ти.
— Разве и вам свойственны слабости? — удивился Кадикис. — Я думал, что ваше сердце чисто, как первый снег.
— Все-таки, — задорно улыбнулась Майга. — Моя самая большая слабость — это мед с молоком. Зайдемте на минутку ко мне, я вас угощу.
Кто же в военное время, когда немцы разграбили все пасеки, может устоять перед соблазном отведать меду с молоком?
Таким образом Майга залучила его к себе. В прихожей она предложила гостю снять пальто, провела в теплую, по-мещански обставленную комнатку и усадила на диван с поношенным, но все еще красивым покрывалом.
Разговор не клеился. Майга то садилась на край дивана, то пересаживалась на стул против гостя, пробуя разные темы, стараясь выяснить, что его больше всего интересует, но Кадикис, притворяясь смущенным, следил за хозяйкой. Наконец Майга вспомнила, что у начальника есть собака и что владельцы собак обычно увлекаются разговорами о своих любимцах.
— Ваш Джек теперь, наверное, ревнует вас ко мне, — рассмеялась она.
— Он ведь не знает, где я. Думает, что все еще на лекции, — пошутил Кадикис.
— У вас есть хотя бы четвероногий друг. Вы не так одиноки, как я, — вздохнула Майга. — Наверное, ваш Джек очень умен и верен своему хозяину? В минуту опасности он защищал бы вас зубами и когтями.
— Особого ума я за ним не примечал, — ответил Кадикис. — И какие могут мне угрожать опасности?
— Вы еще не знаете этой местности! — воскликнула Майга. — Говорят, что здесь многие ограблены. Даже убийства были.
— К сожалению, я не так богат, чтобы меня стоило грабить, — улыбнулся Кадикис.
— Но на почте иногда накапливаются значительные суммы, — не унималась Майга. — И вопрос еще, разбираются ли бандиты, есть ли что грабить или нет. Может быть, вы слышали, недавно здесь ограбили и убили мать нашего нового председателя исполкома Ванага?
— Что-то слышал. Но кто, в самом деле, мог убить ее?
— Говорят, что дезертиры-красноармейцы, — равнодушно ответила Майга.
— Ну, а вы как думаете? — спросил Кадикис таким же тоном.
— По правде говоря, я над этим даже не думала, — уклонилась Майга от прямого ответа. — Слишком уж это ужасно, чтобы вдумываться… Но я ведь обещала угостить вас медом, — вдруг спохватилась она и выбежала на кухню. Кадикис остался сидеть, уставившись глазами в пол. Майга оставалась на кухне долго, временами казалось, что ее тень мелькала в щелке приоткрытой двери, но затем исчезала, даже шагов не было слышно.
Наконец она вошла с подносом в руках, накрыла стол и пригласила гостя полакомиться медом, который ей посчастливилось достать. Молоко уже было налито в стаканы, но Кадикис от него отказался, потому что не пьет его с детства, с тех пор, как в деревне однажды опился молоком.
— В таком случае мне придется достать вино, которое хотела сберечь ко дню своего рождения, — решила Майга и разыскала в углу комнаты бутылку вина.
— За знакомство и за добрые отношения на работе! — подняла она тост, с пленительной улыбкой глядя Кадикису в глаза.
— Согласен! — поддержал он.
— И за что еще будем пить? — спросила Майга, снова наполняя стаканы.
— Придумайте вы!
— За здоровье вашего верного друга! — Майга задорно чокнулась. — Я очень люблю собак, — начала она. — Вы, может, отпустите Джека погостить ко мне. Обещаю не убить его своею любовью.
— Он будет скучным гостем, — ответил Кадикис. — Еще скучнее меня.
— Вы, очевидно, напрашиваетесь на комплименты? — Майга посмотрела на него долгим взглядом. — Но вы ведь могли бы сделать жизнь Джека более интересной. Например, научить выслеживать. Быть может, он мог бы выследить какого-нибудь грабителя.
— Это для старика слишком трудно, — ответил Кадикис. — Он у меня нечто вроде домашней утвари. Все время жил у моей матери. Теперь ей трудно его прокормить, отдала мне.
Майга отодвинулась от стола, чтобы Кадикис увидел ее стройные, обтянутые шелковыми чулками ноги, открытые выше колен скользнувшей кверху узкой юбкой.
— О боже, как я пьяна! — воскликнула Майга и взгляд ее как бы говорил: «Ну и непонятливый же ты».
Но Кадикис не понимал. Борясь с зевотой, он встал из-за стола и, сославшись на работу, вежливо простился. Хотя Майга его успокаивала, что на почте теперь хватает работников — это не те времена, когда они с Зелменом были вдвоем, — Кадикис все же ушел.
— Хитра, и даже очень, — решил он, выйдя на улицу. — Ничего не поделаешь. Борьба будет нелегкой.
Мирдза неожиданно получила письмо от Эрика. Он был ранен и лежал в госпитале в уездном городе. Он ждал, что она, если это будет возможно, навестит его.
Она долго держала в руке маленький клочок бумаги, на котором были написаны эти немногие слова. Ей представились самые тяжелые ранения, о которых она слышала от отца, когда тот рассказывал о фронте и продолжительном пребывании в госпиталях. Она представляла самого Эрика, бледного, истекавшего кровью, боровшегося со смертью и, быть может, не победившего ее и до сих пор.
— Как же я могу не навестить тебя, мой герой? — шептала она, целуя письмо. Она пешком готова идти, завтра же, рано утром, соберется в путь. А сейчас она сбегает к матери Эрика, возможно, и та получила печальную весть и теперь плачет, надо ее утешить. Мирдзе и самой хотелось плакать, ведь как знать… Почему он не пишет о характере ранения? Если бы был легко ранен, то не стал бы скрывать, написал бы: дескать, не волнуйся, ничего серьезного. Но об этом в письме ни слова, значит, не хочет заранее расстраивать. Ей нужно спешить к Эрику, может, она должна попытаться обогнать смер… нет, нет, такую возможность нельзя допустить. «Жди меня, и я вернусь», — вспомнила она стихотворение, которое выучила наизусть и которое никогда теперь не забывала.
Мать Эрика, действительно, плакала. Она тоже получила письмо, такое же короткое, только в конце было добавлено, чтобы прислала чего-нибудь съестного.
— Мирдзинь, дочка, ты поезжай к нему, — просила Лидумиете. — Я бы сама поехала, но кто же останется со скотинкой. Ты возьми лошадь, Эрик ведь сам ее вырастил, и завтра же поезжай.
Проведя ночь в полусне и кошмарах, Мирдза выехала затемно. В санках у нее лежал объемистый узел, в который мать Эрика уложила разную снедь. Она подбадривала вороную лошадку, которая, казалось ей, слишком лениво трусила.
— Торопись, вороной! — понукала она, подергивая вожжами. Ей было жаль хлестнуть кнутом, ведь лошадка Эриком выращена.
«Эрик!» — в мыслях она рвалась к нему, лежавшему в госпитале, с простреленной грудью, со шрамом на щеке. «Почему именно так?» — удивлялась Мирдза своему предположению. Почему ей кажется, что он должен быть с простреленной грудью и шрамом на щеке? Ах, да. Так было у Упмалиса, который стал для нее символом солдата-героя.
Дорога тянулась бесконечно долго, и Мирдзе казалось, что она передумала множество дум и они все сводились лишь к одному: «Эрик, Эрик, только бы застать тебя живым!»
Поставив лошадь во дворе гостиницы, Мирдза сразу же побежала со своим узлом в госпиталь. Время посещения больных уже кончилось, и ее не хотели пустить в палату, но она разыскала дежурного врача и кое-как объяснила, что приехала из деревни и ей во что бы то ни стало надо повидать раненого Эрика Лидума и передать ему посылку от матери. Получив разрешение, она кинулась по лестнице наверх, но ее задержала сестра и увела в гардеробную. Но и после того, как она сняла пальто, ее дальше не пустили, надо было еще дождаться, пока ей принесут белый халат. А минуты мчались, время неумолимо летело вперед, и кто знает, не спешила ли вместе с ним и та, чтобы протянуть к Эрику свои руки…
— Третий этаж, пятидесятая палата! — крикнула сестра вслед нетерпеливой посетительнице.
Мирдза не шла по ступенькам, она летела, не переведя дыхания, распахнула дверь пятидесятой палаты и остановилась. Сестра, наверное, сказала неправильный номер: здесь не было ни одного тяжело раненного. Больные сидели на своих койках, читали, некоторые расхаживали, а трое, усевшись на койке, спиною к двери, даже играли в карты.
Она уже было хотела закрыть дверь, когда один из игроков обернулся. Это был Эрик, которого она со спины не узнала, потому что его густые волосы были коротко острижены. Мирдза была так поражена, что не могла выговорить ни слова, даже не улыбнулась. Эрик что-то сказал остальным игрокам, положил карты и пошел навстречу Мирдзе. Только теперь она заметила, что у него забинтована левая рука — и это было все. Ни шрама на щеке, виденного вчера ночью во сне, ни бледности на лице от потери крови.
— Значит, ты не тяжело ранен? — был первый вопрос Мирдзы. Эрик удивленно посмотрел на нее.
— Отделался более или менее удачно, — смеялся он, усаживая Мирдзу в коридоре на скамью. — Ну, скоро мы снова сможем быть вместе, — сказал он, ласково посмотрев Мирдзе в лицо и взяв ее руку. — Меня, наверное, скоро выпишут из госпиталя.
— Да разве ты… Разве ты не вернешься на фронт? — спросила Мирдза.
— Нет, возвращаться, наверное, не придется, — радовался Эрик, не замечая удивления в ее голосе. — Рука не гнется и такой останется довольно долго.
— Но… если ты… если ты сам очень будешь рваться на фронт, тогда, может, попадешь? — продолжала Мирдза, медленно выжимая из себя слова.
— Да зачем мне рваться? — не понял Эрик. — Я уже навоевался, пусть другие заканчивают. На фронте приятного мало. Счастлив, кто остается жив или хотя бы возвращается домой, не потеряв ни рук, ни ног. Мне, действительно, посчастливилось. Левая рука немного попорчена, но не велика беда. Со временем, может, поправится.
— Да. Конечно, — вяло соглашалась Мирдза. — Конечно.
— Ну, расскажи, как ты живешь? Помнишь, как нас помучили с письмами?
— Помню… — протянула Мирдза, глядя куда-то вдаль. — Эрик, а тебя в большом бою ранило? — спросила она почти с отчаянием, как утопающий, хватающийся за соломинку.
— Да это вовсе не было в бою, — откровенно ответил Эрик. — Мы стояли с котелками у кухни за обедом, и вдруг разорвалась мина. Повару пробило живот, он там же на месте умер. Впереди меня стоял ефрейтор, тому оторвало ногу. Мне на самом деле повезло.