клицает женщина на передней повозке.
— Ой! Чертовы немцы, даже церковь не постыдились взорвать! — кричит хозяйка «Кламбуров», едущая за Лидумами. Дома волостного правления и клуба взорваны и сожжены еще днем.
Лидумиете так потрясена и охвачена ужасом, что сидит на повозке, словно пораженная ударом. Ей кажется, что сейчас с неба должен грянуть страшный гром, что должна разверзнуться земля и поглотить святотатцев. Не может того быть, что господь спит и не видит, как буйствующие прислужники ада разрушают его обитель. Наказание должно последовать немедленно, на месте, а не спустя месяцы или годы. Она даже втягивает голову в плечи, боясь, что случится нечто ужасное, невиданное. Но ничего не случилось. Высокая колокольня лежит поверженная, из церкви через выбитые окна валят густые, полные огненных искр клубы дыма. Жандармы кричат, перекликаются с подрывниками; издеваясь, указывают пальцами на развалины церкви и временами стреляют в какую-нибудь отставшую, выбившуюся из сил свинью или хромую овцу. Позади, где-то далеко, гремят орудия, и, оглянувшись, можно увидеть за чернотой леса отсветы взрывов. Кажется, что земля и воздух полны ужасов и смерти, и как хорошо было бы в эту минуту умереть, чтобы не пережить еще одну такую ночь и не встретить утро.
Лидумиете неспокойно заворочалась. Три недели и четыре дня прошли после той ночи, но каждый вечер страшное огненное видение все мелькает перед ее глазами, а в ушах звучит детский плач. Она приподнимается и протягивает руку, притрагивается к Алмине. Она знает, что дочка спит тут же рядом, но ей хочется лишний раз убедиться, здесь ли она. На сердце как-то тревожно, когда она не видит или не чувствует ее.
Почему бог не покарал разрушителей дома своего?
Эта мысль не дает ей покоя. Почему он разрешил им продолжать буйствовать. Вот и в Гарупе. Там гнали всех, как сквозь строй, отнимали коров, овец, свиней, кур. Оставили каждому по коровке да по две овцы с ягнятами. Все остальное забрали, хотя и самим-то девать некуда было — не съесть же столько и не угнать. Разбрелась скотинка по лесам, кто ее теперь сыщет? Если все же суждено вернуться домой, то как начать жить? Точно погорельцы! Но тогда хотя бы соседи могли помочь: дать теленка, чтобы вырастить; овечку или поросенка можно было бы купить на базаре. Но как же быть теперь, когда все одинаково бедны? Хоть домой бы попасть, может, понемногу опять стали бы на ноги. Но за какие грехи приходится здесь томиться, ночевать, словно дикому зверю, в чистом поле? Хлеб пропадет несжатый. Останется ли еще дом цел? Пришли бы хоть поскорее красноармейцы и не дали бы немцам разрушать и жечь… «Господи, дай их оружию такую силу, чтобы они прогнали немцев!..» — шептала Лидумиете, погружаясь в сон.
Занималось ясное и прохладное утро. У опушки леса на еще не просохшем лугу, низко над травой стлался белый туман. Над ним, словно призраки, проплывали головы людей. То были молодые мужчины, проводившие дни и ночи в лесу и выходившие к своим на луг только к завтраку — так рано немцы еще не шныряли. На этот раз у котла Лидумов собралось едоков больше обычного — Эрик привел с собой двух соседских парней, мобилизованных в легион: Гуннара Каупиня и Арниса Зариня. В последних боях их рота была сильно потрепана; уцелевшим в ожидании пополнения дали отпуск. Кому — на три дня, кому — на четыре, а некоторым — на целую неделю. Эрик старался уговорить Гуннара и Арниса в легион не возвращаться, смешаться с беженцами и отстать. Они в нерешительности пожимали плечами: в лесу, мол, им нечего будет есть, они только станут обузой для остальных. С собой они взяли немного, а ведь кто знает, сколько им еще скитаться, возможно, погонят еще дальше, в самую Германию, и тогда опять будут проверять. Без документов далеко не уйдешь, только наживешь неприятностей. Немцы говорят, что скоро начнется их большое контрнаступление, будто бы изобретено какое-то новое оружие, которое в ближайшее время появится и на этом фронте.
— Что они хвастают! — гневно вспылил Эрик. — Не пройдет и недели, как немцы отсюда смажут пятки. Новое оружие! Как бы они от страха медвежьей болезнью не заболели!
— А как же ты? Останешься с красными? — широко раскрыл глаза Гуннар.
— Останусь на своей земле, — спокойно ответил Эрик.
— Да, семь футов тебе, пожалуй, оставят, — посмеялся Арнис. — Ты что, не читал «Тевии»? Не знаешь, что в Калснавах в первый же день расстреляли всех оставшихся.
— Не расстреляли ли их немцы в свой последний день, — сердито ответил Эрик.
— Тебе, наверно, безразлично, что большевики сожгли твою церковь, — проговорил Арнис, бросив злой взгляд на Эрика.
— Где это? — с любопытством спросила Лидумиете.
— Ну, нашу.
— Что болтаешь, ни одного красного не было поблизости, когда немцы взрывали ее и жгли.
— Ну, если вы не верите мне, то поверьте газете. Здесь черным по белому… — и Арнис вытащил из кармана смятый номер «Тевии».
Семья Лидумов по очереди прочла заметку о том, что красноармейцы сразу же по приходе сожгли энскую церковь. Алма отвернулась, не сказав ни слова. Эрик угрюмо усмехнулся и, сплюнув, пробурчал:
— Они могут писать даже белым по черному, я же буду верить только своим глазам.
А мать долго глядела в газету, после чего с возмущением воскликнула:
— Какая ложь, какая несусветная ложь! Если таковы эти писаки, то я теперь уж большевиков совсем не боюсь. Это все немцы сами натворили, что о большевиках пишут. — И она принялась подробно рассказывать, как их выгнали ночью. Она уже раз десять говорила об этом с соседями и каждый вечер все снова перебирала в своих мыслях. Арнис нервно мял пальцами газету и, как бы нечаянно, запалил ее об откатившуюся от костра головню.
После завтрака у костра Лидумов стали собираться и другие соседи. Первой приплыла мать шуцмана Саркалиса, придерживая подол длинной юбки, чтобы предохранить его от росы.
— Я уж смотрю, смотрю, ведь это защитники земли нашей, — затараторила она, состроив слащавую улыбку. — Ну, русских этих дальше не пускайте, иначе до осени не выгоните.
— Почему же твой сын не идет землю защищать? — сдерживая гнев, спросила Балдиниете. — Другими распоряжаться и на войну гнать — легко, а как самому идти, то становится незаменимым. — Балдиниете так злилась на шуцмана Саркалиса, что была не в силах совладать с собой, хотя и видела, как в карих глазах мамаши Саркалис загорелись зеленые огоньки. Старший сын Балдиниете убежал из легиона и прятался в баньке, но Саркалис пронюхал об этом и угнал его обратно в немецкую армию. Только недавно, в августе, немцы забирали семнадцатилетних мальчиков. Своего Ольгерта она уж ни за что не хотела отпускать и спрятала его в сарае под соломой. И опять Саркалис примчался, как собака, требуя, чтобы ему сказали, где Ольгерт. Она не сказала и после того, как шуцман навел на нее дуло винтовки. Но когда он пригрозил спалить сарай и уже зажег спичку, женщина не стерпела. Не могла же она дать умереть Ольгерту такой смертью.
— У моего сына должность намного труднее, чем быть на войне, — снова слащаво улыбнулась Саркалиене и вздохнула. — Если матери вырастили таких сыновей, которые не хотят защищать землю отцов, то кому-нибудь же надо быть «злым» и напомнить им об их долге.
— У кого же из нас больше этой земли отцов? — язвительно спросил малоземельный хозяин Гаужен.
— Чем меньше земли, тем милее она должна быть, — все так же слащаво ответила Саркалиене.
— О, жизнь, я качаюсь на волнах твоих… — напевая, подошел седой, почтенного вида человек. Это был Юрис Калейс. Пятьдесят лет он прослужил чиновником, на старости купил себе усадьбу с полуразрушенными постройками, отремонтировал их, надеясь безмятежно дожить свой век. Война развалила его семью. Старший сын, вопреки строгим предупреждениям отца, в первый год Советской власти связался с корпорантской организацией, был изобличен в печатании контрреволюционных листовок и незадолго до войны выслан. Младший сын добровольно вступил в немецкую армию. В последнем письме он писал, что наскочил на свою же мину и потерял обе ноги. Где он был теперь, этого отец не знал. Дочь вышла за актера. После того, как у нее родился сын, она осталась в Риге одна. Муж бросил ее. А последний удар постиг Калейса совсем недавно, уже во время скитаний. Сгорел его дом. Эту весть принес Саркалис, который спустя несколько дней после изгнания населения ездил в свою волость посмотреть, сколько в ней осталось «ожидающих прихода большевиков». Это будто произошло случайно, видимо, какой-то солдат обронил горящую спичку. Ночью в доме Калейса расположились немецкие солдаты и изрядно выпили. Умышленно или нечаянно, но дома больше не было. Не было и сыновей. Все мысли Юриса Калейса теперь устремлялись в Ригу, к дочери, которая непременно хочет уехать, а помочь ей некому. Поэтому старшая сестра напрасно уговаривала его спрятаться вместе с нею. Он не находил покоя, тоска о детях грызла и мучила его, и, чтобы забыться, он пел. Особенно полюбилась ему песенка «О, жизнь, я качаюсь на волнах твоих».
— Как вы, господин Калейс, еще можете петь? — с недоумением и упреком обратилась к нему Альвина Пакалн из «Кламбуров». — У меня сердце так неспокойно за старика отца: кто знает, где он. А если бы у меня, как у вас… мне было бы не до песен.
— Много сулила, да мало мне дала, но разве не все ли равно тра-тра-ла-ла-ла-ла, — пропел Калейс, повернувшись к Альвине, и улыбнулся, но все видели, чего ему стоила эта улыбка.
— Сколько я ни расспрашивала всех ехавших за нами беженцев, — вернулась Альвина к своей наболевшей заботе, — никто не видел нашего отца. Как мы пришли на выгон Густыня, он словно сквозь землю провалился.
— Отец твой теперь пшеницу жнет, — сказал Эрик. — Тебе хорошо, вернешься домой, а пироги, гляди, уж готовы. А у нас все вороны склюют, пока…
— Где же он жнет, на небесных нивах, что ли? — издевательски перебил его Густ Дудум, хромой, обозленный жизнью холостяк. — Должно быть, слоняясь по своим «Кламбурам», попался чекистам прямо в лапы.