— Как — лошадей? — не поняла Эмма.
— Ну, нравится тебе ухаживать за ними?
— Отчего же? Лошадь ведь почти как человек. Особенно — жеребят маленьких люблю. Они такие нежные. Мордочки мягкие, как бархат.
— Тогда идем в имение к лошадям. На пункт работницей, — добавил Ян. — У меня там уже есть один, из армии вернулся. Но директор говорит, что нужны еще люди. Летом будет много работы. Нам и коров дадут, свиней надо будет откармливать. Все поля нужно засеять. Женщина на пункте очень понадобится. Там работы хватит. И тебе дело найдется и детям.
— Что же там, на пункте-то, и жалованье платят? — поинтересовалась Эмма.
— Ну да, платят! И жить в баронском особняке будешь. А лошадям хорошо. Чесоточных поставили отдельно. Каждый день лечим. Она пройдет, эта чесотка, только остальных лошадей надо беречь. Так пойдешь, что ли? — закончил Ян.
Эмма ответила не сразу. Она взвешивала все доводы. Как-то боязно было ломать привычную жизнь. Хоть и тяжело у Густа, но, когда вдруг надо решиться уйти, как-то жаль становится, да и боязно — уйдешь, а если там ничуть не лучше, что тогда станешь делать?
— Я, Ян, сперва посоветуюсь с детьми, — отговаривалась она, чтобы не давать сейчас же окончательного ответа. — Эдвин у меня большой мальчик, ему уже тринадцать лет, как же мне без него решать.
— Ну что ж, посоветуйся, — согласился Ян. — Он тоже там в школе будет. Значит, пойдем?
— А куда ты идешь? Разве в школу? — удивилась Эмма.
— В школу, — подтвердил Ян. — Там учитель что-то будет рассказывать. Так Мирдза Озол объявила. Я не хотел идти, а она говорит — иди, уж кто-нибудь лошадей накормит, не бойся. Я говорю — чего мне там делать? А она — сходи, что-нибудь новое услышишь. Ну, тогда я согласился, что ж, схожу.
— Сходи, — поддержала Эмма и собралась домой. Она решила сегодня с Ванагом не говорить. Хотела сначала обдумать, не лучше ли идти на коннопрокатный пункт.
— Пойдем со мной, — приглашал ее Ян. — Послушаешь, что он расскажет. И парня там своего встретишь.
— Пожалуй, пойду, — согласилась Эмма. — Густ, правда, будет сердиться, что некому подать ужин, но пусть хоть раз почувствует, каково в доме без Эммы. Пусть узнает, чего стоит Эмма.
Класс, где должна была состояться лекция Салениека о воспитании характера, был битком набит. Пришли ученики старших классов, крестьянская молодежь; преобладали девушки, так как парней осталось немного. Были и родители, принесшие своим детям поесть и оставшиеся послушать, что будет рассказывать учитель. Были Мирдза и Зента, которые, славно шпульки, вертелись в переполненном помещении, пробираясь с необыкновенной ловкостью сквозь самую гущу людей.
Ян с Эммой стали в дверях. Им казалось, что внутри уже негде поместиться. Но их заметила Зента, попросила кого-то потесниться и нашла место для своего бывшего начальника и его спутницы.
Ян слушал, что Салениек рассказывал о советском человеке. Когда учитель сказал, что советский человек является борцом и, видя непорядки, не проходит равнодушно мимо, а сразу же вмешивается, добиваясь, чтобы их устранили, Ян съежился, как от оплеухи. Казалось, что Салениек поставил перед ним зеркало и Ян увидел в нем свое равнодушное, словно покрытое ржавчиной лицо. Надо признать — таким он был в исполкоме, но он не смеет быть таким на новой работе.
Правда, с лошадьми куда как проще, знаешь, чего они хотят и чего им надо. Людей иногда не поймешь. Когда говорит один, кажется, что он прав. А говорит об этом же другой, и сдается, что и тот прав. И тогда ты уже не понимаешь ничего. Правда как будто может быть только одна, но где она — на чьей стороне или, может, где-нибудь посередине, — в этом не так-то легко разобраться.
Пока он предавался размышлениям, Салениек в своем рассказе уже ушел порядочно вперед. Ян снова насторожился, когда тот стал рассказывать, что для воспитания характера важно приучать себя делать то, что необходимо, хотя делать этого очень не хочется.
И это правда, думал Ян. Когда даешь одолеть себя лени, то потом становишься таким неряшливым, что даже в воскресенье не хочется лицо умыть. Быть может, у него вся эта вялость оттого, что с малых лет он и переутомлялся и недоедал. Вот когда пас скотину у хозяина и в свободные воскресенья прибегал к матери, конечно, видел — надо бы ей дровишек нарубить, иногда мать, бывало, и сама намекнет: «Если есть у тебя время, Яник, то наруби», — а он только норовит забраться подальше от людей и поспать. Ведь вот как плохо, что тогда никто не учил, как нужно этот, ну, как его, «характер» воспитывать. Надо бы спросить учителя, может, и теперь еще не поздно что-нибудь сделать с собой. Но как тут спросишь, люди еще смеяться начнут.
Когда Салениек кончил, в классе на некоторое время воцарилась тишина. Потом Зента, сидевшая впереди за столом, начала аплодировать, и к ней присоединились все слушатели. Наконец и Ян ударил в ладоши, но позже всех, когда аплодисменты уже стихли; смущенно оглядываясь, он продолжал хлопать до тех пор, пока Эмма не толкнула его локтем, тогда он перестал.
Зента встала и спросила, не будет ли вопросов. Если чего не поняли, пусть смело спрашивают — товарищ Салениек все объяснит.
Яну очень хотелось спросить — как же быть с характером, можно ли еще себя переделать или же следует махнуть рукой: какой есть, таким и останешься, ничего тут не поправишь. Но ему было стыдно говорить в присутствии стольких людей, еще будут смеяться. Он ждал, может быть, кто-нибудь другой, в его возрасте, заинтересуется и спросит то, что ему так хотелось знать.
Слушатели молчали, косясь один на другого. Никто не осмеливался говорить, хотя охотно послушали бы еще, в особенности какие-нибудь практические советы о воспитании. Зента еще раз напомнила, что нечего стесняться, но и это не помогло. Молчание продолжалось. Зента беспокойно повернулась, и Яну показалось, что сейчас она распустит всех по домам, если уж нечего больше сказать. «Вот как оно получается, — подумал Ян, — а ведь учитель сказал: обязательно заставь себя сделать необходимое, хотя и не хочется делать, — именно этим характер и воспитывается». Ему не хотелось говорить в присутствии других. Но теперь именно надо бы себя заставить. Зента уже встала со своего стула и начала:
— Так как вопросов нет, то закроем сегодняшнее собрание. Поблагодарим…
— Прошу, у меня был бы… я хотел кое-что… — бессвязно выпалил Ян, вскочив на ноги.
— Слово предоставляется товарищу Приеде, — заявила Зента и села.
— Прошу, я хотел… я хотел бы знать… могу ли перевоспитать свой характер? — наконец выговорил он свой вопрос.
Некоторые девушки прыснули со смеху, но их осадил строгий взгляд Зенты.
Салениек серьезно объяснил, что воспитывать характер никогда не поздно. Главное, нужно иметь твердое намерение переделать себя, освободиться от плохих качеств.
— Товарищ Приеде поставил очень важный вопрос, спасибо ему за это. Нам всем следует подумать над тем, как отрешиться от многих таких черт характера, которые при новом, советском строе будут нам большой помехой: от безразличия к обществу, к общественной собственности, от стремления жить только для себя, искать только для себя пользу. Для советского человека такие качества не годятся.
Некоторые мамаши беспокойно заворочались, даже встали, собираясь уходить. Но Салениек не обращал на них внимания. Он довольно долго еще рассказывал, каким должен быть и каким не должен быть советский человек. Ян услышал, как перешептывались две его соседки.
— Ну, совсем как коммунист говорит, — сказала одна.
— Разве ты не знаешь — чей хлеб ест, тому и подпевает, — шепнула другая в ответ.
— Как же он не боится — немцы ведь еще близко, в Курземе? — удивлялась первая.
— Что ему — вернутся немцы, он перекрасится, — уверенно сказала вторая.
— Стать советским человеком это не значит перекраситься, — продолжал Салениек. — Недостаточно примкнуть к новой жизни, ее нужно понять. Надо видеть большие цели, которые указывает большевистская партия. Но об этом поговорим в другой раз.
Ян вышел вместе с Эммой. Она уже успела спросить Эдвина, что он думает о переходе на коннопрокатный пункт, и мальчик сразу же согласился — уж очень ему надоела опека в доме дяди.
— Значит, ты придешь? — переспросил Ян, прощаясь.
— Да, приду, — ответила Эмма.
Ванаг вышел из школы вместе с Мирдзой и Зентой. Мирдза в шутку предложила обоим проводить ее домой; они, не долго думая, согласились.
— Я иду потому, что мне очень не хочется идти, — шутила Зента, — но так как мне не хочется, то я должна идти, чтобы воспитать характер.
— В таком случае, мне опять-таки не надо было бы идти, так как мне как раз хочется идти, — вставил Петер тем же тоном.
— Нельзя ли было бы сделать эту прогулку воспитательной, — продолжала шутить Зента. — Скажем, Петеру хотелось бы проводить Мирдзу, но не хотелось бы идти вместе со мной обратно?
— Могло бы быть и наоборот, — поддразнила Мирдза.
— Но вдруг мне хочется и то, и другое: проводить Мирдзу, а потом возвратиться с Зентой? — не остался Ванаг в долгу.
— Тогда так и нужно сделать, — нашла Мирдза новое доказательство. — А то, какой же это характер, если ты не делаешь того, чего хочешь.
— Вас обеих, наверное, никто не переспорит, — сдался Петер. И они втроем пошли по большаку.
В эту светлую ночь им было так хорошо, месяц, словно играя в прятки, то исчезал за тучами, то снова высовывал свое круглое добродушное лицо, широко улыбаясь идущим.
Петеру казалось, что он освобождается от гнетущего ощущения, давившего его много лет, как тяжелый груз; он снова почувствовал, что ему лишь двадцать пять лет и что пережитые им ужасы никогда больше не повторятся. Он отвоевал себе другую жизнь, и ее у него никто уже не отнимет.
Еще два человека вышли вместе из школы. Фактически новый начальник почты Кадикис вышел один, но Майга Расман поспешила надеть шапочку и поправить шаль, чтобы одновременно с ним оказаться на лестнице. Как бы случайно она задела локтем Кадикиса и робко извинилась. Они пошли рядом, но Майга так часто поскальзывалась, что начальнику пришлось взять ее под руку. Майга восторгалась лекцией Салениека, уверяла, что лекция ей многое дала, и теперь она будет знать, как преодолеть некоторые свои слабос