«Поют соловьи победу,
И ветры о ней шумят…» —
поднялась буря аплодисментов.
Мирдзе, также стоявшей за сценой, казалось, что именно после этого стихотворения уместнее всего говорить о постройке Народного дома. Когда аплодисменты затихли, Стасик объявил:
— Слово имеет комсорг волости Мирдза Озол.
— Еще одна поэтесса! — произнес кто-то вполголоса, но достаточно громко, чтобы Мирдза услыхала. Однако это ее не смутило, она подхватила внезапно осенившую ее мысль и начала:
— Если в старину о поэтах говорили, что они строят воздушные замки, то советские люди в самом деле сооружают дворцы. Нам в волости тоже надо построить себе дворец, но мы назовем его попроще — Народным домом. Это не будет стихотворением, сочиненным в уединении, нам надо будет писать его всем вместе.
И она рассказала о своем замысле — привлечь всех к работе и за лето построить Народный дом.
— Я думаю, вы меня поддержите, особенно те, кому сегодня не хватило мест, — она хотела закончить шуткой, но вдруг горячая волна ударила ей в голову: показалось, будто в дверях стоит человек со шрамом на щеке. Да, он действительно стоял среди тех, кому не хватило мест, и смотрел на нее. Встретившись с нею взглядом, он подбадривающе кивнул.
Со сцены она прошла в зал и хотела сесть на свое место рядом с Зентой, но ее влекло к дверям, словно надо было убедиться, не ошиблась ли.
Упмалис стоял, прислонившись к дверному косяку. Заглядевшись на сцену, он не заметил, как подошла Мирдза. Она положила ему на плечо руку. Он повернулся к ней щекой с розоватым шрамом и, вместо того чтобы поздороваться, молча улыбнулся. Мирдза взяла его за руку и повела в зал. Им пришлось пройти мимо Эрика. Он посмотрел на нее, но лицо его осталось безразличным. Мирдза усадила Упмалиса рядом со своим отцом, сама же осталась без места и хотела уйти, но Упмалис потеснил Озола, Зента подвинулась ближе к Петеру, так на краях двух стульев для Мирдзы освободилось узкое местечко.
— Я сейчас дам тебе слово, — шепнул Озол гостю.
— Не надо. Я уже наговорился досыта, — шутил Упмалис, — читал доклад в соседней волости.
После русского народного танца, исполненного Никой и Асей, на сцену вышел Стасик, чтобы объявить следующий номер программы — выступление ученического хора, но его перебил вставший с места Озол.
— Товарищи, все вы, наверное, помните нашего прошлогоднего гостя в День победы, секретаря уездного комитета комсомола Упмалиса. Попросим его и сегодня сказать нам несколько слов. Слово имеет товарищ Упмалис.
Упмалис поднялся, незаметно погрозив Озолу кулаком. Он не стал подниматься на сцену — у него была привычка говорить с места. Девушки и юноши помнили его и, аплодируя, повскакали со скамеек.
— Я не знал, товарищи, что у вас есть свои поэты, — начал Упмалис с улыбкой. — И такие, которые пишут стихи на бумаге — кровью сердца, разумеется, и такие, которые призывают сочинить целый Народный дом.
Его слова проникали в сердца слушателей. Даже старики улыбались, подняв кверху бородатые лица.
— Я, к сожалению, прозаический человек и поэтому хочу предупредить поэтов, что не следует забывать и о буднях. Если в Народном доме на доске почета будут записаны, — надо полагать, золотыми буквами — имена его строителей, то я приеду и вычеркну тех, чьи имена не будут и на другой доске — доске мастеров высоких урожаев. Согласны?
— Да! Да! — раздалось изо всех углов зала.
Он напомнил об обязанностях комсомольцев и молодежи во время сева, подчеркнул, что недостаточно только засеять — за посевами надо ухаживать, надо бороться с сорняками, и закончил:
— Предлагаю предупредить, что в день открытия Народного дома у входа контролеры будут проверять руки и белоручек туда не впустят.
Начались танцы. Упмалис пригласил Зенту, а Мирдза танцевала с Петером Ванагом. Она увидела, что Эрик танцует с заигрывавшей; с ним хозяйской дочкой Ильзой Рауде. Ильза строила ему глазки и пыталась вовлечь в разговор. «Нет, этого нельзя допустить! — мелькнула у Мирдзы мысль. — Эрик все-таки слишком хорош для такой гусыни». Она извинилась перед Петером и, разыскав Лайму Гаужен, шепнула ей, чтобы та освободила Эрика от Ильзы, как только объявят дамский танец. Лайма так и сделала. Протанцевав с ним, она усадила его рядом с Яниной и познакомила их. После этого Эрик пригласил Янину и танцевал с ней весь вечер.
«Значит, забыл меня, даже не смотрит», — думала Мирдза без той обиды, какую испытывают девушки, когда отвергнутые поклонники не замечают их. Но когда она танцевала с Упмалисом, сама чувствуя, что вся сияет, то заметила брошенный Эриком мимолетный, но многозначительный взгляд и поняла — Эрик ее не забыл, только научился владеть собой. «Показал бы хоть характер!» — вспомнила Мирдза, как она сказала, когда Эрик приезжал свататься, не веря, однако, что он способен показать характер. Но и сознание, что Эрик ее помнит, не очень польстило Мирдзе. Самообладание Эрика вызвало в ней удивление — раньше она в нем этой черты не примечала. Видимо, она появилась недавно.
Когда Мирдза вышла с Упмалисом из зала, где увлекшаяся молодежь уже в третий раз выпрашивала у Ивана «последнюю польку», рассвет над озером оповестил о наступлении рабочего дня.
— Не знаю, как быть, — сказал Упмалис Мирдзе, — хотел переговорить с твоим отцом, но он как-то незаметно ускользнул.
— Должно быть, вспомнил прошлогоднее празднование Дня победы и… Карлена. Поэтому и мать не пришла сегодня на вечер. Пойдем к нам. Отец, наверное, уже встал.
— Мы ведь можем поехать, — Упмалис принял приглашение, — мой старый «виллис» тоже хочет потанцевать.
По пути они видели, как в сером рассвете по полям уже ходили пахари. Старикашка, кричавший, что сеять «слишком рано», с лукошком вышел из дома.
— Даже неудобно, что так долго прогуляли, — призналась Мирдза.
— Да, куда ни посмотришь — всюду борьба за пятилетку. Но для того чтобы строить, сеять и добиваться урожаев, нужно и веселье, нужно сознание общности, — ответил Упмалис, глядя вперед.
26БОРЬБА ЗА ХЛЕБ
Направляясь в город, Озол заехал на заготовительный пункт, чтобы воочию убедиться, как заведующий приготовился к приемке осеннего урожая. Крестьяне еще летом рассказывали: там что-то строят и теперь не повторится прошлогодняя история, когда зерно чуть не пришлось ссыпать на землю. Еще издали сверкал на солнце белый дощатый сарай, на крыше хлопотали люди. У постройки Озол встретил и самого заведующего, с которым поругался в прошлом году.
— Все-таки не доверяете? — улыбаясь, крикнул он Озолу. — Решили проверить?
— Вы ведь знаете, у крестьянина такая натура — верит только тому, что пощупал, — шутливо ответил Озол.
— Второй раз получить взбучку не хочется, — признался заведующий. — Досталось мне тогда от товарища Рендниека. Я еще зимой заготовил материалы и вон сколько уже успел.
— Значит, нечего горевать, осталось только крышу покрыть, — радовался Озол. — Очень облегчили вы мою работу этой осенью. Не придется, как в прошлом году, выслушивать насмешки врагов и возмущение друзей.
— Будут новые трудности, — вздохнул заведующий. — Наверное, слышали — в хлебородных областях Союза неурожай. Все выгорело от засухи.
Озола эта весть взволновала. Он даже съежился, словно от удара. С трудом сказав заведующему несколько слов, он сел на повозку и уехал.
Неурожай… Новый враг напал на пострадавшую от войны страну. И как раз теперь, когда советские люди с воодушевлением начали осуществлять первую послевоенную пятилетку!
«Но, может быть, это не так уж страшно? Возможно, преувеличивают в разговорах?» — Озол пытался успокоить себя, но тяжесть сдавила его сердце.
У Рендниека было очень озабоченное лицо. Всем своим видом он как бы подтверждал слышанную весть, которой так не хотелось верить. Старые боевые друзья некоторое время молчали, без слов понимая, что впереди новая борьба — борьба за хлеб.
— Ты выглядишь озабоченным, — начал Рендниек, указывая на стул. — Наверное, тебе уже известно.
— Только приблизительно, — ответил Озол. — Значит, это правда?
— Да, — подтвердил Рендниек. — Украину, Кубань, одним словом, наши житницы поразила засуха. В этом году у нас будут большие трудности. И не только у нас. И в Англии, и во Франции, и на Балканах. А американские миллионеры ликуют. Потирают руки: купят, мол, теперь Европу.
Озол поник на стуле.
— Не вешай голову! — сказал Рендниек почти сердито. — Разве большевики чего-нибудь пугались!
— Я не отчаиваюсь и не думаю, что мы не справимся, — ответил Озол, — но сердце болит.
— Это правильно, оно не может не болеть, — Рендниек провел ладонью по лицу. — Но мы не поддадимся горю ни на минуту. Надо начать борьбу за хлеб. Немедленно. Завтра-послезавтра начнется уборка урожая, в некоторых волостях уже жнут рожь. Твоя задача организовать работу так, чтобы всюду было сжато вовремя, чтобы не пропало ни одного зерна. Детей, школьников нужно привлечь к собиранию колосьев. Жнейки не должны стоять ни одного часа. Ты встретишься вот еще с какими трудностями, — продолжал Рендниек. — Когда кулаки узнают о неурожае, они попытаются припрятать хлеб. Особенно трудно будет выжать из них что-нибудь сверх нормы — предвидится, что и это будет необходимо. Тут мягкотелость будет неуместна.
— Сказать крестьянам всю правду? — спросил Озол, подумав о своей волости.
— Разумеется. Народу надо всегда говорить правду. Неурожай — это несчастье, а не позор. Подготовь вовремя своих активистов, расставь партийцев на боевые посты. Сколько их у тебя?
— Без меня — четверо, и три кандидата.
— Немного, — заметил Рендниек.
— Зато все они проверенные люди, — оправдывался Озол.
— Вот это хорошо. Нельзя так, как делал Целминь. Директивы партии он истолковывал превратно и принимал кого попало. С его Лерумом получился настоящий скандал, — начал рассказывать Рендниек. — У них уже в третий раз обкрадывают маслобойню. Перед каждой ревизией — кража. После того, разумеется, составляется акт — украдено столько-то; председатель правления — шурин Лерума — подписывает, и все в порядке. Но вот стало известно, что рижские родственники Лерума часто продают на базаре масло с маслодельного завода и сыр. Кадикис послал в волость одного из своих ребят, и третьего дня воров накрыли. Заведующий вместе с Лерумом систематически крали, а перед ревизиями симулировали «кражу». Целминь, правда, уехал на учебу, но выговор он все равно получит. Такой Лерум позорит партию.