— Готлиб Мигла пытался бежать, но вы, кажется, убили его, — услужливо сообщил Гребер. — Леопольд Мигла застрелился, а остальные погибли от гранат.
— Идите и уберите трупы! — приказал Петер. — Мы свои руки не будем пачкать этой падалью.
Тяжело дыша, они выволокли сперва Леопольда, затем искромсанные трупы остальных бандитов.
— Теперь ты окажи, не прячется ли там еще какая-нибудь гадина? Если соврешь, поплатишься головой, — строго сказал Петер Греберу.
— Видит бог, что нет!
Двое истребителей с револьверами в руках спустились в землянку и, освещая электрическим фонариком дорогу, осмотрели убежище бандитов. Они доложили, что землянка отлично оборудована, обшита досками, в ней хорошие нары, печурка и даже уборная в одном из боковых ходов. Неожиданно богатыми оказались запасы продовольствия, натасканные бандитами, готовившимися к зимовке. Там были ящики с маслом, головки сыра, похищенные, видимо, с маслодельного завода, бидон с медом и даже консервы, сахар, вина и ликеры. В углу лежал приводной ремень.
— Там добрая машина груза. — кончили свой доклад бойцы.
Арестованных отвели к опушке леса и усадили на грузовики. Их привезли в местечко, где Вилюму, после того как он во всем сознался, была устроена очная ставка с Майгой-Милией, подписавшейся на вещественном доказательстве — положенной для бандитов записке — Милочкой.
— Значит, она и есть та самая Милия Рейхвальд, снабжавшая вас информацией? — спросили Вилюма. По холодному взгляду Милии Саркалис мог понять, что она ни в чем не созналась, но бывший шуцман, храбро расстреливавший беззащитных женщин и детей, так перепугался, что даже не попытался что-либо отрицать.
— Эта самая и есть, — выдохнул он.
Рейхвальд с видом оскорбленной дамы топнула ногой. И как ей было не возмущаться — она до последней минуты старалась спасти Вилюма и его банду, а он оказался трусом, тряпкой, живым отдался в руки большевиков и теперь топит и ее.
— Надо надеяться, что Рейхвальд теперь уже не будет отказываться от своего отца, бывшего торговца и домовладельца? — насмешливо спросил руководитель операции.
В тот же вечер на двух автомашинах отправили в город чету Мигл, Саркалиене с дочкой, Эдуарда и Розалию Мелнайс, швею Лисман, Милию Рейхвальд, Гребера, Зупениека и главаря банды Вилюма Саркалиса.
В Большом бору, где позапрошлой ночью Зупениек и братья Миглы подстерегали парторга Озола, передняя машина на повороте дороги чуть не наскочила на встречную подводу. Один из истребителей, узнав аптекаря, сидевшего рядом с Густом Дудумом, крикнул:
— Везем два воза убийц!
Дудум бросил взгляд на сидевших в первом грузовике и при свете фар задней машины узнал Августа Миглу и Саркалиене — луч упал прямо на их лица. Густ вдруг ссутулился, затем хлестнул лошадь, словно спешил удрать от призраков.
Проехав немного, Густ, обращаясь скорее к себе, чем к соседу, резонирующе протянул:
— Латышей увезли…
Но аптекарь внезапно выпрямился на сиденье и весело ответил:
— Вы слышали — он сказал убийц, а не латышей! Теперь наступят более спокойные времена, — облегченно вздохнул аптекарь.
22БОРЬБА ПРОДОЛЖАЕТСЯ
Озол вернулся домой довольный: ему удалось организовать красный обоз, который на рассвете должен был собраться у коннопрокатного пункта и отвезти государству богатый урожай зерна. Густ Дудум и еще несколько бывших крупных хозяев, разумеется, отказались примкнуть к обозу. Ну и пусть везут отдельно, если им так претит каждое соприкосновение с новохозяевами и середняками. Дудум сказал: «У меня еще времени хватит». Так и не удалось убедить его досрочно выполнить обязательства. Он вытащил из кармана бумажку и, водя пальцем, все повторял: «Хлеб мне нужно сдать к такому-то сроку, молоко к такому-то, мясо к такому-то, чего вам еще надо? Тогда уж написали бы, что все необходимо сдать в один день, и я сдал бы». Нельзя было втолковать ему, что сроки даются более длительные для того, чтобы пойти навстречу хозяйствам, которые по каким-либо уважительным причинам действительно не могут раньше сдать. Густ остался при своем, и ясно, что он все сдаст в последний день или только после неоднократных напоминаний.
Думини отговаривались тем, что подали в уездные организации заявления об освобождении от хлебопоставок, так как сам инвалид, на войне лишился ноги, а таким ведь идут навстречу и облегчают все поставки. У него, как и у Густа, было несколько «постояльцев», плативших за приют работой. И как смотреть на то, что за бывшей батрачкой Думиней, Алвите, числилось пятнадцать гектаров земли, но Думини по-прежнему обрабатывали их и снимали урожай. Алвите по старости освободили от поставок зерна и мяса, уменьшили ей норму сдачи молока от двух коров, зарегистрированных хозяевами на ее имя. Когда Озол справился, как Алвите ведет свое хозяйство, Думини, божась, стали рассказывать, как много они помогают старому человеку, так долго проработавшему у них и ставшему вроде члена семьи. Они, мол, не похожи на других, у них батраки и батрачки всегда были только помощниками. Озол знал, что Думини работали и сами, но всю тяжесть выносили на своих плечах «помощники», и их было всегда так мало, что пот они проливали не каплями, а ручьями, чтобы выжать из шестидесяти гектаров все то, что Думинь возил на базар.
Большой разговор вышел и со старым Пакалном. Он — не против сдачи, признавал, что нормы не трудно выполнить. Но он сомневался, найдутся ли у государства такие элеваторы, куда все ссыпать. Не случится ли так, как в прошлую осень, когда картошку засыпали в погреб разрушенного маслодельного завода, а весной вынули мягкую, словно вареную — вся померзла, — ведь здания-то сверху нету. Неужели государство весь хлеб сразу пустит в дело, что его осенью сдавать надо. Все равно понемногу по карточкам выдавать будут. С таким же успехом он сумеет сохранить зерно в своей клети, а потом постепенно свезет. Озол долго объяснял старику, какие трудности возникли в прошлую осень, когда были разрушены почти все общественные и хозяйственные постройки. Доказывал ему, что государство такой же хозяин, как и он, Пакалн, только всей страны, а хорошему хозяину уже с осени надо знать, сколько у него засыпано в клеть, чтобы можно было равномерно расходовать на питание и высчитать, сколько выделить на семена, сколько оставить на прокорм скоту. Молодой Пакалн, демобилизовавшийся этим летом, вмешался в разговор и признал, что лучше сдать все сразу, тогда самому виднее будет, как правильнее распределить остальное. «А то смотришь, клеть еще полна, и берешь две горсти, когда можно было бы обойтись и одной». Старик поупрямился еще немного, потом усмехнулся:
— Я завтра буду первым у коннопрокатного пункта. Мне ведь только хотелось с вами поспорить. Если делать, так делать. Хороша та работа, что уже сработана.
Утром у коннопрокатного пункта собралось тридцать подвод. К ним присоединился Ян Приеде с четырьмя повозками. Лауск ехал впереди с развевавшимся на ветру красным знаменем. Теперь они спокойно проезжали через Большой бор — гнездо гадюк было уничтожено, пособников бандитов тоже ожидала заслуженная кара.
Озол оказался рядом с Яном Приеде, тот был сегодня чем-то удручен, опечален.
— Что у тебя случилось? Лошадь заболела, что ли? — поинтересовался Озол.
— Да нет, — махнул Ян рукой.
— Что ж тогда? У тебя очень уж нерадостный вид.
— Да Эмма хочет уходить, — поведал Ян.
— Почему же? — удивился Озол. — Ведь еще недавно говорила, что ты хороший начальник.
— Да не из-за того, — махнул Ян другой рукой. — Говорит, не нравится ей такой порядок. Прислал директор, ну, Трейманис этот, всяких людей. Вот кузнец, ну и пьяница же он. Пил бы сам, а то других подбивает. У нас все молодые ребята собрались, некоторые немногим старше Эдвина, ну и учит их пить. Кто не хочет, тому чуть ли не силой в рот льет. По-всякому издевается, маменькиными сынками называет. Эмма говорит, здесь жить не стану, еще научат моего Эдвина пить.
— Это будет большой утратой, если Эмма уйдет, — пожалел Озол.
— Да я не знаю, как мне быть, — колебался Ян. — Просить себе землю или как-нибудь иначе? Только жаль лошадей оставлять. Как бы снова не появился кто-нибудь вроде Калинки. Жеребята так хорошо подросли. Следующей весной опять будет штуки четыре. Эмма говорит: мне дети дороже твоих жеребят.
— Что же, вы решили с Эммой жить вместе? — наконец понял Озол.
— Да как будто так, — признался Ян. — Она говорит, куда ты один, старый холостяк, денешься, кто за тобою ходить будет. Говорит, у меня, правда, дети, захочешь ли ты с чужими возиться, а я отвечаю, они мне как родные. И верно — такие хорошие. Эдвин на круглые пятерки учится. Сам машины делает. Гайдиня такая певунья. Все мотивы запоминает. У нас там, в имении, есть рояль. Одним пальцем все песенки играет. Я говорю, если вы уйдете, мне без вас будет чего-то не хватать.
— Ты не отпускай, — посоветовал Озол. — Забегался я с этими осенними работами, упустил из виду твои владения. В воскресенье зайду, поговорю с молодежью. Неужели они так испорчены?
— Они и не пили бы, да кузнец. Я уж говорю: из-под земли он достает водку, что ли?
— А когда будет свадьба? — весело спросил Озол.
— Да тут есть над чем подумать, — откровенно рассказывал Ян. — Эмма говорит, мы люди старого склада, надо бы в церкви венчаться, у пастора. Я отвечаю, мне стыдно, если перед всем приходом. Ну, тогда, говорит она, можно пастора позвать на дом. А потом слышим — здесь, в лесу, поймали этого пастора Гребера. И Эмма сказала — пусть будет по-новому с венчанием-то, раз они такие, эти пасторы. Гребер, говорят, сознался, что избил Салениека.
— Возьмешь меня в свидетели, когда будете расписываться? — спросил Озол, улыбаясь.
— Да разве свидетели тоже нужны? — забеспокоился Ян. — Я думал, что так — просто идут и расписываются.
— Как же так. Наедине запишетесь, а потом ты будешь говорить, что сказал «нет», а не «да».
— Так-то я не скажу, — запротестовал Ян. — Да она же м