— В свой век уродилась! — подхватил Озол. — Нехорошо хвастаться своим ребенком, но Мирдза мне нравится. Она еще не сложилась, все в ней бродит и формируется, но в ней чувствуется жизнь, молодость всей страны.
— Не такая, как я, — добавила Ольга.
— Опять начинаешь, — упрекнул Озол. — Ты словно нарочно уговариваешь себя, что стара и только годишься, чтобы для нас, «проворных», чулки штопать и похлебку варить. Погоди, мы и тебе найдем другую работу. И тогда годы побегут обратно. Будешь только удивляться — вот тебе уже тридцать, вот уже двадцать пять! В один прекрасный день я только рот разину — какая молоденькая у меня Оля!
— С ума ты сошел, право, — рассмеялась и Ольга. — Разошелся, как мальчишка! Я лучше подам ужин.
— А я тебе помогу, — вызвался Озол. — Надо привыкать к тому, что я больше не гость в своем доме.
Ольга не хотела, чтобы ей помогали — там и одной делать нечего, но Озол вышел с нею на кухню, взял из ее рук тарелки и ложки, понес в комнату и со звоном расставил на столе.
Услышав шум, вышла из своей комнаты Мирдза — поздоровавшись и поговорив немного с отцом, она ушла кончать задачу по алгебре.
— Ты, папа, должно быть, хочешь меня пристыдить, — упрекнула она отца, увидев, что он хлопочет по хозяйству. — Мирдза, мол, важная барышня, привыкла садиться за стол, когда уже все готово.
— Ты мне лучше скажи, чему равен угол в квадрате? — шутил Озол, потянув дочь за прядь волос.
— Девяноста градусам, — ответила Мирдза и гордо посмотрела отцу в глаза, как бы говоря: «Вот и не удалось поймать на удочку!»
— Садись. Пять! — Озол указал ей на стул, подражая тону учителя. — А чему равно a плюс b?
— a плюс b равно c, — не подумав, сказала Мирдза и тут же закричала: — Нет, нет, я оговорилась!
— Ничего не поделаешь! Два! — смеялся Озол. — a плюс b есть a плюс b. По алгебре тебя надо будет проверить. Откровенно говоря, мне тоже не мешало бы освежить свои познания. Сколько уже утекло воды с тех пор, как я за сарайчиком учился.
— Ах, боже мой, как же я одна двух школьников в школу собирать буду, — теперь к ним присоединилась и Ольга. — А что будет, если и Карлен тоже вздумает учиться этим «а» и «бе»?
— Непременно захочет! — воскликнула Мирдза.
— Тогда будем учиться вчетвером, — радовался Озол. — Попросим комиссара просвещения, чтобы открыл для нас здесь, на коннопрокатном пункте, вечернюю школу.
— Папа, такая школа в самом деле нужна, — подхватила Мирдза. — Тогда многие бы учились. Одному трудно себя заставить взяться за учебу. Я иногда хожу к Салениеку. Петеру Ванагу помогает Зента. А если бы открылась вечерняя школа, многие пошли бы туда. В особенности комсомольцы.
— Много их у вас? А как же Эрик? — спросил Озол, пытливо посмотрев на Мирдзу.
Мирдза смутилась и даже слегка зарделась. На ее лицо легла едва заметная тень недовольства.
— Ему ведь во всем мамашу надо слушать, — наконец заметила она с легким пренебрежением. — Комсомольцы в бога не верят, а ей кажется, что без божьей воли у Эрика волос с головы не упадет.
— А Эрик верит?
— Этого я не знаю. Мне стыдно его спрашивать, — тихо ответила Мирдза.
— Все же не худо спросить, — посоветовал Озол. — Пусть начинает думать своим умом. Мать уже стара — ее не переделаешь. Так и отдаст душу прямо в руки своему выдуманному богу. Но Эрик еще молодой, его еще можно переубедить.
Мирдза молчала. В присутствии отца и матери ей было неловко проявлять интерес к Эрику; он уже вернулся из госпиталя и при последней встрече дал понять, что Мирдзе надо было бы перейти в его дом хозяйкой. Даже комнату начал ремонтировать. Пусть ремонтирует, все это хорошо. Но когда она заговорила о его вступлении в комсомол, он пробормотал что-то невнятное. Зато его мать насторожилась и проявила словоохотливость. Начала возмущаться, что комсомольцы в бога не веруют. Вот я Мирдза, уже взрослая девушка, а еще не конфирмовалась, какой же пастор станет ее венчать. «Да ведь церкви-то больше нет, — возразила Мирдза шуткой, — так что всем теперь придется обойтись без пасторского венчания». «Бог ты мой! — рассердилась старушка. — Что это будет за девушка, которая без венчания пойдет к парню!» Ей нельзя было втолковать, что можно сочетаться браком и в загсе. «Это не законный брак, — говорила она, — мало ли что там какой-то безбожник запишет, дети будут все равно что в позоре прижитые». Мирдза тогда сдержала себя — нельзя ведь старого человека высмеивать или сердиться на него, но на Эрика, когда мать вышла, она рассердилась. Вот тихоня! Не держит ни ту, ни другую сторону. Мог хотя бы сказать: дескать, мать у меня человек старого закала, мы ей на словах перечить не станем, но поступим так, как сами решим. Но об этом ни слова! Начал только жаловаться, что портного не найти и приходится носить солдатскую одежду. Но Мирдзе нравится именно эта скромная красноармейская форма, свидетельствующая о том, что Эрик был на фронте.
Мирдза так задумалась, что не заметила наступившей за столом тишины. Опомнилась, когда мать и отец положили ложки, а она еще не съела и половины тарелки своего молочного супа. Мать добродушно посмотрела на нее и сказала словами народной песни:
— «Девушка приметна та, что под осень уведут. Не поет и не смеется, видно, думой занята».
Мирдза бросила ложку, вскочила из-за стола и, обиженно воскликнув:
— Зря надеешься, не уведут, неправда! — убежала к себе.
— Словно больная! — рассердилась мать. — Уж и пошутить нельзя.
— Ничего, ничего, — улыбнулся Озол. — Пройдет. Ты помнишь, как мы тоже когда-то болели? Эх, молодость!
Укладываясь спать, он положил на стул у кровати автомат. Ольга вздохнула:
— Господи, и что же это за жизнь? Как на войне. Кто знает, как Карлен спит?
— Что там особенного — постелет шинель под бок, положит шинель под голову, укроется шинелью, прижмет вот такую невесту к сердцу, — шутил Озол, прижимая к груди автомат.
— Скажи, Юрис, откровенно, — боязливо взглянула Ольга на мужа, — как там, на войне, многие погибают?
— Война без жертв не бывает, — уклончиво ответил Озол, — но кто же идет в бой с мыслью о гибели. Идут в бой, чтобы жить.
— Ну да. Ты так говоришь… — протянула Ольга, — чтобы меня успокоить.
— Оля, — начал Озол серьезно, — мы нашими опасениями никому помочь не можем. Погибнуть может каждый, это мы там рассудком понимали, но никто не хотел этому верить, пока не падал. Но и тогда не верил, если еще был в состоянии мыслить.
— Не знаю, почему Карлен не пишет? — продолжала Ольга свою мысль. — Или почта не приходит, или… что-нибудь другое… — она не назвала это «другое» своим именем, — сердце противилось даже в мыслях допустить, что сын погиб или изувечен.
Озол сидел в комнатке Кадикиса, на втором этаже исполкома, и слушал его рассказ об убийстве Бауски. По показаниям милиционера Канепа и возчика, бандитов было трое. У опушки леса, где дорога поднимается в гору, они набросали обрывков телефонной проволоки, которые все еще валяются на всех обочинах дорог, и лошадь запуталась. Убирая проволоку, Канеп совершил непоправимую ошибку, назвав по имени Бауску. Таким образом, бандиты, засевшие в кустах, точно знали, что оставшийся в санях — Бауска, и стреляли в него с обеих сторон. Испуганные отстреливавшимся Канепом, двое уцелевших скрылись в кустах, оставив на дороге убитого Янсона. Собака отказалась пойти по следам бандитов, значит, подошвы их обуви были смазаны бензином или керосином. В ту же ночь другие трое бандитов избили Салениека. Уходя, они выдернули из лампы фитиль и смазали им подошвы. Салениека только недавно удалось расспросить, так как он долго лежал без сознания. Ручаться он не может: бандиты были загримированы и держали во рту пробки, но все же Салениек по голосу в одном из них узнал здешнего пастора Гребера. Воинская часть, прибывшая прочесать лес, ничего не нашла — ни следов, ни улик. Бандиты или очень умело замаскировались, или живут где-то в домах, или же перебрались в другое место. Во всяком случае, они пока что ничем себя не проявляют.
— А как эта вертушка, что работает на почте? — спросил Озол. — Через нее нельзя напасть на след? Как она ведет себя после этого случая?
— Она является воплощением английского хладнокровия, — улыбнулся Кадикис. — Нет, что я говорю! — в ней так и вскипело возмущение против Янсона, что он так подло отомстил своему «сопернику». К возмущению, как патока, была примешана радость, что «этот тряпка и пьяница получил по заслугам». Возможно, что эта радость очень искренняя.
— Так? — удивился Озол.
— Да, она может быть искренней, — подчеркнул Кадикис. — Кем был Янсон? Действительно, тряпкой и пьяницей, как сказала Расман. Он мог оказаться для бандитов помехой. Убежать у него не хватило бы ловкости, но если бы он попался, то все мог рассказать. Теперь он мертв, им самим не надо убирать его с дороги, к тому же он не успел рассказать, где скрываются бандиты. Как же тут не радоваться? Кроме того, Янсон перед смертью успел сказать, будто Бауску — человека, которого местные жители вспоминают с глубоким уважением, — застрелил именно он, в отместку за то, что тот отнял у него жену.
— Как ты думаешь, на допросе Расман не признается? — спросил Озол.
— Если перед нею на столе не будет улик, то мы абсолютно ничего не узнаем, — сказал Кадикис. — Черт ее знает, — под конец он начал сомневаться, — или она очень хитра, или же мы ее зря подозреваем. Иногда бывает так: стоит лишь высказать подозрение о ком-нибудь, и каждое слово и даже взгляд этого человека начинает казаться подозрительным. Я вспоминаю подполье, когда провокаторы применяли такой прием: навлекали подозрение именно на наших лучших товарищей. В последнее время Расман стала как бы серьезнее. Вертится вокруг Ванага и Зенты, которые по вечерам вместе учатся. И сама в перерывах между телефонными разговорами смотрит в школьные учебники. Как-то даже попросила почитать «Краткий курс истории партии».