— Мне с тобой вот еще о чем нужно поговорить, — Озол не спешил уходить. — Некоторые новохозяева предлагают организовать колхоз. Я уже провел несколько бесед.
— А что думают старые хозяева? — сразу спросил Рендниек.
— Сомневаются еще, — ответил Озол.
— Спасибо за откровенность. А то Целминь мне в свое время докладывал, что у него все обеими руками за колхоз, — усмехнулся Рендниек. — Вообразил, что путем администрирования можно коллективизировать. Думал, что разъяснительная работа ни к чему, достаточно дать команду. Я спросил его, не будут ли крестьяне против. А он отвечает: «В волости восемьдесят процентов кулаков, те, конечно, будут сопротивляться». «Так кого же ты собираешься вовлекать в колхоз, кулаков, что ли? — спросил я. — Кулакам вообще в колхозе не место». Видимо, слышал краем уха что-то о преимуществах коллективного хозяйства и захотел выслужиться — первым организовать колхоз.
— А что мне делать дальше?
— Говори с людьми, разъясняй им постепенно, терпеливо. Если организуете артель, государство поможет машинами, минеральными удобрениями. Я сам тоже съезжу поговорить с крестьянами.
— Будем ждать тебя, — Озол простился и направился в свою волость, чтобы начать борьбу за хлеб.
По приезде он собрал членов партии, кандидатов и комсомольцев, рассказал им о стихийном бедствии, постигшем страну, и наметил план работы. Партийцев прикрепили к сельсоветам, кандидатов и комсомольцев — к десятидворкам.
Мирдза вспомнила опыт позапрошлого года и предложила прибегнуть к взаимопомощи. Людям той или иной десятидворки организоваться в бригады, вместе использовать лошадей и машины и помочь друг другу убрать поля.
— Ничего иного мы, пожалуй, и не придумаем, — сказал Лауск.
— Но Густ Дудум с этим не согласится, — усмехнулся Гаужен.
— Как будто станем у него спрашивать! Чтоб ему скиснуть! — пожелала Мирдза.
Весть о засухе люди приняли по-разному. После волостного собрания, на котором Озол разъяснил важность своевременной уборки урожая, старый Пакалн тяжело вздохнул и стал вспоминать ту пору, когда поля Латвии также поразил недород. Он рассказал, как, посадив десять пур картофеля, накопал только пять, да и тот не годился ни самим в пищу, ни на семена — мелкий, как горох, и червивый. Следующей весной объездил несколько волостей в поисках картофеля на семена и выклянчил одну корзинку. Вспомнил также, что еще совсем недавно, при Ульманисе, в Латгалии затопило поля и детей увозили в Видземе и Земгале, чтобы не умерли с голоду. Пакалны тоже взяли мальчика и девочку, но зимой за ними приехали родители — ксендз грозил проклясть, если оставят детей у «нехристей». Пусть лучше дети с голоду помирают, тогда в царствие небесное попадут, но нельзя позволить, чтобы лютеране оскверняли их. Ну, что поделаешь такому попу? Сам отъелся, круглый, как бочка, какое ему дело до чужого ребенка? Видимо, боялся потерять кого-нибудь из паствы, меньше будут яичек приносить. Потом узнали, что мальчонка с голоду опух и помер. Прямо плакать хотелось — такой славный парнишка, работящий, послушный, в школу начал было ходить здесь же, в местечке, но погубил его этот католик.
— В таких случаях надо обязательно друг другу помогать, — закончил Пакалн свои воспоминания.
Густ Дудум, услышав о неурожае, усмехнулся, — впервые после замужества Зенты. Вернее говоря, он зло оскалил зубы, так как уже давно разучился по-людски смеяться.
Когда Думинь приехал домой и рассказал Ирме о том, что говорилось на собрании, та, немного подумав, заключила:
— Значит, хлеб в эту зиму в цене будет!
— Да… — пробурчал «сам».
— Рожь да пшеницу надо беречь.
— Да, уж свиньям скармливать не будем.
— Что там свиньям… Власть потребует, — сказала Ирма. «Сам» ничего не ответил.
— Я думаю, что ржи надо будет сдать только несколько пур, — продолжала Ирма. — Пусть берут овес. Чем он плох? Из овса тоже крупу делают, и лошадей кормить можно.
— Они с этим не согласятся. Потребуют рожь, — проворчал Думинь.
Наступило молчание.
— А если мы скажем, что ржи нет? — рассуждала Ирма.
— Не поверят. Будут стоять у машины и взвешивать.
— А если мы возьмем, Петер, да обмолотим украдкой? В сарае. Пусть остатки машиной молотят. Скажем, что рожь у нас в поле осыпалась. Нам, мол, эти ваши бригады не помогли, много ли своими силами уберешь. Ты — инвалид, у меня дети на шее, да еще Алвите лошадью и машиной помогли.
— Можно и так, — согласился Думинь.
— Нет, на самом деле, — подбодряла Ирма. — Разве не сумеем по ночам обмолотить? Поднимем и Алвите. Этих, пожалуй, нельзя звать, — она кивнула в сторону людской, где жили «постояльцы». — Они-то еще ничего, а вот девчонке я не доверяю. Начала якшаться с Мирдзой Озол.
— Но как провеем? — усомнился Думинь.
— Уж как-нибудь, — успокоила Ирма. — Когда девчонка эта уйдет на танцульку. Ведь для базара невесть какой чистый хлеб не нужен.
На следующий день началась жатва. На каждом поле собиралось по десять — пятнадцать человек с несколькими жнейками. Десятидворка, к которой была прикреплена Мирдза, вызвала на соревнование бригаду Эльмара Эзера, и никто из них не хотел уступать. Мирдза уже было сочинила частушки, в которых высмеивалась отставшая бригада Эзера, но обе бригады закончили работу в один и тот же день, и спеть частушки так и не пришлось.
К Озолу, словно в штаб, поступали сводки об уборочных работах. Сельсоветы также соревновались между собой, хозяйства, к которым: был прикреплен Лауск, наверняка победили бы, но подвел Густ Дудум. Большую часть ржи он сжал, но все же около полпурвиеты оставалось на корню, не помогали никакие напоминания.
— Как это ты, сосед, позволяешь хлебу осыпаться? — спросил Лауск, зайдя к Густу.
— Это мой хлеб, а не твой, — резко ответил Дудум.
— Пусть и твой, но разве поэтому ему надо пропадать? — спокойно ответил Лауск вопросом. — У меня, постороннего человека, и то сердце ноет, как же ты сам можешь на это смотреть? Я позову бригаду — разом все будет в скирдах.
— Никого ты не позовешь, и никому на моем поле не позволю распоряжаться, — закричал Густ, рассердившись. — Тебе захотелось почестей добиться твоими большевистскими соревнованиями? Хочешь, чтобы о тебе в газете написали?
— Ты смотри, Дудум, как бы о тебе в газете не написали, — ответил Лауск сдержанно, но строго. — Придется еще бумагу изводить, на такого, человека, как ты.
— Не боюсь! — куражился Густ.
— Баран в лесу тоже хвалился, что волк ему не страшен, но, когда волк спросил его: «Ты что сказал?» — так у того сразу душа в пятки, — усмехнулся Лауск. — Так и с тобой, Густ. Надолго ли хватит твоей смелости? Я тебе вот что скажу — или ты завтра уберешь перезревшую рожь, или мы будем считать ее бесхозной и зачислим в государственный фонд, — сказал Лауск, сам сомневаясь, правильно ли поступил он, следовало ли так говорить. Но слишком он был зол на. Густа. Государству каждое зерно дорого, а этот, словно издеваясь, оставляет рожь несжатой! Пусть самому убыток, лишь бы другим напакостить.
Рожь Густ все же убрал, но точно так же заупрямился при молотьбе. Гаужен разработал точный маршрут для молотилок и заблаговременно, через сельсоветы, сообщал каждому хозяину, к какому дню он должен быть готов к молотьбе. Когда комсомольцы зашли к Густу предупредить, он ответил, что еще не перевез хлеб с поля и завтра молотить не будет. Машина проехала мимо усадьбы Густа, но в тот же день батраки Густа быстро переправили рожь и пшеницу в сарай. Вечером он позвал работников к себе, поставил на стол бутылку водки и после нескольких рюмок начал:
— Вы знаете, что в этом году в России страшный голод?
— Да, говорят, засуха, — ответил старший батрак.
— Да какая еще! Если они сами не скрывают — значит, не на шутку погорело, — Густ от удовольствия пошевелил усами и наполнил рюмки.
— Да, пришла беда, не сказавшись, — вздохнул батрак.
— Поэтому мы должны быть поумнее, а то и нас несчастье постигнет. За ваше здоровье! — Густ чокнулся.
— У нас урожай неплохой. Пусть и не очень богатый, но все же неплохой.
— В том-то и дело. И знаете, что теперь будет? Латвию заставят кормить всю большую русскую страну! — важно сказал Густ, стукнув рюмкой о стол.
— Ну, куда там! Хорошо, если нам самим хватит, — сомневался батрак.
— Ты увидишь, что так будет! За ваше здоровье! — снова чокнулся Густ. — Поэтому я думаю вот что: я — латыш, и вы — латыши, нам, латышам, надо держаться вместе. Пей, Екаб! Руди, пей! — подбодрял он.
— Мы, латыши, еще хотим жить, — продолжал Густ, опрокинув рюмку. — Вот мы и сговоримся и не дадим ничего большевикам. Не дадим! Умники нашлись — будут мне указывать, когда молотить. Да разве я не знаю, что у них за машинами эти молокососы, комиссары ходят! Каждое зерно записывают. А потом, будь добр, отвози им все! А что я весь год есть буду и из чего я вам уплачу? Это их не касается. Мы вот что сделаем — обмолотим бо́льшую часть цепами, и пусть ищут-свищут. Нет у меня больше — и все. Мне-то одному много не надо, но чем я вам заплачу? Раз обещал платить натурой — слово надо сдержать! Пусть меня сажают в тюрьму, пусть ссылают! — Густу хотелось выдавить слезу, но это ему не удалось.
— Да что говорить, хозяин! — успокаивал Екаб. — Свою долю можем обмолотить и цепами, мука посуше будет. А вам в тюрьму лезть незачем! На полях Дудумов всегда родилось. Моя старуха не зря говорит: «У хозяина нашего, наверно, сами ангелы поля удобряют, даже в этом году такие колосья, что солома ломится». Вы поставки сдадите шутя.
Екаб говорил это, желая утешить хозяина и угодить ему, но Густу вовсе не по душе были такие речи. Ему бы нравилось, если бы батрак скулил вместе с ним, что угрожает голод, что надо хлеб попрятать.
— Пей, Екаб! — он сердито налил рюмки. — Пей и молчи! Латыши должны держаться вместе. За обмолот цепами вам добавлю. Для латыша мне не жаль, а этим большевикам — кукиш! Выпейте еще, а утречком, затемно, насадим ригу.
Думини также отказались от молотилки. Когда машина приближалась к их двору, Ирма выбежала навстречу и, размахивая руками, закричала: