— Всякие бывают люди, — устало ответил Озол. Ему не хотелось говорить. После сегодняшнего нервного напряжения им овладела слабость, как после продолжительного, ожесточенного боя, когда хотелось упасть на камень, в сугроб или даже в лужу, и сразу же уснуть. Он сел на повозку и предоставил лошади самой идти в веренице телег.
Когда Озол вернулся, было уже совсем темно. Ольга вышла ему навстречу и помогла распрячь лошадь.
— К Мирдзе гостья приехала, — сообщила она, — Эльза. У Зенты она теперь остановиться не может, так переночует у нас.
Озол приезду Эльзы и радовался, и не радовался. Хотя он в пути немного вздремнул, усталость все же не прошла. Она тянула в постель, а теперь опять надо будет беседовать, выслушивать всякие новости и рассказывать самому.
Он зашел в кухню умыться. Холодная вода освежила. Но все тело требовало прохлады. Сняв рубашку, он принялся тереть грудь и спину. Не будь ночь и поздняя осень, пошел бы к озеру искупаться.
— Что ты скребешь себя, словно после молотьбы в риге? — удивилась Ольга.
— Молотьба в риге — это сравнительно чистая работа, — ответил Озол, оставив жену в неведении о том, что он хотел этим сказать.
Эльза приехала одна. Маленького Вилиса она оставила на попечении тетки. Эльза передала привет от Зенты, она быстро поправляется. Но после тяжелого ранения ей нужен будет длительный отдых. Поэтому Мирдзе придется взять на себя обязанности комсорга волости. Быть может, даже на продолжительное время; Зенте легче будет заведовать Народным домом.
— От Мирдзы в последнее время тоже помощи мало, — заметил Озол без улыбки. — Оставила меня почти что одного.
— Разве молодежные бригады мало сделали этим летом? — возразила Мирдза.
— Работали, никто этого не отрицает, но об идейном воспитании молодежи ты могла бы больше подумать, — упрекнул отец.
— Как? В каждую свободную минуту мы читали газеты, обсуждали прочитанные книги, намечали, какие еще надо прочитать, — защищалась Мирдза.
— Но вот ребята на коннопрокатном пункте занялись пьянством, до этого тебе, разумеется, дела нет! Они, должно быть, живут в другой республике? — Озол сам чувствовал, что его тон становится придирчивым.
— Впервые слышу об этом, — удивилась Мирдза.
— Потому что за версту обходила коннопрокатный пункт. Лучше признайся, ты думала, если отец парторг, то пусть и отвечает за все, что в волости происходит? И за комсомольскую организацию в том числе? — не унимался Озол.
— Папа, я так не думала, — Мирдза с изумлением посмотрела на отца. — Но ты мог мне сказать это раньше… и по-другому. Возможно, я надеялась на тебя, ждала, что ты подскажешь, на что я должна обратить внимание. Но это, вероятно, я делала несознательно.
— Возможно, возможно, — Озол подавил досаду. — Только ты не можешь себе представить, как это тяжело… одному за все отвечать. Извините меня, уж лучше я пойду спать. Наверное, старею, — он устало улыбнулся и ушел в свою комнату.
— Что с ним произошло? — удивлялась Мирдза, вопросительно глядя на Эльзу.
— Наверно, пережил сегодня что-нибудь неприятное, — предположила Эльза. — Тебе не следует на него обижаться. Каждый ведь только человек. Я помню, каким Вилис иногда приходил домой. В иные вечера с ним нельзя было словом обмолвиться. А на завтра он сердился на себя, что дал разыграться плохому настроению.
— Я ведь не обижаюсь, мне только жаль отца, — сказала Мирдза. — Откровенно говоря, я уже больше не та «неугомонная Мирдза», которая в прошлую осень проверяла сарай Ирмы Думинь. Ты помнишь? Теперь я бы над этим призадумалась. И в самом деле, иногда жду, чтобы папа подсказал и посоветовал, что делать.
— А что с ребятами на коннопрокатном пункте? Ты их не знаешь? — спросила Эльза.
— Дело в том, что все они не здешние. О пьянстве я не знала, завтра спрошу у отца. До сих пор они держались от нас как-то особняком. Вот недавно был такой случай. Мы помогали одному новохозяину убирать рожь. В обеденный перерыв уселись на опушке рощи и стали читать газету. Вдруг из кустов в нас полетели шишки и комья земли, раздались смех и выкрики. Мы сразу поняли, что это ребята с коннопрокатного пункта. Наши хотели проучить их, да я отговорила. Мы сделали вид, что не заметили озорства.
— Это, очевидно, было своеобразной попыткой с вами познакомиться, — решила Эльза. — Но вы были горды, и поэтому ничего у них не получилось. Раз они пришлые, то вы должны были навестить их первыми.
— С чего теперь начать? — раздумывала Мирдза.
— Мне кажется, следовало бы начать с самодеятельности, — посоветовала Эльза. — Почти нет таких парней или девушек, которым не захотелось бы петь, играть, танцевать или как-нибудь иначе проявить себя. Разумеется, нельзя пойти и официально спросить: желаете петь, желаете декламировать? Сперва познакомься, заручись доверием, хотя бы кое-кого из них, тогда будет легче начать беседу.
На следующий день, как только Озол пришел в исполком, Ванаг сообщил ему неприятную новость. Возчик, отвозивший на заготовительный пункт в соседнюю волость масло в счет поставок, один кусок привез обратно, так как приемщики нашли, что в нем под свежим верхним слоем было не то уже заплесневевшее масло, не то творог. Об этом составили акт, а масло вернули.
— И неизвестно, кто сдал этот кусок? — спросил Озол.
— Лайвинь, конечно, не знает, — Ванаг насмешливо улыбнулся. — Но у меня такое подозрение, что он во всем потакает кулакам и старается прикрывать все их проделки.
Под впечатлением вчерашних событий, Озолом овладела злость. Куда ни глянешь — всюду приходится сталкиваться с подлостью, халатностью и просто свинством. Во время войны все было гораздо яснее, ты знал: перед тобой противник, но кругом друзья, у которых, как и у тебя, одна мысль, одно желание — скорее разбить врага. А здесь порою не знаешь, кто друг, кто враг.
«Так ли это?» — вдруг с него будто скатилась какая-то тяжесть. — «Так ли это?» — еще раз переспросил он себя и улыбнулся, вспомнив, как он вчера спорил с крестьянами и доказывал, что хорошего гораздо больше, чем плохого.
Но с Паулем Лайвинем надо говорить. Надо говорить строго, как вчера с этими волокитчиками и бюрократами. Нельзя терпеть, чтобы делом заготовок руководили преступники. Вообще от этого Лайвиня надо освободиться. Дурная слава сопутствует всей семье. Отец уже издавна известен как вор, даже несколько раз был осужден. Брата застрелили как бандита. Пауль, правда, в их темных похождениях как будто не замешан, но грязные дела отца и брата бросают тень и на него. Кто станет доверять человеку, у которого отец — вор, а брат — грабитель, и сам он к тому же враждебно относится к советскому строю, пьянствует, до сих пор не мог удержаться ни на одном месте и менял одну случайную работу на другую.
Озолу вспомнился случай, когда Ванаг принимал дела волости. Он тогда прямо-таки кипел от негодования и кричал так, что стены дрожали. А Лайвинь испуганно копался на полу в своих бумагах, но вины своей все же не признавал.
«Нет, я не стану на него кричать», — решил Озол, надевая кепку и направляясь к Лайвиню. — Сердиться можно на человека, который умеет работать, но не желает. Быть может, Лайвинь не умеет работать. А разве его кто-нибудь учил или хотя бы по-человечески побеседовал с ним, подошел к нему, как к товарищу? Ванаг тогда накричал и с тех пор разговаривает с ним только в пренебрежительном тоне. Да и сам он говорил с ним только официальным языком, с известной неприязнью, никогда не интересовался, как человек справляется с работой, в каком вращается обществе.
Озол застал Лайвиня дома. Он только что встал и еще не успел одеться.
— Удивительно, что в такую горячую пору вы так поздно спите, — начал Озол.
— Я ведь не медведь и не могу зимой выспаться на весь год, — пробурчал Лайвинь.
— У вас вчера был неприятный случай, — Озол приступил к делу, не обращая внимания на плохое настроение парня. — Вам испорченное масло подсунули.
— Разве я могу в каждый кусок влезть? — последовал ответ.
— Все-таки надо проверять. Такие вещи бросают тень на всю волость. И также на вас, — добавил Озол, не дожидаясь ответа.
Лайвинь вздрогнул, но сдержался и стоял перед Озолом, готовый к словесному поединку.
— Присядем, — предложил Озол.
— Разве в такую горячую пору есть время сидеть? — съязвил Пауль.
— Давайте уж сегодня время найдем, — спокойно ответил Озол, усевшись. — Хочется с вами поговорить.
— Если вы собираетесь меня прогнать, то скажите прямо! — вдруг вскипел Лайвинь.
— Какой вы странный! — улыбнулся Озол. — Ощетинился, словно еж. Я пришел говорить не об увольнении. Хочу, чтобы вы начали работать по-настоящему, по-советски.
— Работаю, как умею, — отрезал Лайвинь.
— Но вы могли бы работать лучше, — быстро добавил Озол и, не давая Лайвиню снова бросить какую-нибудь колкость, продолжал: — Вы молодой человек, и у вас есть все возможности добиться в жизни достойного места. Надо лишь захотеть.
— Одного хотенья мало, — Лайвинь безнадежно махнул рукой.
— Если вам нужна помощь, то можете рассчитывать на меня, — просто сказал Озол.
Лайвинь недоверчиво посмотрел на парторга, затем на его лице мелькнуло нечто вроде надежды, которую опять сменило выражение отчаяния.
— Скажите, что вам больше всего мешает в вашей жизни и работе? — спросил Озол.
Лайвинь долго молчал, низко опустив голову.
— Что мне мешает? — заговорил он наконец, — Да, что мне мешает? Почему вы спрашиваете? Вы ведь не чужой в этих краях.
— Я хочу, чтобы вы были со мной откровенны, — объяснил Озол.
— Вы хотите… Ну, ладно, если вы хотите, я скажу. Кто я? Сын вора и брат бандита, — голос Лайвиня оборвался.
— Вы собирались рассказать о себе, а вовсе не о семье, — напомнил Озол. — Семья — семьей, но я пришел говорить с Паулем Лайвинем. Я хотел бы, например, знать, почему вы, совсем еще молодой человек, так пьянствуете?
— Эх, не стоило бы об этом говорить! — Лайвинь вскочил и зашагал по комнате. — Впервые я напился, когда мне было двенадцать лет. Отца осудили за воровство, и в школе меня начали дразнить конокрадом. Все мальчишки пальцем тыкали. Как-то у одного из них пропал нож, и учитель приказал мне вывернуть карманы. Никому другому — только мне. Ножа, конечно, не нашли, я его не брал. Но в тот вечер я выпил бутылочку водки, которую мать оставила на столе для втирания.