— Знаешь, зачем я тебя ищу? — заговорил он, когда Озол вышел к нему в сени. — Вчера я узнал от Лауска, что вы были на мельнице. Ремня там нет. Так вот что: под Новый год зашел я к сапожнику Веверу. А он как раз шьет новые сапоги и подошву прибивает из приводного ремня. Я его спросил — где ты ее взял? Он что-то буркнул. Потом попросил, чтобы я никому не говорил об этом. А меня это все время грызет. Черти этакие, такое добро переводят. Поэтому я пришел тебе рассказать.
— Спасибо, Саулит, что ты за дело болеешь, — поблагодарил Озол.
— Только я попрошу тебя оставить разговор между нами, — умолял Саулит. — С сапожником тоже в ладу жить надо. Иначе босиком находишься.
Подошел агент по заготовкам Лайвинь, старший брат Рудиса. Саулит простился и ушел. Озол приоткрыл дверь и, увидев, что заседание окончилось, предложил Лайвиню зайти. Тот принес с собой пачку бумаг, завернутых в газету, но развернул ее так неловко, что бумажки рассыпались по полу. Лайвинь сгреб их, но они перемешались: он растерянно развел руками и сказал:
— Сегодня ничего не получится. Я вчера всю ночь раскладывал, а теперь — опять каша.
— Нам твоя каша не нужна! — воскликнул Ванаг. — Давай точный список.
— Да ведь у меня было все так сложено, что никакого списка не требовалось, — пытался вывернуться Лайвинь.
— Ты брось шутки шутить! — крикнул на него Ванаг, побагровев от злости. — Чтобы через два часа был список, иначе полетишь к черту!
Лайвинь ушел покрасневший и испуганный.
— Я их терпеть не могу, этих Лайвиней, — объяснил Ванаг, оправдывая свою резкость. — У всей семьи уже издавна воровская слава. А теперь первыми примазались к советской работе. Представь себе, вчера вечером в мою комнату является Рудис — сопляк еще, а в кармане бутылка водки — и говорит: «Приятель, нет ли у тебя папироски?» Дал ему папироску, но сказал, что я ему никакой не приятель. А он опять: «Хо, я тоже почти комсомолец. Почти что принят, только эти девчонки хотят меня пе-ре-вос-пи-тать». Я его выпроводил вон, как козла из огорода. Убирайся, говорю, и с этого вечера ты на работе больше не числишься. Если такого примут в комсомол, то я уйду из организации, — добавил он.
Зента густо покраснела, вспомнив, что она позволила Майге уговорить себя принять Рудиса. К счастью, Мирдза рассказала о нем в городе, и билета ему не дали.
— В комсомол его не приняли, — сказала она, преодолев смущение. Вообще она как бы побаивалась Петера, ее смущала его стремительность, резкость выражений, в то же время привлекало суровое мужество его лица и глаз. Перенесенные страдания избороздили его лоб, а к темные волосы вплели несколько серебряных нитей, делавших его старше своих лет. В присутствии Петера она боялась говорить. Как бы не сказать чего такого, что вызовет у него насмешливую улыбку или резкое замечание, способное обжечь, словно внезапная вспышка скрытого пламени.
Когда Лауск ушел, Озол рассказал Петеру о ремне, из которого сапожник делал подметки. Глаза Ванага загорелись. Он решил немедленно найти оставшуюся часть ремня, не пожелал ждать ни минуты. Вскинув на плечо автомат, он пошел к милиционеру Канепу, чтобы вместе с ним пойти к сапожнику Веверу, жившему на противоположной окраине местечка.
Завидев вооруженных людей, Вевер всполошился. Взглянул на пришедших через очки, потом снял их и, протирая ветошью, посмотрел еще раз. Петер уже был готов поклясться, что ремень украл сам сапожник.
— Мы пришли по довольно неприятному, но серьезному делу, — начал Ванаг, сразу же без обиняков. — У нас имеются достоверные сведения, что вы использовали на подметки приводной ремень. Где вы его взяли?
— Мм… мм… — пробормотал сапожник и надел очки. — Это, так сказать, профессиональная тайна.
— Это — государственное дело, а не профессиональная тайна, — резко ответил Ванаг.
— Мм… но я не имею права выдавать своих клиентов, если мне не велено, — оправдывался Вевер.
— В таком случае мы вас арестуем, — заявил Канеп.
Сапожник испугался не на шутку.
— Этого вы, господа, конечно, не делайте! — стал просить он. — Я не вор и ничего плохого не натворил. Но что же мне остается, если наказано не говорить.
— Значит, вор может вам приказать молчать, а с нами вы считаться не хотите, — прикрикнул на него Ванаг, побагровев от злости.
— Я ведь тут ни при чем, господа, раз мне приказываете, то я скажу, — вздохнул Вевер, поежившись на стуле. — Только об одном прошу — не говорите никому, что я это сказал.
— Кто же, в конце концов, украл ремень? — спросил Канеп.
— Кусок для подошв мне принес господин Мигла, — сознался сапожник. — Только, бога ради, прошу, не говорите.
— Какой величины был кусок? — допытывался Ванаг.
— Ну, такой, — сапожник, показывая, развел руками, — две пары подошв. Сапоги делал. Только не расска…
— Остался у вас какой-нибудь обрезок? — спросил Канеп.
— Нет. Все до последнего кусочка взял. Наказал, чтобы не говорить. Но вы тоже не гово…
— Дело ясное, — перебил Ванаг. — Больше мы вас задерживать не станем. Спасибо за сведения. До свиданья!
— Только не… — все еще упрашивал сапожник, когда они закрывали за собой дверь.
С дежурным подводчиком они поехали к Мигле. Не обращая внимания на стоны Августа и призывы «господа Иисуса» в свидетели его невиновности, они тщательно обыскали весь дом. Но перерыть в сарае всю солому, они, конечно, не могли, больше всего им хотелось найти сапоги, сшитые Вевером. Сапог все же нигде не оказалось, и сколько они ни допрашивали Августа и его жену, те утверждали свое — никаких сапог у них не было, ибо, «если бы они были, то были бы и теперь», так быстро две пары не сносишь, — так они уверяли и оставались на своем. Не помогли ни резкие слова, ни угрозы ареста. Допросили также батрачку Иду, но она вела себя, как человек, которому в самом деле ничего не известно.
Ванаг и Канеп возвращались в местечко угрюмые. Ехали молча, так как в присутствии возчика не хотели говорить о подозрениях — куда могли деваться сапоги и кто их теперь носит. Ванага удручала неудача при обыске. Он представлял себе, как Август будет возмущаться и жаловаться при каждом удобном случае.
В тот день из уезда явился еще один гость — ревизор управления связи. Зелмена, как обычно, не было на месте, он, как и в предыдущую ночь, пил у Калинки и остался у него. Майга Расман старалась сгладить грешки своего начальника, но факты оставались фактами, и Зелмену, которого Рудис Лайвинь успел вызвать «телеграммой» в почтовое отделение, было сообщено, что он от работы освобождается. После такого оборота дел он пошел снова пить, а ревизор позвонил в уезд, чтобы немедленно прислали нового начальника отделения связи.
Свежие порывистые ветры подули над волостью. Озол не сомневался, что они выметут гниль и туман, поднимавшийся над волостью из каких-то глухих и вязких болот.
Перед отъездом в соседнюю волость Озол, прощаясь с Ванагом, вспомнил то, что забыл сказать, когда переправляли лошадей в имение.
— Ты не забудь Гаужену и остальным засчитать по наряду за то, что они нам помогли. А землемера мы тебе пришлем в ближайшие дни, — пообещал он, обернувшись, когда уже сел в сани.
17ВОСПИТАНИЕ ХАРАКТЕРА
Когда Эмма Сиетниек получила извещение о том, что решение о выделении ей пятнадцати гектаров из владений брата отменяется, она заплакала, как ребенок, жалобно и отчаянно. Густ взял из рук сестры листок бумаги, так расстроивший ее, прочитал и зло усмехнулся.
— Видишь, Эмма, как недолго ты радовалась! Плясала под дудку большевиков, вот и доплясалась. Чего хнычешь, как дурная. Разве я тебя гоню? Живи, как жила, и сыта будешь.
Но Эмме вовсе не хотелось удовлетвориться тем, что будет сыта. Она больше не могла видеть, как дети растут боязливыми, пугаясь злых взглядов и резких окриков, на которые Густ не скупился. За столом они ели воровато, ибо им давали понять, что они живут на чужих хлебах. За одежду, которую мать шила для них из своих или хозяйских обносков, надо было благоговейно благодарить дядю. Получи она свою землю, осуществилась бы давнишняя мечта — Эмма понемногу избавилась бы от опеки Густа. Вначале было бы трудно совсем порвать с этим домом: инвентаря своего нет, поэтому в первый год и плуг и косу пришлось бы просить у брата и за все, разумеется, потом отрабатывать.
Но уже первый урожай сделал бы ее более самостоятельной, а ведь урожаи снимались бы каждый год, с каждым годом дети становились бы более сильными работниками, и, наконец, они построили бы и свой дом и перестали бы нуждаться в подачках Густа.
А теперь об этом нечего было и думать. И за что ее так обижают, за что? Разве она мало работала, разве не испытала горечи батрацкой жизни? Или, может быть, потому, что она сестра Дудума? Она пойдет в исполком и спросит Ванага — почему он так поступил? Расскажет о своей жизни, и неужели он не поймет, что если землю делят, то и ей полагается, раз родители были так несправедливы и не дали ей надела.
Эмма вытерла слезы, оделась как могла лучше и пошла. На большаке она столкнулась с Яном Приеде, который тоже направлялся в местечко. Слово за слово — и она рассказала ему о всех своих невзгодах.
— Н-да, — сочувственно протянул Ян. — Это нехорошо. Но что поделаешь? — спросил он немного погодя и сам же ответил. — Придется жить, как раньше жила.
— Нет! — воскликнула Эмма. — У этого старого хрыча больше жить не хочу. Будь что будет, ни мне там покоя, ни детям. Эдвин у меня очень читать любит. По субботам обычно берет у учителя книгу, чтобы в воскресенье почитать. Но разве Густ даст? Перелистает все, и, не дай бог, если где-нибудь найдет слово «коммунист». Поднимает такой крик, что оглохнуть можно. Однажды со злости даже книгу в угол швырнул. Мальчонка плакал, жаловался — как я учителю такую потрепанную книгу отдам.
— Н-да, — проворчал Ян, и опять оба замолчали.
— Ты любишь лошадей? — спросил он, когда они уже успели пройти порядочное расстояние.