Ида, принеси посуду матери Ванага, — крикнул Август батрачке, открыв дверь на кухню.
— Но, хозяин, в ее котле как раз варится болтушка для поросят, — послышался ответ Иды.
— В котле — еда для поросят, из миски, наверное, как раз ест собака, из тарелки — кошка. — Ванаг с усмешкой и словно топором рубил каждое слово. — Я вижу, Мигла, что тебе эти вещички очень нужны. Из христианского человеколюбия мне придется отказаться от материнского наследства, чтобы не обидеть твою скотинку.
— Сейчас, сейчас вычистим, — пытался Август задобрить его. — Что же в этом такого, разве для поросенка варят худшую еду, чем для человека? Ида, живей, живей!
— Хозяин, котел пригорел, пока мы обед готовили, — оправдывалась Ида.
— Ну и пусть остается, пока поросята подрастут, — иронически, но без улыбки ответил Ванаг.
Тем временем хозяйка собрала кое-какую посуду и внесла ее в комнату. Одна миска еще была измазана чем-то мучным, видимо, из нее кормили собаку.
Не сказав ни слова, Ванаг взял миску из рук Миглиене и, размахнувшись, швырнул на пол. Так же спокойно он расколотил у ног хозяйки остальную посуду.
— Так, — сказал он, — теперь вы больше не будете осквернять память моей матери. — А теперь, гадина, — внезапно крикнул он Августу, — снимай мою рубашку! Я тебе никакой памяти не оставлю.
Послушно, как мальчик, Август снял пиджак, стянул с плеч подтяжки, скинул рубаху и остался во всем великолепии своего полуголого тучного тела.
— Папочка, папочка, ты простынешь, — всполошилась Миглиене, — надень бумазейную рубаху.
Она начала рыться в шкафу, открыв только небольшую щель. Кусок белого полотна скатился на пол, она проворно, как паук, схватила его и впихнула обратно.
Ванаг встряхнул возвращенную рубашку. Хотя Август, подстрекаемый неведомым небесным духом, только сегодня утром ее надел, воротничок и манжеты были так заношены, словно две недели терлись о грязное тело.
— Уйдем скорее отсюда, — торопил Ванаг, охваченный непреодолимым отвращением. Быстро завернув одежду в узелок, он вместе с Озолом пошел к дверям.
— Петер! — воскликнул Мигла в отчаянии. — Ты меня отвергаешь, как евангельский Петр отверг Иисуса! — Полуголый, он выбежал за ними в сени и схватил их за руки. — Петер! Господин товарищ Озол! Пожалуйста, не побрезгайте! Здесь хозяйка приготовила для вас сверточек.
Он схватил со столика два довольно тяжелых и объемистых свертка и пытался сунуть каждому.
— Если господь меня благословил, то надо давать и другим. Такова мораль братской общины, — бормотал он.
— Папочка, папочка, ты простынешь, — кричала в отчаянии жена из комнаты. — Надень бумазейную рубаху!
Озол и Ванаг уже были за дверями.
— Не взяли… — беспомощно шептал Август. — Ты видела? Не взяли! Господи Иисусе, вот так человек… — покачал он головой, войдя в комнату. — Не люди, а кремни. Мать, я тебе говорю, господь хочет испытать нас.
Его глаза заволокла пелена страха, но затем они загорелись злобным блеском, и Мигла посмотрел в сторону леса.
— И эта разиня не могла нас во время предупредить из местечка! — сердилась жена, отбрасывая ногой осколки разбитой посуды. — Смотри, какой шум подняли в доме… Ида, прибери!
Кто-то постучал в дверь. Мигла поспешил засунуть рубаху в брюки. То был Рудис Лайвинь, который, отворив дверь, крикнул:
— Хозяин, вам телеграмма!
— Да, телеграмма, телеграмма! — передразнила Миглиене. — Мы уже знаем без твоей телеграммы.
Озол вернулся домой поздно, голодный и усталый. Одновременно обедая и ужиная, он рассказывал Ольге, как они переправляли в имение лошадей и корм. Много шума было из-за корма — Калинка все твердил и божился, что половина принадлежит лично ему. Но весь корм был сложен вместе и, видать, с одного и того же луга. Ванаг велел все перевезти в имение, пусть Калинка жалуется, если хочет. Овес все же, негодяй, наверное, распродал, но Ванаг уж с него взыщет. И зазнается же этот Калинка. Лауск ему заметил: «Ну, наконец-то и тебе, Ян, придется как следует поработать», а тот ему: «Барином родился, барином и помру». Ужасные наглецы все же эти хозяева. И совсем не боятся того, чем других запугивают.
— Я тебе, Юрис, расскажу, что мне Саулитиене шепнула, — говорила Ольга, боязливо оглядываясь на дверь. — Ходят слухи, будто Вилюм Саркалис и сыновья Миглы скрываются в лесу. Никто их не видел, а если и видел, то не смеет рта раскрыть. Слышанное также каждый боится передавать. Разве только близкому другу шепнет на ухо. Юрис, я тебе серьезно говорю — я боюсь за Мирдзу, — она показала на соседнюю комнату. — Мирдза всю осень тут верховодила. Комсомолка. Чуть ночью на дворе какой-нибудь шум, я не могу спать. Сердце колотится, словно из груди выскочить хочет.
— Надо организовать группы истребителей, — решил Озол. — Мирдзе также надо достать оружие.
— Юрис, лучше бы ты взял девочку к себе, — почти умоляла Ольга. — Тогда мне будет спокойнее.
— Может, вы обе переедете ко мне? — пришло Озолу на ум. — Как же ты останешься здесь одна? Мы только и знаем, что покидаем тебя одну.
— Это ничего, что я одна, — успокаивала Ольга. — Если я только уверена, что вы в безопасности. Меня никто не тронет, я ведь все больше дома. Нельзя же свое хозяйство запускать. Вернется Карлен. Он так любит крестьянствовать, на огороде работать, сажать разные деревца и кустики. Пчел разводить. А в городе — одни камни. Но Мирдзе зимой было бы там лучше. Есть свет, сможет больше заниматься. Было бы кому у тебя комнату прибрать, утром и вечером есть подать. Пусть летом возвращается, если хочет, тогда ночи короче и светлее.
Когда Мирдза вошла и услышала предложение матери переехать к отцу, она сразу же представила себе светлые просторы и свободу, которыми она наслаждалась немногие дни в городе. Но радость ее сразу же омрачилась: она увидела мать — одну в зимней тьме, подавленную страхом и беззащитную.
— Нет, мамочка, и не старайся уговаривать, я никуда не поеду, — решительно заявила она.
— Вот, Мирдза, о чем я хотел тебя просить, — вспомнил Озол, — ты, да и Зента, — может, она даже больше, так как постоянно находится в исполкоме, — позаботьтесь тут о Петере Ванаге. Он очень одинок. Перенес пытки и унижения. Вспыльчив, временами не владеет собой. Ему нужно дружеское внимание. А то он как бы покрыт ледяной коркой.
— Мы ее растопим, — обещала Мирдза. — Он ведь комсомолец. Мы увлечем его работой.
— Вы уж сами увидите, как это лучше сделать, — закончил Озол. — Только будьте терпеливыми и чуткими! Одним необдуманным словом вы можете его обидеть.
На следующее утро состоялось заседание новой земельной комиссии. Присутствовал и Озол. Ванаг резко высмеял работу предыдущей комиссии, которая угадывала желания кулаков по их глазам.
— Удивительно, что еще не прирезали земли Саркалиене, Мигле и всей остальной нечисти! — он с упреком взглянул на Лауска.
Тот смущенно теребил усы, ведь он был среди тех, кто позволял Калинке дурачить людей.
— И как хитро кулаки поделили землю, — негодовал Ванаг. — Самой Саркалиене — тридцать гектаров, дочке — пятнадцать и ее родственнику — пятнадцать. Ничего себе хозяйство — в шестьдесят гектаров. Это, конечно, не то, что сто, но зато — чистых, без залежей и заросших кустарником полосок! На них пусть надрывается какой-нибудь новохозяин, пусть поднимает целину — ему к работе не привыкать. Я предлагаю: Саркалиене, как матери шуцмана, оставить восемь гектаров и четвертую часть построек. Родственникам землю не давать. Пусть возвращаются в свою волость. Там лучше знают, что и сколько им полагается.
Зента так и запротоколировала.
— Далее — усадьба Дудума. Пусть ему остаются тридцать, шуцманом и айзсаргом он не был, хотя язык у него, что грязное помело. Но оказывается, что и ему тридцати мало. Еще надо на имя сестры пятнадцать, Сиетниек останется жить у него по-прежнему, разница только в том, что часть земли может быть освобождена от поставок. Предлагаю Сиетниек земли не выделять.
— Но на самом деле работает-то Сиетниек, — вставил Лауск.
— Если она непременно захочет получить землю, мы ей выделим в другом месте. Тогда все будет ясно, — сказал Ванаг.
Затем последовали Думини, Миглы и остальные богатые дворы, где земля также была поделена между родней, а в одном случае даже между мужем и женой, под видом того, что они разводятся.
По поводу заявления Марии Перкон попросил слова и Озол. Он помнил эту семью с сорокового года, тогда она больше остальных радовалась полученной земле и весной обработала все до пяди. Мирдза передавала, что Марию загнали на болото. Он предложил выделить Перкон часть хозяйства Саркалисов с садом и половиной построек.
— Эта женщина заслужила лучшую жизнь, — закончил он. — Она воспитает из своих детей добрых граждан.
— Запротоколируйте, — коротко сказал Ванаг. — Я еще предлагаю усадьбу Калинки в земельный фонд не принимать. Он ее общипал и выдоил, как старую яловую корову, а теперь хочет всучить другому. И здесь вот, — он взмахнул бумагой, — его просьба — выделить ему, как безземельному крестьянину, осчастливившему государство своим хламом, пятнадцать гектаров земли имения вместе с соответствующими постройками. Решение уже приготовлено — не успели только подписать.
Открылась дверь, и вошел кузнец Саулит. Увидев, что помешал заседанию, он хотел уйти, но передумал и поманил Озола, чтобы тот вышел.