и на открытии волостной политической школы.
Сидя за столом президиума, Озол с удовлетворением посматривал на лица слушателей. Здесь был весь его актив — работники исполкома и сельсоветов, большая часть уполномоченных десятидворок, кандидатская группа, комсомольцы. Здесь сидели оба агента по заготовкам, Ян Приеде, рядом с ним Мария Перкон, дальше — Ольга. Озол едва заметно кивнул ей, он радовался за жену — она сама заговорила о том, что ей тоже хочется пойти в школу. Оля убедила и Марию Перкон посещать занятия. Нелегко было Марии оставлять дом; старший сын ушел в ремесленное училище, меньшие занимались тут же, в местечке. К тому же она сомневалась, поймет ли она еще что-нибудь своей старой головой. Но такие «старые головы» были здесь у многих, поэтому в дальнейшем слушателям предстояло разделиться на две группы. Лекции надо было читать так, чтобы они были понятны и интересны и молодым, и пожилым.
Во время перерыва Ян Приеде подошел к Озолу и, улыбаясь, хлопнул его по плечу:
— Кто это смел раньше подумать, что жизнь можно начать и с другого конца. Бывало, в школу ходили только маленькие карапузы, в коротеньких штанишках, а нынче — вон какие бородатые дяди. Пойти-то я пошел, но все же сначала как-то стыдно было — на что, мол, это будет похоже, если я, старый человек, явлюсь в школу? Но когда увидел, что здесь кое у кого борода подлиннее моей будет, тогда решил: чего тут стыдиться, ведь у меня усы — и те подстрижены.
— Так оно и есть, Ян, начинать жить никогда не поздно, — ответил Озол. — Не зря говорят: «лучше поздно, чем никогда». В прежние времена ты так бы и прожил свой век, молодости не увидев. Даже не женился бы.
— А ведь правда твоя!
— Ну, а как же свадьба? — спросил Озол, улыбаясь.
— Да молодежь надумала, чтобы в Октябрьские праздники, — смущенно ответил Ян. — Уже разучивают разные танцы да песни. Меня не подпускают. Говорят, хотят меня удивить. И чтобы никому не рассказывал. А я, видишь, разболтал тебе.
— Я ведь тоже кое-что знаю, — усмехнулся Озол. — Как у тебя теперь на пункте дела? Уходить не собираешься?
— Да нет! Вернули прежнего директора МТС. Когда я кузнеца этого в клети поймал, долго искали и допытывались. Там их целая банда была. Пьянствовали и воровали. Да ты ведь сам знаешь, зачем тебе рассказывать, — спохватился Ян. — А теперь нам трех лошадей уже прислали. По всему видно — хозяин вернулся.
— Вся волость почувствовала, — радовался Озол. — Этой осенью без споров вспахали нам пятьдесят гектаров трактором. Потому-то Мария Перкон и может ходить теперь в школу!
Начались занятия. Одной группе Озол читал введение в историю партии, другой — Салениек читал Конституцию. Представитель укома послушал того и другого и, расставаясь, пожал Озолу руку.
— С вашей школой у нас хлопот не будет. Ваш сосед Целминь тоже взялся читать Конституцию. Чего только он не наговорил уже на первом уроке! Пришлось сказать: хватит, друг, больше не надо! Самому надо учиться, а не других учить. А на наших семинарах он редкий гость.
Услышав о Целмине, Озол вспомнил, что он все еще не выполнил просьбы Рендниека — посмотреть, что творится у соседей. Соседняя волость во многих отношениях была не из последних. Зернопоставки в волости до сих пор выполнялись по плану. Возможно, Целминь хороший практик, у которого стоило поучиться.
Возвращаясь домой, Озол заметил, что на одной из окраинных улиц местечка стоят несколько повозок; туда же заворачивает еще одна бричка, управляемая женщиной. Он решил узнать, что тут за сборище в столь поздний час. Женщина привязала лошадь к забору небольшого домика. Когда она прикрикнула на лошадь, Озол по голосу узнал Балдиниете. Хотел обратиться к ней и расспросить, но в это время открылась наружная дверь домика и вышла закутанная в платок старушка; она время от времени всхлипывала и вытирала глаза, Балдиниете остановила ее, поздоровалась и сразу же поинтересовалась:
— Ну, что она тебе рассказывала? Показала сыночка?
— Показала, показала! Жив мой Арвидинь! Только много воды перед ним, не может попасть домой, — отвечала Саулитиене.
— Был бы только жив! — радовалась Балдиниете вместе с нею. — А я еду, и сердце замирает — вдруг выйдет могила с крестом, тогда уж лучше бы не знать ничего. А то все-таки можно надеяться. Я так решила: если сынок вернется, целый год не позволю ему ничего делать. Пусть отдыхает от тягостей войны.
— Я то же самое. С утра ни кусочка в рот не брала. Сердце у меня, словно открытая рана, — торопливо говорила Саулитиене. — Мой старик, правда, бранится, что верю этим ворожеям, а я так рада, так рада, что увидела сыночка своего.
— Я сперва попрошу показать Ольгертиня, о нем-то знаю, что жив, недавно прислал письмо, пишет, что их, наверно, в Ригу пошлют, — рассказывала Балдиниете. — Ну, пойду, тороплюсь. Так хочется повидать сыночков.
— Где же их показывают, в кино, что ли? — насмешливо спросил Озол из темноты, поняв, что женщины стали жертвами какой-то гадалки.
— Ну с богом, с богом, — поторопилась проститься Саулитиене, притворившись, что не слышала и не видела Озола. Балдиниете растерянно потопталась, а затем начала объяснять, что сюда приехала ясновидящая и показывает людям все, что пожелают, и еще на картах гадает.
— Палкой ее, обманщицу, по спине да порог показать! — воскликнул Озол.
— Ах, что вы, господин Озол, не делайте этого! — упрашивала его Балдиниете. — Нам, несчастным матерям, каждое ее словечко дорого. Тем более, что сыночков показывает.
— Да она дурачит несчастных людей! Что это у вас под мышкой, небось окорок?
— Да я целую бы свинью отдала, только бы узнать, что сын жив! — воскликнула Балдиниете.
— Золотая жизнь у таких обманщиков! За один вечер без труда зарабатывают на целый год! — сердился Озол. — Вы мясо государству сдавали? — вдруг вспомнил он.
— Еще нет, жду, чтобы бычок подрос.
— Конечно, государство пусть ждет, пока бычок подрастет, а колдунье готова свинью отдать.
— Вам только — государство да государство, а я не знаю, где мой сын, — вспылила Балдиниете и прошла мимо Озола в дом. Озол хотел пойти за ней, но передумал и отправился за милиционером.
Через некоторое время Озол с Канепом вошли в большую комнату, где на стульях и скамейках сидели и старые и молодые женщины, лица их были напряжены, разговор велся шепотом, словно все лишились голоса. Девушки смущались — должно быть, пришли наворожить себе суженых. Из соседней комнаты, сдерживая слезы, вышла расстроенная Лидумиете. Ее обступили и начали расспрашивать, что и как, а она с трудом выдавила из себя: «Песок и дерн…» — и направилась к дверям.
— Чья очередь? — нетерпеливо спросила какая-то девушка.
— Теперь наша! — громко сказал Озол и, распахнув дверь, вместе с Канепом вошел в меньшую, полутемную комнату, где на столе горели две свечи, отражавшиеся в зеркале. На подзеркальнике лежала библия, покрытая белой салфеткой, а на ней стоял стакан с водой. У стола спиной к двери сидела женщина, одетая в черное. Даже не повернув к вошедшим головы, она принялась крестить стакан и бормотать нечленораздельные слова. Около двери была поставлена корзина, наполовину уже набитая разными земными благами.
— Ну-ка, гадалка, покажи, как выглядит моя невеста? — полным голосом сказал Озол.
— Посмотри мне в глаза, а потом в стакан, через самую середку кольца! — произнесла черная женщина загробным голосом, выпучив на Озола глаза. — Что дух тебе предопределил, то ты и увидишь; где жнец проходит, там колосья падают, на небе предрешена судьба каждого. Все в знамениях записано и через мои слова явится.
— Разве тебе самой знамение не указывало, что будешь иметь дело с милицией? — строго спросил Озол, сдерживая смех.
Гадалка вскочила, замахала на Канепа длинными руками.
— Изыди, изыди, сатана, ибо в писании сказано, не искушай меня! — запричитала гадалка.
— Я по делам службы пришел, а не искушать тебя, — сказал Канеп, тоже сдерживая смех. — Что ты за гадалка, если не можешь предсказать, что произойдет с тобой через минуту? Ну-ка, птаха, отправляйся в клетку, привыкай честно хлеб зарабатывать.
Когда Канеп с Озолом повели шарлатанку через переднюю комнату, женщины повскакали со своих мест, «Как бы они с нами не расправились», — подумал Озол.
Луна стояла высоко над крышами домов и, ухмыляясь, смотрела, как представитель земной власти уводил посланницу неба в исполком, где ей предстояло провести ночь в размышлениях о непостоянстве земного счастья.
Проходя мимо школы, Озол увидел, что у Салениека в квартире все еще горит свет. «Больше света!» — так, умирая, воскликнул великий немецкий поэт Гете. Разве он не был ясновидящим, требуя света для своего народа, ввергнутого потом Гитлером в самый черный мрак. Больше света нужно и тем женщинам и девушкам, которые все еще путаются в сетях, расставленных обманщиками. Латышская буржуазия хвасталась своей образованностью, а между тем буржуазная интеллигенция предавалась оккультизму и спиритизму и представители ее были постоянными клиентами ясновидящего Финка. Что же удивляться легковерию простых женщин, их любая старуха может убедить, что она посланница неба.
«Больше света!» — Озолу хотелось крикнуть это так громко, чтобы проснулось все местечко и во всех окнах зажегся свет. За спиной загрохотала телега, ехала Балдиниете. Поравнявшись с Озолом, она не пригласила его сесть в повозку, а хлестнула лошадь и исчезла в темноте.
«Ишь ты, еще сердится, что спас ей свиной окорок!» — весело усмехнулся Озол. Он постучал в дверь школы, чтобы зайти к Салениеку и сразу же договориться о том, что сделать, чтобы в волости стало больше света. Надо организовать популярные лекции о возникновении и строении мира, об абсурдности веры в судьбу и предсказания и даже о снах и их научном объяснении. Надо объявить суеверию решительную войну.
Возвращаясь из города с очередного семинара партийных работников, Озол остался на ночь в соседней волости у своего дальнего родственника Сурума, с которым водил дружбу в былые годы, но после войны, за недостатком времени, не встречался. Это был прилежный труженик, свое небольшое хозяйство он постоянно совершенствовал, собственными руками построил ветряной двигатель, подававший воду в кухню и на скотный двор, вертевший соломорезку, веялку и льномялку. В саду Сурума росли всевозможные сорта яблонь, груш и слив, за черенками которых он ездил в самые отдаленные питомники. Перед домом, на южном склоне, была построена маленькая теплица, где он выращивал раннюю рассаду не только для себя, но и для соседей.