— Разве такими вещами можно шутить? — Озол от неприятного чувства сморщил лоб. — Крестьяне принимают это как угрозу.
— Как же иначе с кулаками справиться. Не знаю, как в твоей волости, но в моей — восемьдесят процентов кулаков, — оправдывался Целминь.
— Это, право, фантастическая цифра, — усмехнулся Озол. — В Латвии до Советской власти было около двадцати процентов кулацких хозяйств, а теперь часть кулаков уехала с немцами, так где же ты набрал их столько.
— Не пойму, как это получилось, — удивлялся Целминь, — но я серьезно говорю. На собрания их тоже не вытащить. За ними приходится чуть ли не милиционера посылать.
— А ты сам к крестьянам ходил? Говорил с кем-нибудь как следует? — поинтересовался Озол.
— Что с такими говорить, они и ухом не ведут. Чего им зря толковать, — уклончиво ответил Целминь. — Однако пора на собрание, — добавил он, взглянув на часы.
Собралось не больше тридцати человек, при появлении парторга они притихли и расселись на последних скамейках в зале Народного дома.
Озол уселся рядом с другими и с интересом наблюдал за председателем исполкома Лерумом. Сделав важное, сердитое лицо, он открыл собрание и принялся бранить присутствующих за то, что собрались в таком маленьком количестве.
— Мы всех, кто не явился, запишем, вот тогда увидите! — пригрозил Лерум. — В наших руках достаточно средств, чтобы сломить сопротивление кулаков. Вы думаете, что еще долго будете отсиживаться в своих домах, что вас никто не тронет, никто оттуда не выгонит? Слово имеет товарищ Целминь, — неожиданно закончил он, так и не сказав, почему крестьяне не могут «отсиживаться» в своих домах и зачем их оттуда выгонять.
Целминь поднялся на трибуну и откашлялся.
— Ну, опять заведет от сотворения мира, — услышал Озол шепот соседа.
Целминь начал с тысяча девятьсот пятого года. Длинно и пространно рассказывал о восстании рабочих и крестьян против царя, о лесных братьях, «загоревшихся высшей идеей» и не знавших поэтому «человеческой жалости», потом перескочил к семнадцатому году и повел еще более длинный рассказ о своем участии в великих событиях — как он в те времена занимал в Цесисе должность милиционера, как во время немецкой оккупации, в восемнадцатом году, скрывался и снова вернулся в девятнадцатом году на прежнюю работу. Покончив со своей биографией, Целминь начал говорить о создании Советского Союза и о борьбе с внешними и внутренними врагами. Здесь он путал факты и события. Озол с трудом сдерживал себя, чтобы с места не поправлять его.
Проговорив полтора часа, Целминь наконец перешел к сегодняшнему вопросу — созданию сельскохозяйственного кооперативного товарищества.
— Землю надо обрабатывать по законам агротехники. Таково распоряжение правительства. Я думаю, что всем, кто здесь собрался, это ясно и все вступят. Если кто не согласен, пусть поднимет руку. — Обведя взглядом собрание и не увидев ни одной поднятой руки, он закончил: — Все согласны. Теперь осталось избрать председателя и весной взяться за работу.
Так просто Целминь организовал сельскохозяйственное кооперативное товарищество. Эти товарищества теперь строились в деревне на новых основах — поэтому необходимо было подробно и всесторонне рассказать о них крестьянам. Озол в своей волости уже созывал по этому поводу несколько собраний десятидворок, говорил с отдельными крестьянами, но еще не считал разъяснительную работу законченной.
— Слушай, мне кажется, ты в своей речи многое перепутал, — заметил Озол Целминю после собрания.
— Возможно, кое-что забыл — сколько уж лет прошло с тех пор, как я во всем этом участвовал, — ответил тот, не смущаясь.
— Надо бы освежить знания, читать историю партии.
— Уже в сороковом году прочел. Там ничего нового не прибавилось. — Для Целминя все было очень просто.
— А почему ты не посещаешь семинары в городе?
— Я тебе скажу, что обо всем этом еще в молодости читал. Когда эти лекторы еще в коротеньких штанишках ходили, — Целминь рассмеялся мелким стариковским смешком.
Озолу казалось напрасным разговаривать об учебе с этим самодовольным, уверенным в своих знаниях человеком, который даже не готовился к своим выступлениям, считая, что достаточно рассказать свою убогую биографию и потом предложить проголосовать не «за», а «против».
— Меня удивил порядок голосования на собрании, это для меня нечто новое, — заметил Озол.
— Эх, брат, век живи, век учись! Вначале, когда еще я не знал, с кем имею дело, они у меня голосовали так, как принято. Но тогда у них руки будто привязаны. Говори, разъясняй, зачем делать так, а не этак. Ну, решил я — погодите, умники, я вас научу. Вот и сказал им: кто не согласен, тот — враг. И спрашиваю: кто голосует против? Понимаешь — никто. Так вам и надо. Не хотите рук поднимать — не поднимайте!
— Как же можно так грубо нарушать советскую демократию? — упрекнул Озол, еле сдерживая возмущение. — Партия послала тебя разъяснять крестьянам цели и мероприятия правительства, а ты действуешь, как какой-то губернатор. Правда ли, что Лерум принят в партию? — вдруг вспомнил он.
— Кандидат, кандидат, — утвердительно закивал Целминь седоватой бородкой. — Я сам ручался. Ну и хлопот с этой партией. В укоме говорят, надо укреплять ряды партии, а кого принимать, раз никто не идет? Новых крестьян не поймешь, то ли выжидают чего-то, то ли напуганы, а когда спрашиваешь — пойдут ли в партию, — говорят, что подумать должны. С Лерумом дело ясное. Уже по должности он должен быть в партии.
— Должность никому не присвоена навечно, товарищ Целминь, — сказал Озол, чувствуя, насколько излишне разговаривать здесь и как необходимо поговорить в другом месте, поговорить с Рендниеком, рассказать ему, как некоторые люди недостойно используют доверие партии.
Вскоре после этого, как только представилась возможность, Озол поехал в город. Он долго сидел у Рендниека и подробно рассказывал о слышанном и виденном в соседней волости. При этом Озол все время ощущал какую-то неловкость. По лицу и движениям секретаря видно было, что он испытывает то же самое — он то и дело откладывал в пепельницу еще не докуренную папиросу, а другой рукой тянулся за новой.
— Тяжело слушать, Озол, мне стыдно, — сказал Рендниек, когда Озол кончил и, замолчав, уставился в пол. — Ведь и я должен знать, кого мы посылаем в деревню, нельзя полагаться только на отдел кадров. Анкета еще не является зеркалом человеческой души. Казалось бы, велика ли должность — парторг волости. Но именно этот парторг является основным звеном нашей связи с крестьянами. От него и зависит — получится контакт или короткое замыкание.
— Как он смеет запугивать колхозами! — вдруг вспомнил Рендниек. — Он даже не понимает, какое совершает преступление! Вместо того, чтобы разъяснять крестьянам, что колхозы обеспечат им более зажиточную и культурную жизнь, он колхозами запугивает. Подозреваю, что это происходит и в других местах.
Он закурил папиросу, успокоился и посмотрел на Озола посветлевшим взглядом.
— Мне снова придется взять кого-нибудь из работников укома и послать в волость исправлять ошибки Целминя. Знаешь, что мне приходит на ум, когда я думаю о вас, парторгах? Трудно вам агитировать без наглядных пособий, как сказали бы учителя. Одними только словами трудно доказать крестьянам, что колхозы сделали бы их жизнь более легкой. Ты ведь видишь, что и среди нас встречаются люди, которые льют воду на мельницу врага. Но если бы у нас в республике удалось организовать колхоз, в котором честные труженики доказали бы преимущество коллективного хозяйства, тогда вы могли бы каждого сомневающегося или обманутого врагом свести туда и показать — посмотри своими глазами, пощупай, если не веришь, и суди сам.
— Действительно, товарищ Рендниек, это облегчило бы нашу работу. Это было бы прямым попаданием в позицию врага, — согласился Озол.
— Еще не отвык от военной терминологии? — усмехнулся Рендниек. — Да, пока враг на разбит наголову, мы должны чувствовать себя, как на фронте. А когда дело продвинется вперед и крестьяне приступят к организации первых колхозов, то в нашем уезде организацию первого колхоза я поручу тебе. Помни об этом и будь готов.
25ПЯТИЛЕТКА НАЧАЛАСЬ
Из загса вышли четыре человека — новобрачные Ванаг и Зента и сопровождавшие их Озол и Мирдза.
— Будем мы сегодня продолжать работу? — сказал Озол с сомнением, но в его голосе все же прозвучала и просьба. — Правда, свадьба — не так уж часто повторяющееся событие. — Он с улыбкой посмотрел на Ванага и Зенту, пытаясь последними словами смягчить свой вопрос, который сам признавал нетактичным.
— Обязательно позанимаемся! — энергично отозвался Ванаг. — Что начато, то надо закончить. Не забудьте, что Зента последний день на своей секретарской работе. А Лайма Гаужен еще не освоилась, так что дело у нас может затянуться.
— Понимаю, почему новобрачные так рвутся на работу, — пошутила Мирдза, — не приготовили свадебного угощения и хотят как-нибудь вывернуться.
— От тебя ничего не утаишь! — засмеялась Зента, взяв Мирдзу под руку. Она не отпускала руки подруги, так как ей было неловко идти об руку с Петером по улице — в окнах видны были любопытные лица женщин. Никто еще не знал, что Зента с Ванагом поженились. Она и сама с этим еще не свыклась, ей казалось, что все смотрят только на них, и не хотелось давать пищу пересудам; пусть они двое знают о своем счастье, да еще такие близкие, хорошие люди, как Мирдза и ее отец. С облегчением она переступила порог исполкома — здесь было все привычно — комнаты, стены, здесь был ее кров. После возвращения из больницы она никак не могла заставить себя жить в своем домике, где все напоминало о трагической смерти матери. Она поселилась в комнатке Кадикиса, пустовавшей после его отъезда. Новый начальник почты был женатый человек и жил в другом месте.
Сегодня уже с утра они обсуждали план развития сельского хозяйства на этот год, которым началась великая пятилетка. Они знакомились с данными по каждому хозяйству в отдельности: сколько где неподнятой земли, сколько каждый мог бы еще вспахать и засеять. Перед этим Мирдза по поручению исполкома обошла со своими комсомольцами все дворы, зарегистрировала скот — и теперь точные сведения, собранные надежными людьми, очень пригодились. Кулакам ничего не удалось скрыть.