У дверей квартиры Эльзы Озолу пришлось подождать. Он сердился на себя за свое тайное желание не застать ее дома. Тогда он смог бы оставить в почтовом ящике записку, дескать, был, но не застал, желает ей поскорее поправиться, быть стойкой в горе и так далее. Это было бы значительно легче, чем смотреть на бледное лицо, полное тоски и боли, слушать глухой от сдерживамых слез голос.
К дверям приближались медленные шаги. Щелкнул ключ. Дверь открыла Эльза, в ватнике и валенках. Ее хрупкая фигурка стала как бы еще меньше. Несмотря на то, что Эльза скоро должна была стать матерью, она сама напоминала ребенка, нуждающегося в поддержке, в дружеском слове и теплой ласке.
— Я, наверное, побеспокоил тебя, — извинился Озол. — Поднял тебя, больную, с постели.
— Но зато на мою другую, более тяжелую болезнь, каждый гость действует, как лучшее лекарство, — ответила Эльза. — Я благодарна Упмалису, что ему не надоедает каждый день забегать ко мне. Рендниек тоже заходил несколько раз. Я знаю, как мало у них времени, и все же они меня не забывают. Заглядывают также и мои девушки, комсомолки. Сначала они приходили робкие, с серьезными лицами, боялись слово погромче выговорить. Потом, наверное, Упмалис сказал им, что так нехорошо. И теперь они приходят с деловыми разговорами, иногда даже шумят и, если бывает чему порадоваться, то даже смеются.
— Но разве… — Озол осекся, не договорив.
— Ты хотел спросить, не тяжело ли мне это? — угадала Эльза. — Порой словно пробуждается нечто вроде зависти к ним — да, вам ничего, никакие трагедии не нарушили ритма вашей жизни. Но тогда я вспоминаю двух человек. В Горьком я с благоговением относилась к Софье Андреевне, с которой жила на одной квартире. Она проводила на фронт мужа и двух сыновей. Сама работала учительницей. Трижды она получала извещения о смерти: ваш муж Сергей Иванович погиб смертью храбрых; ваш сын Никита Сергеевич погиб смертью храбрых; ваш сын Владимир Сергеевич погиб смертью храбрых. Но я не видела, чтобы она плакала. Лишь однажды я слышала, как она всхлипывала, думая, что меня нет дома. После третьего извещения о смерти я пошла вместе с нею на школьный вечер. Она вела второй класс — все малыши, почти у всех отцы на фронте. И Соня нашла в тот вечер силы развлекать детей сказками, хоровыми песнями и, наконец, играми! Только время от времени она выбегала в коридор, чтобы смахнуть слезы. «Дети не должны расти без радости», — сказала она мне, когда мы возвращались домой, как бы извиняясь за свою веселость.
Эльза умолкла, может быть, она мысленно перенеслась в далекий Горький, к Софье Андреевне.
— А кто второй? — поинтересовался Озол.
— Второй? — переспросила Эльза. — Второй — это Рендниек. Я вижу, ты удивляешься. Мне рассказал Упмалис, а не он сам, какой ужасный удар ожидал Рендниека при возвращении сюда. Он ведь женился лишь в сороковом году. В момент эвакуации его жена находилась в Цесисе, в больнице, и должна была родить. Осенью ее замучили немцы. Жив ли ребенок, так и не удалось выяснить.
— Фашисты всем нам причинили горя гораздо больше, чем мы можем себе представить! — воскликнул Озол, поражаясь выдержанности Рендниека на работе и в частных беседах.
— Стараюсь быть достойной памяти Вилиса, — сказала Эльза просто.
Вечером Озол долго думал, отчего зависит поворот в жизни человека — от случая ли? Та же Эльза, если бы она не жила в военные годы в Советской стране, между советскими людьми, возможно, осталась бы женой обывателя Янсона. События могли унести ее в противоположный лагерь, в лучшем случае — в «нейтральную зону»; она спокойно прожила бы при немцах и так же спокойно продолжала бы жить и теперь. Но ей довелось уехать, и за эти годы она стала настоящим советским человеком. Но все же — случай ли это? Конечно, бывало и так, что иной оказывался в эвакуации из-за случая и оставался таким же, каким был, не заметив тех огромных преобразований, которые за двадцать пять лет произошли в великой стране. Его самой большой заботой были оставшиеся дома вещи. В памяти всплыла какая-то женщина, которая в первые дни эвакуации на станции Бологое, где эшелон стоял несколько дней, только тем и занималась, что собирала вокруг себя приезжающих на базар колхозниц и показывала им захваченные с собой тряпки — шелковые рубашки, платья и даже лифчики; она хвасталась на ломаном русском языке: «Чего только у меня в Рига не быль, лифчики из шельк и это… (она провела рукой вокруг пояса) из шельк. Ну, эс юмс[9] скажу — чистый парадиз[10]». Другая хвасталась своей кладовой, в которой остались и консервы, и варенье, и ветчина, и сахар. Муж первой женщины оказался вместе с Озолом на фронте и каждый раз, получив письмо от жены, ходил несколько дней угрюмым.
Эльза если не вполне сознавала, то по крайней мере чувствовала, что настало время, когда надо быстро и твердо решить, на чьей стороне хочешь быть. Значит, это не случай, не совпадение — у Эльзы и раньше, хотя и в зародыше, были качества, которые развились в военное время и помогают теперь стойко переносить тяжелое горе.
Счастлив тот муж, у кого жена не похожа на куклу, которую носят на руках, у кого она друг и боевой товарищ. Таким другом Эльза была для Бауски. «А Оля у меня такая?» — подумал он и тут же вспомнил свое возвращение и пережитые тогда сомнения. Оля не была такой, как Эльза, личное горе надломило ее, как ветер надламывает хрупкий цветок. «Я начинаю их обоих сравнивать и это уже нехорошо», — вдруг прозвучали у него в ушах слова Эльзы, сказанные ею осенью, когда она только что вернулась в родные места и обратилась к нему за советом, как «к сильному человеку». Почему он сравнивает свою жену с Эльзой? Может быть, потому, что образ Эльзы стоит перед его глазами — больной, трогательный, хрупкий ребенок, которого хочется утешить, приласкать, быть к нему добрым, вызвать улыбку на бледном лице с темными полукружьями под глазами? Но Эльза не нуждается в таких утешениях, ее душевная сила вызывает уважение, пробуждает желание иметь такого стойкого и нежного друга. Озол покачал головой. Теперь он возвращается домой и ежедневно будет уделять хотя бы немного времени Оле. Надо помочь ей подняться, увлечь ее за собой. Они с Мирдзой как бы выбрали себе в жизни лучшее — целеустремленную общественную работу. Оле они оставили лишь заботы о доме, о них, о пище и одежде. И даже кажется естественным, что она вяжет чулки и перчатки, зашивает или штопает белье и никто ей не рассказывает, что пишут в газетах, не читает ей новых книг, которые отвлекли бы ее мысли от иголки, открыли бы широкие горизонты.
С такими намерениями он через несколько дней возвращался в родной дом.
Новому назначению Озола больше всех радовалась Мирдза. Ей казалось, что с приездом отца работа в волости примет тот размах, который она наблюдала в городе. Волость больше не будет казаться маленьким провинциальным захолустьем с резко очерченными границами, но сольется с уездом, с республикой, со всем обширным Союзом.
Ольга, правда, улыбалась, помогая мужу раскладывать привезенные связки книг, но в то же время на ее лице отражалось опасение и даже страх, который она вначале пыталась скрыть, но потом все-таки, не стерпев, высказала:
— Откровенно говоря, мне, Юрис, не очень нравится, что ты перебрался к нам.
— Что же это ты — на старости лет разводиться, что ли, со мной хочешь? — шутил Озол. — Ну, конечно, что тебе за интерес с таким полуинвалидом.
— Да нет! — воскликнула Ольга, опустив голову. — Скорее уж тебе может не понравиться такая седая жена.
— Я всегда очень уважал седые головы, — продолжал Озол шутить, погладив волосы жены. — А вот тебе почему-то не нравится, что я перебрался в семейное гнездо.
— Ты не хочешь меня понять, — Ольга стала серьезной. — Пока ты жил там, в городе, я была за тебя спокойна. Но здесь, да еще на такой должности! Сам знаешь, что бандиты норовят убить тех, кто от новой власти. Вон что случилось с Бауской. Пусть и говорят, что муж Эльзы отомстил, но тут и другое было. А Салениека так избили, что и сейчас порой теряет сознание.
— Ну и что ж! — заметил Озол. — Ведь кто-нибудь да должен здесь работать.
— Но почему именно ты… — пробормотала Ольга.
— А почему именно другой? — горячился Озол. — Если бы солдаты спрашивали — почему мне надо идти на передовую, а не другому?
— Но здесь ведь не война, — неуверенно пыталась возражать Ольга.
— И здесь война, и, может, она будет более продолжительной, чем на фронте, — резко ответил Озол. — А мое место на передовой линии, если уж не там, то здесь.
Ольга замолчала. Долго молчал и Озол. Против своей воли он снова стал сравнивать двух женщин — Эльза не побоялась пустить Бауску в волость, в которой свирепствовали бандиты, не сказала: «Почему именно тебе надо ехать?» И снова ему пришлось заставить себя отогнать эти воспоминания и думать только об Ольге. Он взял ее за обе руки и, крепко сжимая их, сказал:
— Оля, милая, почему ты не хочешь быть моим боевым товарищем? Ты мне больше поможешь, если станешь рядом со мной. И если нужно будет, зарядишь и подашь оружие. А не так, как сейчас, — ходишь за мной и охаешь.
— Ты за эти годы стал таким странным, — сказала Ольга. — Мне все кажется, что семья тебя больше не интересует.
— Это не так! — протестовал Озол. — Совсем не так. Моя семья только стала более многолюдной, — улыбнулся он. — И ты, наверное, ревнуешь, что все свои мысли я не могу посвятить лишь вам троим! Ну, признайся!
— А ну тебя, Юрис, когда ты говоришь, я не могу понять — всерьез ты или в шутку, — уклонилась Ольга от ответа.
— Нам надо заново знакомиться, Оля, — смеялся Озол. — За эти годы я, действительно, изменился. Но не думай, что оставлю тебя неизменившейся — хочешь того или не хочешь, но я не позволю тебе только возиться по дому.
— Да куда уж мне, — отмахнулась Ольга. — Пусть молодые занимаются, Мирдза такая проворная. Не знаю — в кого она уродилась.