— Разве такому старику чекисты что-нибудь сделают, — рассуждала Альвина. — Я боюсь — не вывихнул ли себе ногу, прыгая где-нибудь через канаву.
— А ты думаешь, что они станут спрашивать твоего отца, сколько ему лет? — усмехнулся Густ холодно и зло. — Не найдут больших преступников, повесят и таких стариков.
— Не пустые ли это разговоры, — усомнилась Альвина. — Не может же быть, чтобы хватали, кого попало, да в яму.
— Так делают только немцы! — прозвучал молодой, звонкий голос, и Густ столь стремительно повернулся на своей здоровой ноге, что хромая нога отстала, и он пошатнулся, но все же успел опереться на трость и не упасть.
— Молчи, Мирдза, — прошептал Эрик, ткнув в бок девушку. Та схватила под руку Зенту Плауде, и обе, едва сдерживая смех, отошли в сторону. Ярость Густа угасла. Он понял, что если обрушится на Мирдзу, то запугает и Зенту, — прелестную мечту заката своей жизни, — бегавшую от него, как бабочка от охотящегося за нею мальчика. Своим настойчивым ухаживанием за Зентой он был смешон и людям и самому себе, но все же не в силах был запретить своему пятидесятилетнему сердцу мечтать о молодой, цветущей девушке. Стоило ему встретить ее — на дороге, на вечеринке или в гостях, — как сердце начинало колотиться учащенно и неравномерно, лысый затылок и щеки багровели, а глаза больше ничего другого не видели, кроме темно-русых кос, обвивавших голову Зенты, кроме ее овального, бело-розового лица, голубых, необычно больших глаз под длинными ресницами и темными дугами бровей. И Густ, обычно бранивший «всяких бездельников и коммунистов», с которыми правительство якобы обращалось слишком мягко, при виде Зенты притихал, становился любезным и смущенно жевал концы своих светлых усов.
— Смотрите, как расхрабрилась моя коммунистка, — сердито кивнула Саркалиене в сторону Мирдзы, — почуяла запах своих. Мирдза, ступай к коровам, нечего шататься вокруг! — крикнула она. Девушка ушла и увела с собой Зенту.
— Тебе-то хорошо, — с нескрываемым возмущением заговорила Балдиниете. — У людей коров отняли, а у тебя вся скотина цела.
— Что же в этом хорошего, — лицемерно вздохнула Саркалиене, — много добра — много забот.
— Вот видишь, как нехорошо немцы поступают, — с насмешливым сочувствием вмешался в разговор Гаужен. — Твой Вилюм так усердно им служит, а они возложили на тебя такое бремя.
— Кого любят, того и наказывают, — поддержал его чей-то голос.
Густ уже хотел было наброситься на Гаужена и вступиться за Саркалиене — замечания их казались ему уж слишком коммунистическими, они были направлены не только против Саркалиене, но против всех, кто в прошлом и теперь был заодно с немцами, «последним спасением от красных». Но Густ замолчал на полуслове, увидев подходивших волостного старосту Силиса, писаря Янсона и пастора общины Гребера. У двоих были озабоченные лица. Янсон был заметно пьян и глупо улыбался.
Поздоровавшись, они присели подле Саркалиене и справились о Вилюме. Тот уже увез жену с детьми и часть вещей на станцию, чтобы эвакуировать их дальше поездом. Сам же с мамашей, с остальными вещами и со скотиной поедет по направлению к Риге.
— Мы тоже поедем дальше, — вставил Янсон.
— Разве большевики опять наседают? — с опаской спросил Густ.
— Наседать-то наседают, — уклончиво ответил Силис, — но наши дерутся, как звери. Уложили еще десять красных дивизий.
— Откуда у русских берется столько людей? — наивно удивилась Лидумиете. — Каждый день только тут укладывают по десять дивизий, а разве в других местах не воюют?
— Наши отступают по плану, — пояснил Силис. — Уж они-то знают, как далеко следует заманить русских и где сказать им «стоп!» Сил у русских больше нет. Вот, например, за Гауей — по пальцам можно пересчитать, где в какой ямке сидит у них по солдату.
— По дивизии, — поправил Гаужен. — Иначе немцы бы не могли так много уложить.
Силис сделал вид, что не слышал.
— «О, жизнь, я качаюсь на волнах твоих», — запел Калейс и встал. По физиономиям должностных лиц он догадался о серьезности положения и не хотел терять ни минуты. Он должен был попасть в Ригу, к дочери, иначе потеряет и ее, свою последнюю радость, и останется один, как ствол дуба, у которого обрублены все ветви. Не желая задерживаться, он ни с кем не стал прощаться. Узлы с одеждой он бросил, чтобы легче было идти. Пройдя порядочное расстояние в сторону станции, он все же вернулся — надо было взять кое-что из продуктов, кто знает, есть ли у Интини и маленького Юрита что кушать. Ему было больно видеть, как хозяйки выливали снятое молоко или поили им коров, ведь у Юрита, возможно, не было даже молочной сыворотки. Он пойдет на станцию и попытается, хоть на буферах, добраться до Риги.
— Здесь много моих прихожан, — кашлянув, торжественно начал Гребер. — Некоторые собираются ехать дальше. Неизвестно, когда встретимся снова. Вы знаете, что нашей любимой церкви больше нет. Большевики, для которых нет ничего святого, сожгли ее.
Лидумиете, пораженная, разинула рот. Кому он это рассказывает? Для чего? Почему никто не возражает? Все ведь видели, как это было.
— Поэтому я думаю, — продолжал Гребер, — отслужим молебен в большом храме природы, здесь же под открытым небом. Будем просить, чтобы небо помогло оружию великой Германии…
Люди медленно встали. Мужчины вяло, нехотя сняли шапки. Гребер велел спеть псалом «Господь, ты наша твердыня». У Лидумиете, всегда хорошо певшей в церкви, словно сухой кусок застрял в горле. Она, правда, раскрывала рот, но не могла подладиться к Саркалиене, которая сперва затянула низко, потом взяла чрезмерно высоко и, не выдержав, снова снизила голос.
Затем Гребер начал проповедь: «Господь, покарай нас, но не слишком сурово…»
Эрик незаметно удалился: он беспокоился за Мирдзу. Саркалисы собирались ехать дальше и могли увезти девушку с собой. Он встретил ее у опушки леса, где она пасла коров.
— Мирдза, тебе надо спрятаться, — сказал он, переводя дух: утомительно было притворяться хромым и, кроме того, он волновался, оставшись с Мирдзой наедине.
— Почему? — спросила она, вставая. — Разве Саркалиене собирается натравить на меня своего Вилюма?
— Этого я не знаю, но сегодня они поедут дальше, по направлению к Риге, возможно и в Германию. Тебе надо бы остаться здесь… — запинался он.
— Почему мне н у ж н о остаться здесь? — дразнила Мирдза Эрика, наивно глядя на него широко раскрытыми глазами.
— Да, ну… тебе ведь надо остаться здесь. Вместе поедем обратно домой… Может, твой отец вернулся. — Лицо Эрика стало более уверенным. Мирдзе в самом деле надо ждать возвращения отца, и хотя бы только поэтому она не может ехать.
— Куда же мне спрятаться, Эрик? — спросила она, став серьезной.
— Пойдем со мной, — позвал Эрик. Он уже заранее приготовил план, на случай, если подойдет Красная Армия и немцы погонят выселенцев дальше. В лесу, под кучей хвороста, он выкопал яму на четверых — для себя, матери, сестры и Мирдзы. Скотину и повозки он бросил бы. Пусть пропадают, уж как-нибудь наживут снова: нельзя же дать угнать себя в Германию. Он очень сожалел, что еще до того, как их заставили уйти из дома, не убежал в лес, ведь видел же он на большаке потоки выгнанных из восточных волостей. Но человек по своей природе безрассуден — пока ему самому нож к горлу не приставят, не верит, что так может и с ним приключиться. Ни матери, ни сестре он еще не говорил о своем намерении, опасаясь, что они не захотят бросить еще оставшуюся у них корову и овец.
— Хорошо, Эрик, — быстро решилась Мирдза. — Но что делать с коровами?
— Пусть сами пасутся. Если разбредутся, то Вилюм их выследит. Он на это мастер.
Из-за Мирдзы и коров у Саркалисов получилась задержка. После обеда Вилюм вернулся со станции встревоженный. Ничего не объясняя, он велел матери погрузить на повозку котелки, позвать Мирдзу со скотиной и спешно отправиться в путь. Распорядившись, он побежал к волостному старшине и нашел его сидящим вместе с Янсоном и Гребером под ольховым кустом за бутылкой самогона.
— Совсем обалдели! — воскликнул Вилюм приглушенным голосом. — Нашли время пить. Мы не можем задерживаться ни минуты. Под Валкой беспрерывно идут бои. Если русские прорвут фронт, мы окажемся в мешке.
Силис развел руками и опрокинул бутылку. Самогон, булькая, потек на траву и пролился бы весь, если бы Янсон не подхватил бутылку. Он поднял ее на уровень глаз, прикинул, сколько в ней еще осталось, дрожащей рукой нащупал на земле пробку, заткнул и сунул бутылку в карман.
— Я встретил штурмфюрера, — пояснил Вилюм. — Он говорит, что этой ночью решится. Говорит: мы сидим, как на горячих углях. Вдруг может прийти приказ оторваться. Пускать гражданское население по дорогам впереди себя мы уже не можем. Если кто хочет спастись, пусть попытается сейчас же. Но это относится только к особым лицам. Как далеко они смогут уйти, он не знает. Посоветовал мне ехать этим поездом, — может быть, он последний. Но как же я могу — мать и скотина останутся здесь. Нельзя же допустить, чтобы старушку посадили на кол.
— Не бойся. Где ж взять такой кол, чтоб выдержал твою мамашу, — съязвил Гаужен, шедший мимо и услыхавший последнюю фразу.
— Ах ты, вошь! — прошипел Вилюм сквозь зубы. — Ползаешь по кустам и подслушиваешь.
— Что ж поделаешь; у леса — уши, у поля — глаза, — усмехнулся Гаужен. — Искал местечка поукромнее, а тут господа.
Новость, так встревожившую Саркалиса и Силиса, Гаужен сообщил соседям.
— Ах, боже, может, наконец-то попадем домой, — вздохнула Лидумиете. — Надоело валяться под кустами, словно цыганам.
За каких-нибудь полчаса эта весть облетела весь луг. Матери наказывали детям не уходить далеко от повозок, скоро поедут домой.
— Домой! Мамочка, мы поедем домой, — ликовала Дзидра Пакалн, услышав разговоры. — Поедем к дедушке. И обрадуется же киска, когда увидит меня.
— Ты больше обрадуешься киске, чем она тебе, — улыбнулась мать.
— Мама, разве отсюда до дома так же далеко, как от дома до этого места? — допытывалась Дзидра.