— Где там! Одна ерунда получилась бы! — раздалось со всех сторон.
— То же самое и в сельском хозяйстве. В крупных хозяйствах, так же как на крупных заводах, большую часть работы могут делать машины, — пояснил Озол.
Обоз приближался к станции, где находился приемочный пункт. Там уже скопилось много повозок из соседней волости. Оказалось, что зерно сдавать еще нельзя, так как не успели подать вагоны. Пока что производилась проверка качества хлеба, и тут случилась неприятность; у новохозяина Рикура, приехавшего с обозом Озола, зерно не приняли, так как признали слишком влажным.
— Где же мне сушить? — возмущался Рикур. — У меня дома сушилки нет.
— Свези на соседнюю ригу, — посоветовал приемщик.
— Сгорела.
— Ну, вытопи баню.
— Банька маленькая, как я туда такую уйму засыплю?
— Придумай что-нибудь. Засыпь в постель, а сам ложись сверху! — уже сердито ответил приемщик. Рикур молча пожал плечами, пошел к своей повозке и, возмущаясь, что-то начал рассказывать соседям.
— Послушайте, товарищ, так нельзя с крестьянами разговаривать! — тихо, но строго заметил Озол приемщику.
— Сам знаю, как говорить! — отрезал тот. — Надоело — всегда одни и те же жалобы, как только у кого не примешь зерна. А в конце концов оказывается, что у соседа и рига не сгорела, и банька не мала. В следующий раз привозит сухонькое.
— Если бы вам пришлось это двадцать раз в день пояснять, — подчеркнул Озол, — все же вы как советский работник не смеете разговаривать таким тоном.
— Да голова кругом идет, — пожаловался приемщик. — Вот вагоны уже давно должны были быть здесь, а их нет. Сдатчики уже начинают роптать, что ждать некогда.
— А вы справлялись, почему вагоны задерживаются?
— Говорят, на соседней станции под разгрузкой стоят — рабочих не хватает.
— Вон что! А поезд уже вышел сюда?
— К сожалению, нет.
Озол пошел к своим. Крестьяне что-то оживленно обсуждали, сердитые и возмущенные.
— Ага, хорошо, что ты пришел! — воскликнул Пакалн. — Мы вот чего не можем понять: Рикур для сдачи занял у меня зерно — свое еще не успел обмолотить. Ему говорят, чтобы вез домой — сушить, а мое признали сухим.
— Быть может, ты свое лучше просушил?
— Вовсе нет! Сегодня утром мы погрузили мешки, не выбирая. Дело в другом: сын заметил, что барышня проценты на влажность уж больно халатно проверяет — бросит зерно на весы, а они об стенку трутся. В какой раз сколько потянут — она верит всему.
— Знаете что, — Озол решил проверить наблюдения Пакална, — пойдите вдвоем с Рикуром, и пусть он подъедет со своим возом, еще раз станет в очередь. Проверим, как она взвешивает.
Рикур поехал, а Озол пошел посмотреть, как работает лаборантка.
Весы и в самом деле были установлены небрежно, и так же небрежно орудовала с ними лаборантка — торопливо сыпала зерно на чашечку и, не ожидая остановки весов, определяла вес и вносила в квитанцию.
— Вы неправильно взвешиваете, — вмешался Озол. — Так нельзя!
— Не ваше дело! — резко и заносчиво ответила девушка. — Я, наверное, за свою жизнь больше вашего взвешивала.
— Именно поэтому вам и надо как следует знать свое дело! — Озол тоже повысил голос.
— Не мешайте! Как взвешивали, так и будем взвешивать, — надменно произнесла девушка, холодно взглянув на Озола, и нарочно еще небрежнее бросила на весы зерно.
— Нет, так не будете вешать! — проговорил Озол, сдерживая себя, и пошел искать приемщика. Тот как раз оживленно беседовал с парторгом соседней волости Целминем, с тем самым, который считал, что достаточно того, что он пролетарского происхождения, а учеба ему не нужна.
— Идите и наведите порядок в своем хозяйстве! — предложил Озол приемщику. — Неужели вы не обратили внимания, как взвешивает ваша лаборантка?
— Взвешивает, как всегда, — спокойно ответил приемщик, не собираясь двигаться с места.
— И вы допускаете такое безобразие и халатность? — Озол не мог больше совладать с голосом, задрожавшим от возмущения.
— Мои работники не любят, когда кто-нибудь из посторонних вмешивается в их дела, — безразлично пояснил приемщик.
— Тогда вам надо научить их работать так, чтобы мне не нужно было вмешиваться. — Озол подчеркнул слова «вам» и «мне».
Приемщик только руками развел.
— Хорошо, если теперь вообще можно человека на работу заполучить. Начнешь с ним браниться, поклонится, и — до свиданья!
— Послушайте, или вы сейчас поговорите со своей сотрудницей, или должен будет вмешаться прокурор! — пригрозил Озол, потеряв терпение.
Упоминание о прокуроре расшевелило приемщика. Он хотя и неохотно, но пошел с Озолом. То и дело их останавливали крестьяне, спрашивали, когда наконец начнут принимать зерно и можно будет вернуться домой. Ведь надо дожинать яровые, готовить землю под рожь, каждый час дорог.
На этот раз приемщик пространно объяснял каждому, что не его вина — состав до сих пор не подан. Они подошли к лаборантке как раз в тот момент, когда Рикур со свидетелями вторично сдавал пробу зерна. Даже не взглянув на старика, девушка на этот раз взвесила аккуратно и заключила:
— Четырнадцать процентов, — так и записала.
— Пусть кто-нибудь скажет теперь, что в наше время не бывает чудес! — воскликнул Рикур, притворяясь удивленным. — За полчаса три процента влажности испарились.
Лаборантка не поняла, покосилась на него, но Рикур протянул ей первую записку, на которой девушка написала: влажность 17 процентов.
— У меня есть свидетели, что это то же зерно, на которое вы раньше дали заключение, — сказал Рикур.
Девица вспыхнула и уже собралась раскричаться, но, встретив строгий взгляд Озола, смутилась, попыталась оправдаться — дескать, как знать, не насыпал ли теперь Рикур в мешок взятое у кого-нибудь сухое зерно. Свидетели заверили, что могут перед судом поклясться, что здесь нет никакого обмана, а Пакалн пояснил, что зерно его обмолота, и показал квитанцию, на которой было указано 13,5 процента влажности. Лаборантка побледнела — не от сознания вины, а от злости.
— Товарищи, давайте составим акт и передадим соответствующим органам, — предложил Озол.
Девушка залилась слезами, а приемщик мялся и бормотал:
— Гертынь, не надо плакать… не надо… ну, не плачь же!
Озолу стало ясно, что не приемщик является начальником капризной девушки, а она им командует.
— Слезы не помогут, — твердо сказал Озол, взяв бумагу и химический карандаш. — Мы вас предупреждали, и теперь ваши слезы нас не разжалобят.
Он стал писать акт, а приемщик вертелся около него, пытаясь отвлечь его в сторону. Озол притворился, что не замечает, написал, что следует, и дал подписать остальным.
— А теперь поставьте весы так, чтобы не задевали о стенку, и взвешивайте как положено, — сказал еще Озол. Лаборантка послушно отодвинула весы и вяло принялась проверять зерно, так и не преодолев внутреннего упрямства.
«Вот такие людишки втерлись в советские учреждения», — думал Озол, идя вдоль железнодорожной насыпи. Он чувствовал некоторую усталость от неприятного спора, ему хотелось минутку побыть одному, успокоить нервы, освободиться от болезненного напряжения в висках.
Пройдя около полукилометра, он сел на камень на откосе насыпи и окинул взглядом раскрывшуюся перед ним панораму. В еловом лесочке, по-осеннему особенно зеленом, ярким украшением выделялось золото берез. Он представил себе, как хорошо в таком лесочке летом, когда на поляне печет знойная жара, а под деревьями — освежающая прохлада, хочется разуться, пройтись по проторенным тропинкам и почувствовать, как босые ноги нежно ласкает шелковистая трава, среди которой цветут голубые колокольчики и розовые смолки. Но сейчас над елями нависла черная осенняя туча, за которую нельзя ручаться — пройдет она мимо или разразится сильным дождем.
По эту сторону елей простираются лоскутки полей с яровыми хлебами. На некоторых участках уже все скошено и сложено в скирды, на некоторых убрано только наполовину, но есть и такие, где косьба еще не начата, а на одном хлеб еще зеленоватый, недозрелый.
Из дома, укрытого зеленью сирени и красными кленами, выходит женщина с ребенком на руках. Второй, побольше, бежит за нею, временами хватаясь за юбку матери. Подойдя к недокошенному полю, женщина опускает младенца на межу, сдвигает вместе несколько снопов, застилает их одеялом, устраивает на нем обоих детей, а сама берет косу и начинает махать. Коса, очевидно, не из острых. Женщина взмахивает широко, с натугой и часто точит косу. Большему ребенку, видимо, скоро надоела роль няни, он поднялся и подошел к матери сзади. Озола бросило в дрожь, хотелось крикнуть, чтобы мать не задела ребенка косой, но женщина уже сама заметила маленького непоседу, бросила косу и отвела мальчика обратно к одеялу. Но как только она начала косить, тот снова встал и запетлял по стерне к матери.
Одинокие косцы, лоскутки земли, разделенные межами. Столь обычная для латвийской деревни картина! Как помочь, как облегчить матерям выращивать молодое поколение?
Перед глазами Озола встала другая картина — обширное поле, густые, ровные, дружно созревшие хлеба. По полю движутся жнейки, шумная и веселая бригада убирает сжатое, быстро складывает в копны и скирды. Со стороны дома доносится неумолчный гомон играющих детей. Дети постарше помогают отцам и матерям, рассыпавшись, как муравьи, по полю, собирают упавшие колосья. Как убедить людей в том, что общая работа облегчит их жизнь, освободит от тяжести одиночества, которое давит всякий раз, когда одному надо выходить на косьбу или прокладывать на целине первую борозду?
Озол посмотрел влево и заметил оживленное движение на приемочном пункте. Вереница опорожненных подвод сворачивала на дорогу и быстро удалялась. Странно, что он, сидя у самой железной дороги, не услышал приближение поезда. Озол взглянул на рельсы, уходившие вдаль, но на них не было ни одного вагона… Куда же люди ссыпают зерно?
Охваченный недоумением, он встал и быстрым шагом направился на пункт. Уже издали он увидел, что крестьяне подъезжают к широкой дощатой платформе, сооруженной у рельсов, развязывают мешки и высыпают зерно прямо под открытым небом. Как на фронте, он инстинктивно сунул руку в карман и притронулся к револьверу. Спохватившись, отдернул вспотевшую руку. Он хотел бежать туда, где так легкомысленно ссыпают на землю плоды летних трудов, но сдерживал себя, боясь, что не совладает с рукой, то и дело тянувшейся в карман за револьвером.