— Нет, товарищ Пакалн, если вы только своим трудом, не используя чужую рабочую силу, добились известного достатка, то кулаком вас нельзя назвать и никто не назовет.
— Да уже назвали! — обиженно отозвался Пакалн и сел.
— А если назвали, то это большая ошибка, — пояснил Бауска, вопросительно посмотрев на Ванага, который сидел, опустив голову. — Я уже не раз предупреждал своих работников, чтобы не смешивали середняков с кулаками.
Зента наклонилась к Петеру и шепнула:
— Тебе надо извиниться!
Петер упрямо молчал. Но когда на него посмотрел Бауска, очевидно угадавший виновника конфликта, Петер почувствовал, что этот глубокий, пристальный взгляд требует от него объяснения. Да, надо сказать несколько слов, признать свою ошибку, иначе в глазах Бауски появится осуждение.
— Я погорячился, — признался он, не поднимая головы, — это было неправильно.
Зента видела, как трудно было Петеру произнести эти слова, но обрадовалась, что он их все-таки сказал. Бедный парень, ему пришлось перебороть себя. Можно себе представить, какой перелом произошел в нем в эти немногие минуты, ведь до сих пор она никак не могла уговорить его пойти к Пакалну и побеседовать с ним наедине, извиниться. А теперь он сделал это перед всей волостью. Зента незаметно пожала Петеру руку.
— Товарищ Ванаг допустил большую ошибку, — сказал Бауска, — но приятно то, что он ее признал. Он молодой работник, сами знаете, сколько перестрадал за свою короткую жизнь, но это, конечно, не дает ему права быть несдержанным. Будем надеяться, и я даже глубоко верю, что в будущем он сумеет крепко держать себя в руках. В этом ему поможет комсомольская организация и также каждый из вас, вся общественность — ваша строгая, но дружеская критика.
Когда собрание кончилось, Бауске громко и долго аплодировали. Старики наклонялись друг к другу и шептали:
— Вот если бы все работники были такими толковыми, как этот, тогда уж… тогда, да… Если бы такие почаще приезжали! Сразу стало яснее…
Бауска зашел к Яну Приеде. Он решил переночевать у него, а рано утром отправиться в город, завернув по дороге на МТС и в соседние волости. Комната у Яна была тепло натоплена, и Вилис с удовольствием прилег на диван. Эмма Сиетниек подала на стол ужин, а Ян с Иваном после собрания опять ушли к своим лошадям.
Бауске вдруг пришло в голову — хорошо бы еще побеседовать с Ванагом, а то не показалось бы председателю, что он, Вилис, остался о нем плохого мнения. Он попросил Эмму пойти посмотреть, в имении ли еще Ванаг, и если не уехал — пусть зайдет. Пока Бауска ждал, кто-то постучал — это был старый Пакалн.
— Вы уж не сердитесь на меня, что не даю вам покоя, — начал он, — но кто знает, когда опять приедете. Видите, как-то некрасиво сегодня получилось. Не думайте, что я на Петера Ванага жаловаться хотел или что-нибудь в этом роде. Когда вы упомянули, сколько он перестрадал, меня точно обухом по голове ударило. Мне подумалось: и впрямь ведь так, а я, старый хрыч, еще ссоры ищу с ним.
— Ничего, ничего, отец, — успокаивал его Бауска. — Всегда лучше напрямик высказаться, чем кулаки сжимать в карманах.
— Знаете, как это у нас тогда получилось, — рассказывал Пакалн. — Он такой горячий, а мне словно кто-то все время нашептывал: «Молод еще на старика нападать! Заработай такие кривые пальцы, — он разжал свои ладони, но пальцев выпрямить не мог, — тогда ругай меня!» Я ведь не так хорошо понимаю эти новые порядки, как вы, молодые, но своим старым умом соображаю, что тот, кто работу делает, нынешней власти вреда не причиняет. А у нас есть такие — языком горы готовы сдвинуть, а на работе ни с места.
— Они нам больше всех вредят, — прервал его Бауска.
— Да, хорошего от них не жди, — продолжал Пакалн. — Но раз я свою работу выполняю, почему же меня тогда равняют с этими, ну, кулаками. Вы тоже сказали, что кулаки те, у кого машины. Кое-какие машины, правда, у меня имеются.
— Я, кажется, неточно выразился, — признался Бауска, — вы не поняли меня. Машины могут быть разные. Например, такие, которые используют только в своем хозяйстве или же одалживают соседу, чтобы помочь, но есть такие, как молотилки, тракторы, грузовые автомашины, лесопильные станки, которые приносят доход.
— Ну вот, теперь и мне ясно, — обрадовался Пакалн. — А то я думал…
— Что я вас назвал кулаком? — засмеялся Бауска.
Вошел Петер и вместе с ним Зента и Мирдза.
— Петер, сынок, — Пакалн пошел ему навстречу, протянув руки, — на пожми и не сердись, что так получилось. Эх, зачем мне надо было перед людьми! Можно было наедине. Ну, теперь я побегу домой. Юрит будет шуметь, что плохо слежу за ним. Так бывайте все здоровы! Заезжайте еще как-нибудь, товарищ Бауска. Мы ведь ничего не знаем, ни о войне, ни что было, ни что будет. Когда газеты читаем — это одно, а на словах яснее получается.
— Видишь, Петер, как получилось, — заметил Бауска после ухода Пакална, — Какой ты из этого сделаешь вывод? Учиться надо!
— Да, надо учиться! — подтвердил Ванаг с решимостью.
— Мы, кажется, совсем замучили товарища Бауску, — вмешалась Зента. — Надо дать человеку отдохнуть.
— Завтра тебя проводит Канеп, — сказал Ванаг. — Он эту ночь переспит здесь же.
— К чему это, — махнул Бауска рукой. — Что вы это — словно невесть какую важную личность оберегаете.
— Любимого человека оберегаем, — улыбнулась Мирдза. — Мы тебя очень, очень будем ждать.
Вилис Бауска проснулся рано утром. За дверью слышалась тихая возня. Кто-то собирался войти, но, не решившись, отпустил дверную ручку. Бауска крикнул, и вошел Ян Приеде.
— Возчик приехал, — сообщил он. — Я говорю, еще темно, куда торопиться, а он отвечает, что велено в пять часов.
— Правильно, хорошо, что он такой аккуратный, — ответил Бауска и вскочил с кровати. — У меня сегодня еще много работы, некогда долго спать.
— Эмма, ты скорей приготовь завтрак, — крикнул Ян в кухню.
— Не надо, зачем беспокоить человека, — запротестовал Вилис, одеваясь.
— Как это не надо, — настаивал Ян. — Лошадь тоже не гоняют некормленую, тем более человека!
В шесть часов Бауска с Канепом уселись в просторные сани. До восхода солнца оставалось еще больше часа, но именно по морозцу была самая езда, так как мартовские ветры и солнце уже растопили на южных склонах снег.
Ехали молча. Бауска думал о вчерашних собраниях. Вспоминал и другие волости, где председатели жаловались, что не могут работать, просили у уезда работников. Наверное, не замечали, что у них на месте есть такие же Лауски, Пакалны и многие другие, как здесь. Люди есть, только надо уметь отыскать их, по-дружески взять за руки, и они пойдут с тобой.
На востоке обозначился едва заметный светлеющий полукруг. К нему, легко покачиваясь на ветру, тянулись черные шпили сосен. Начинался Большой бор. Вилис вспомнил, как он шел через него вместе с Эльзой прошлой осенью. Как пустынно тогда было в этой местности, не слышно было ни лая собак, ни пения петухов. Лишь на западе временами громыхали орудия, рвались снаряды. В Курземе еще до сих пор грохочет. Как странно — война еще бушует с жуткой ожесточенностью, а здесь люди уже борются за расцвет мирной жизни. Значит, верят, что немцу не вернуться. Скорее бы сдавить ему горло, тогда с фронта возвратятся люди, которые так истосковались по мирному труду.
«Эльза, наверное, уже встала и читает. — Мысли Бауски обратились к дому. — Сидит на диване, в ватнике и валенках. Маленькая и теплая, как на вербе барашек. Скоро, через полгода, она станет матерью, и будут в доме два таких барашка — побольше и поменьше».
На крутом подъеме, где дорога шла в гору, лошадь споткнулась. Возчик и Канеп выскочили из саней, чтобы помочь ей освободить ноги, запутавшиеся в клубке проволоки. Бауска тоже хотел вылезть, но Канеп удержал его.
— Сидите, товарищ Бауска! — крикнул он. — Мы сейчас же поедем дальше.
В это мгновение поблизости раздались два выстрела, Вилису в спину ударило что-го твердое и горячее, он еще услышал автоматную очередь, и его сознание начало заволакиваться. Ему казалось, что он по-прежнему на поле боя, что больше нигде и не был, а Эльзу, свою работу, людей, строящих новую жизнь, видел лишь в коротком сне перед наступлением. Он уже не чувствовал, как склонялся головой на спинку саней, как текла теплая струя крови, текла и остановилась, и вместе с нею остановилось сердце, только что бившееся, полное любви к людям, восстанавливающим жизнь, к Эльзе, готовящейся стать матерью, к своему еще не рожденному ребенку, которого ему лишь мысленно довелось покачать.
19ПАРТОРГ ВОЛОСТИ
Озола вызвал к себе секретарь уездного комитета Рендниек. Усадив его на стул против себя, он некоторое время молчал, словно обдумывая, как лучше начать разговор.
— Товарищ Озол, — сказал он наконец, — ты неплохо работал в нашем аппарате, поэтому не пойми превратно то, что я тебе скажу. Мы решили послать тебя на работу непосредственно в волость. У новых работников не хватает опыта, политического образования, и они сами не справляются. Надо им помочь. В каждой волости нужен партийный организатор. Парторгам предстоит трудная работа. Она потребует большой настойчивости, выдержки, гибкости. Мы посылаем тебя в твою родную волость. С одной стороны, тебе там легче будет работать, так как ты знаешь людей. С другой стороны — это трудная волость. Убийство Бауски говорит о том, что там, очевидно, находится бандитский центр. И ты ни на минуту не должен забывать, что бандиты нападают из-за угла, стреляют в спину. Это тоже война, и ты знаешь, что на войне партийцев ставят на самые ответственные участки.
— Я это понимаю, — коротко ответил Озол.
— Тогда ты и другое поймешь — что новая должность не понижение по работе, а почетный долг партийца, — сказал Рендниек наконец-то, с чего хотел начать.
— Любое поручение, которое дает мне партия, я рассматриваю, как выражение доверия, — ответил Озол с жаром.
Получив более подробные указания, он простился с секретарем, зная, что у того занята каждая минута. Придя домой, Озол прежде всего уложил книги — своих надежных советников, к которым он обращался повседневно. Укладываясь, он наткнулся на взятую недавно у Вилиса Бауски книгу, на которой было написано имя ее владельца. Взять книгу с собой или отдать Эльзе? Все-таки надо отдать. Необходимо навестить Эльзу, проститься с нею перед отъездом. После похорон Вилиса она захворала, и врач, несмотря на ее сопротивление, заставил ее побыть некоторое время дома. Как это тяжело — именно теперь она должна сидеть в комнате, где все напоминает о любимом человеке; вечером, в привычный час, она смотрит на часы, потом обращает взгляд к дверям в ожидании, что они откроются и войдет он — добрый, надежный друг. Снова и снова сердце сжимается от боли при мысли, что он уже никогда, никогда не придет.