— А если мы вам поверим? — Озол пристально посмотрел Салениеку в глаза.
— Я был бы вам очень благодарен, — ответил Салениек, выдерживая этот взгляд. — Но сперва хочу пройти одно испытание — испытание советского гражданина. Говорят, что через некоторое время у нас будет объявлен призыв в Красную Армию. Вот это даст мне тоже возможность проложить путь к новой жизни. Тогда я почувствую твердую почву под ногами.
— Да, может быть, — Озол погрузился в раздумье. — Во всяком случае, поступайте так, как вам подсказывает совесть. Не буду пытаться уговаривать вас, хотя теперь мне очень нужен образованный человек.
Салениек не отвечал. Видно было, что он уже решился и о другой возможности не думает. Вдруг он стал внимательно вглядываться в проезжавшую по дороге подводу — человек сидел на повозке, свесив ноги, и гнал лошадь быстрой рысью. Человек и лошадь показались Озолу знакомыми, словно он их недавно где-то видел. Он напряг память и узнал Думиня.
— Куда же он торопится? — удивленно воскликнул Озол. — Только что я встретил его в лесу с возом вещей. Говорит, по обочинам дорог подобрал…
— По обочинам дорог? — переспросил Салениек и громко рассмеялся. — Он забирает их в оставленных домах. Только по этой дороге он провез уже возов десять. Наверняка ворует и по другим дорогам.
— Как? Из домов забирает вещи? — не понимал Озол.
— Все без исключения, что можно увезти. Снимает с петель окна, двери…
— Но ведь это свинство! Люди вернутся и захотят жить, где же им сразу найти двери или оконные рамы.
— Смотрите, — указал пальцем Салениек, — на этот раз он едет недалеко, завернул к усадьбе Лидумов.
— Пойдемте со мной, одернем этого ненасытного! — позвал Озол, надевая кепку.
Не успели они дойти до перекрестка, от которого проселочная дорога поворачивала к усадьбе Лидумов, как раздался резкий взрыв. Озол, по фронтовой привычке, уже было хотел прижаться к земле, но сообразил, что здесь нет никакой перестрелки, где-то взорвалась оставленная мина.
— Не в «Лидумах» ли? — предположил Салениек.
Вскоре они убедились, что в «Лидумах» в самом деле взорвалась мина. Фасад дома был разрушен. Когда они вошли во двор, то увидели еще более бедственную картину. У забора садика, сбитый волной, ничком лежал Думинь, а по ту сторону забора в предсмертной агонии барахталась и храпела гнедая лошадка; не будучи в состоянии освободиться от упряжи, она приподнималась, упираясь одной передней ногой, вторая безжизненно лежала вытянутой, видно было, что раздроблена.
— Избавим несчастное животное от мук, — сказал Озол, стараясь быть спокойным, вынул револьвер и выстрелил в ухо лошади.
— А что с Петером? — опомнился Салениек, и они поспешили к садику. Салениек уже хотел было отворить ворота, но Озол стремительно остановил его:
— Обождите, нет ли еще мины? — Он осторожно раздвинул у ворот траву и обнаружил тонкую проволоку, один конец ее был прикреплен к воротам, а другой уходил в землю. Озол осторожно отвязал проволоку и обмотал ее вокруг забора.
— Благодарите меня, что остались живы! — Озол показал Салениеку хитрое устройство. — Чуть было и меня не потащили с собой… — он не договорил.
— …в царство небесное, — добавил Салениек. — Вы бы так пошутили, если бы не вспомнили, что я был…
— …без пяти минут пастором, — закончил Озол. — Вы, в самом деле, боитесь своей тени.
У Думиня была оторвана ступня, и он потерял сознание. Когда его внесли во двор и облили водой, он открыл глаза.
Пока Салениек ходил за повозкой, чтобы увезти покалеченного Думиня, тот окончательно пришел в себя. Он мужественно переносил боль, и лишь когда услышал, что у него оторвало ступню, он побледнел и застонал:
— Ой, боже, значит, придется лечь в больницу! Кто же будет убирать яровые…
Увидев мертвую лошадь, Думинь громко запричитал:
— Господи! Какое несчастье! От немцев уберег, пол-свиньи отдал, чтобы не отобрали, а теперь погибла.
Когда подъехал Салениек и Думиня уложили на телегу, он беспокойно заворочался:
— Надо прислать Яна, чтобы шкуру с лошади содрал. Из мяса можно мыло сварить, — деловито сказал он.
Салениек повез его в военный госпиталь.
Озол медленно пошел домой. Он был потрясен не столько несчастным случаем, сколько тем, что крестьянин может ездить по усадьбам и, как говорит Салениек, забирать все, что можно увезти. В Озоле проснулось необъяснимое озлобление, словно Думинь своим поступком взвалил ему на плечи какое-то бремя, от которого он теперь не мог освободиться. Наладить жизнь в волости казалось ему столь трудным, что фронтовые тяготы по сравнению с этими были пустяками, вызывающими улыбку. Там каждый знал, что возложенную обязанность надо во что бы то ни стало выполнить, и увиливать никому даже не приходило в голову. А здесь, один говорит, что никогда никаких должностей не занимал, а потому и теперь не пойдет. Другого преследуют тени прошлого. Третьего интересует только нажива. Четвертый настолько легкомыслен, что ни на что не способен и его заранее можно «снять с учета».
В лесу Озол свернул к усадьбе Думиня. Надо сообщить жене Петера о несчастном случае. Что он еще наказывал? Ах, да, послать батрака Яна содрать шкуру с лошади. Значит, Ян Приеде, еще задолго до войны работавший у Думиня, до сих пор у него. Бессменный батрак, никогда не досаждавший хозяину. В сороковом году он даже земли себе не потребовал. Надо спросить, не хочет ли теперь сам стать хозяином? Опустевшей земле потребуется много хозяев. Но прежде всего надо найти хозяина волости. Через несколько дней нужно вернуться в уезд. А почему, собственно, Ян Приеде не может быть председателем исполкома? Честный труженик, тихий и спокойный. Возможно, слишком уж тихий, но он может измениться. До сих пор им распоряжался Думинь, но если распоряжаться будет Ян, то и научится самостоятельно думать.
Озол расправил опущенные плечи. Исчезла тяжесть, давившая на сердце. Пусть лошадь Думиня гниет вместе со шкурой, или пусть Думиниете сама с нею справляется, Ян должен заняться другими, более важными делами. Рожь уже осыпается, пшеница и овес тоже поспели, все это надо спешно спасать, складывать в копны и скирды. Фронту нужен хлеб.
4РАЗВЕ ЭТО МОЖНО ПРОСТИТЬ?
На лугу хозяина «Смилтениешей» — Дуниса расположились около двадцати крестьянских семей, угнанных оккупантами из северной Видземе. Многие из них на своих повозках и со скотом проехали более пятидесяти километров. Здесь они томились от безделья, доили своих коров, а иногда резали барана и под открытым небом варили мясо в подвешенных над кострами котлах. Стояла удивительно Ясная и солнечная погода; лишь ночи были прохладные — первые сентябрьские утренники пощипывали лицо.
Лидумиете, чтобы не сбиться со счета проведенных в скитаниях дней, начала завязывать на шнурке узелки. Каждый узелок — длинный, тяжелый день, полный опасений за сына Эрика, который скрывался в лесу, боясь показываться вблизи большака, ибо по дороге постоянно шныряли немцы, а у Эрика документы не были в порядке. Весною его мобилизовали, но по пути на фронт он соскочил с поезда и вернулся домой. Среди бежавших был также офицер, латыш; он написал ребятам справки на немецком языке и прихлопнул какую-то печать. В бумажке, полученной Эриком, значилось, что ему предоставляется отпуск по болезни. Опасаясь пересудов соседей и преследования шуцманов, Эрик прикинулся хромым. Со времени своего возвращения домой он не брился, чтобы казаться старше своих лет. Загорелый, обросший бородой и хромой, он и на самом деле походил на старичка. Все же надо было быть настороже. Несчастье обычно приходит без предупреждения, сам натыкаешься на него там, где меньше всего ждешь. Лидумиете никак не могла простить себе того, что по ее вине случилось со старшим сыном Яном. Тот еще зимой убежал из Чехословакии или другой какой-то далекой страны и прятался в сенном сарайчике. Чтобы люди не подглядели, он наказал навещать его только тогда, когда будут ездить за сеном. Но она, дурная, все же не стерпела. Лошади уже неделю как были взяты немцами на трудовую повинность для перевозки дров. Она прикинула, сколько хлеба и прочей еды послала в последний раз Янику и высчитала, что у него не осталось ни крошки; а когда вернутся лошади — неизвестно. Уже наступили густые сумерки, когда она, сложив в корзинку съестное, побрела по свежему снегу к сарайчику. Должно быть, сам дьявол подослал на повороте дороги Саркалиса. Она чуть было не перекрестилась, завидев блестящие пуговицы шуцмана. Застыла, как жук перед опасностью, и не могла проронить ни слова, чтобы солгать, когда Саркалис стал допрашивать, куда идет, кому несет корзинку. В ту же ночь Яника увели. Говорят, расстрелять не расстреляли, но услали на фронт, на передовую. «Господи, будь с ним, убереги его от пули и смерти! Будь с нами в эти трудные часы и сохрани моих детей. Если кого-нибудь из нашей семьи захочешь посетить, то накажи меня, по материнской слепоте толкнувшую Яника в такое несчастье. Будь милостив к Алмине, радости заката дней моих…»
Уже прошли три недели и четыре дня с тех пор, как она начала завязывать узелки на шнурке. Может, прошло и больше, так как первые дни проплыли, словно в тумане. Какой это был ужас, — когда в дом ворвались жандармы, разодетые, как черти, на шее — цепи, гремящие при малейшем движении. А с ними — собаки, которые так и рвались с привязи и только ждали, чтобы их спустили на кого-нибудь. И эти злые возгласы: «Век, век, эраус!» Даже в смертный час эти выкрики будут звучать у нее в ушах. В ночной тьме, при свете фонарей, они побросали последние пожитки в повозки, привязали к возам коров и выгнали овец и свиней. Кур складывали в корзинки. Птицы кудахтали и бились. Овцы блеяли, а коровы мычали, как при пожаре. Жандармы не отходили ни на шаг, пока повозки не выехали на дорогу и не влились в огромный поток угоняемого населения. Кругом — плач и стоны! Скотина ревет, невыспавшиеся дети хнычут и зовут матерей. А по обеим сторонам дороги, гремя цепями, словно призраки, шныряют жандармы. Дом остается все дальше и дальше позади, вот уже местечко. Вдруг раздается громовой удар, от которого люди и скот валятся наземь. К небу взлетает огненный столб, какое-то большое здание загорается ярким пламенем. «Церковь, церковь горит!» — вос