— Не заезжайте, не заезжайте! У нас еще не свезено.
— А почему не свезли? — резко спросил Эльмар Эзер, сопровождавший молотилку.
— Ну, не смогли. Хозяин накрыл скирды слишком толстыми шапками, не высохло, — озабоченно объяснила Ирма, — Поезжайте к другим, у кого свезено, мы еще не готовы.
Что ж поделаешь? Раз не перевезен хлеб — молотить нельзя. И машина уехала, не завернув в «Думини». Вечером Ирма сказала мужу:
— Ну, рожь совсем сухая. Начнем?
— Как будто можно.
В темноте они вышли в поле, каждый нес по охапке мешков. Подойдя к скирдам, они снимали покрышки, засовывали колосья в мешки и колотили по ним деревянными вальками. После полуночи, когда мешки были полны, Думинь сходил за лошадью, отвез зерно домой и укрыл на гумне. Утром неблагонадежную батрачку Майю отослали пасти скот и за это время провеяли рожь. Когда накопилось около двадцати пур высушенного в риге зерна, отец Майи выкопал за погребом, в желтом песке, яму, выложил ее досками, и туда опустили мешки.
После этого снова молотили в поле и в риге, веяли и сушили хлеб, копали и наполняли им все новые ямы, пока Думинь не сказал:
— Ну, хватит. Надо и меру знать. Теперь можно звать с машиной.
Когда прибыла молотилка, все удивлялись, почему это у Думиней такой низкий умолот. Машинист разглядывал обмолоченные колосья, не остаются ли там зерна, и ничего не мог понять — пустые, даже голодной мышке тут нечем было поживиться. После этого они принялись за необмолоченные снопы и в недоумении только головами покачивали — какая у Думиней скудная рожь.
— В этом году нам так не повезло, так не повезло, — причитала Ирма, вертясь около машины. — Во время цветения ржи выпал дождь, и она совсем не успела опылиться. А когда жали — осыпалось остальное. Сколько беды нам эта война наделала! Самому ногу оторвало! Такой он теперь работник, потому все и пропадает. Другим исполком помогает, даже таким, кто совсем не пострадал, а на нас взъелись за то, что раньше земли имели немного больше других. Что тут государству сдавать, что сами будем есть? Придется детям торбу на шею повесить, пусть идут побираться.
— Ирма, Ирма, не греши! — воскликнула Балдиниете, выгребавшая из-под машины мякину. — Если тебе в жизни какую-нибудь торбу и приходилось носить, то это — бремя чрезмерного богатства.
— Тебе хорошо говорить, — жалобно ответила Ирма, — русские мальчишки даром скот пасут, сын тоже вернулся. Только что дом сгорел, а земля вся цела, ничего не отобрали, как у нас.
— Не пойму, Ирма, глупая ты или только прикидываешься, разумный человек не стал бы так говорить, — ответила Балдиниете и замолчала. Ирма, видимо, поняла, что этими разговорами у соседей сочувствия не вызовет, и быстро убралась на кухню.
Когда молотьба подходила к концу, в «Думини» прибыла грузовая автомашина кооператива, на которой этой осенью перевозили зерно на ссыпной пункт. На машине приехал агент по заготовкам Лайвинь.
— Ну, хозяин, вам ведь трудновато возить — лошадь убило, сами хромаете, вот приехали подсобить.
Из кухни сейчас же выскочила Думиниете и принялась подмигивать Лайвиню, приглашая зайти в дом, но агент сделал вид, что не замечает, желая высказать при свидетелях все, что у него накопилось на душе.
— Посмотрите, как мало мы нынче намолотили, — Ирма повела Лайвиня и парторга в клеть. — Нельзя ли нам в этом году вместо ржи сдать овес? Хотя бы ради детей оставьте нам немного хлеба.
— У вас как будто градом рожь не побило и другого ничего не случилось? — спросил Лайвинь.
— Ах, боже, что же мы можем сделать, если не уродилось? — Ирма уже собиралась всплакнуть. — Семена тоже нужны, что же вы в будущем году возьмете, если в этом не засеем. Неужто нельзя овсом?
— Не можем. Рабочим нужен хлеб, — твердо сказал Озол.
— Ну, берите, берите все, разоряйте нас, раз у вас нет сердца в груди! — наконец Ирме удалось выдавить слезу.
— Хозяюшка, не тратьте понапрасну слез! А то не хватит их, когда в самом деле надо будет плакать, — подтрунивал Лайвинь. — Лучше сдавайте свою норму, иначе получится, как у хозяина «Дудумов». У него в этом году тоже не уродилось, но когда мы хотели поковырять вилами подсохшие бугорки возле гумна, то стал божиться, что «займет» у соседей и завтра же все сдаст.
— Ну уж берите, берите кровь нашу, — услышав о Густе, Ирма насторожилась и стала более сговорчивой.
Хлеб взвесили, но не оказалось и половины нужного количества.
— Остальное придется «занять» и в течение десяти дней свезти самим на пункт, — сказал Лайвинь.
После этого Ирма весь вечер не переставала причитать:
— Видели, как клеть вымели! Даже семян не оставили. Ах, боже мой, боже мой!
Комсомольцы так были заняты жатвой и молотьбой, что на некоторое время вовсе забыли о постройке Народного дама. Плотники начали ворчать: обещанные помощники поработали немного и разошлись, а одни они тут многого не сделают. Если так, то лучше перейти на маслодельный завод, там можно больше заработать. Зента долго искала Мирдзу, пока не нашла ее среди участников толоки во дворе Гаужена.
— Я пришла с тобой ругаться, — заявила Зента.
— У тебя теперь для ругани есть Петер, — попыталась отшутиться Мирдза.
— Его еще труднее поймать, чем тебя… Я понимаю, уборка урожая на первом месте, но ведь нельзя забывать и о Народном доме. Так мы его и в три года не построим, другой работы всегда хватит.
— Ты же видишь — дел по горло, — Мирдза очертила рукой широкую дугу, указывая на молотильщиков, у которых на запыленных лицах сверкали только зубы да белки глаз. — Машина работает день и ночь, мы разбились на две смены.
— И все-таки Народный дом нужно построить, — не уступала Зента. — Помнишь, мы условились встречать Октябрьский праздник в новом доме? Как раз позавчера звонил Упмалис, интересовался, как идут дела. Я пока не сказала, что на строительных работах застой. А он обещался в праздник приехать на открытие. Перед отъездом в Москву хочет потанцевать Ты ведь знаешь, он любит пошутить.
— Упмалис собирается в Москву? — переспросила Мирдза. — В командировку?
— Нет, учиться. На три года.
Мирдзу эта весть взволновала… Вот люди могут уезжать, могут учиться… Ей хотелось пороптать на жизнь, но она одернула себя. Нет, она не завидовала Упмалису, он заслужил три года учебы. Он сторицей отдаст другим, что получит сам. Нет, нет, не зависть, а то, что Упмалиса больше не будет в уезде и кто знает, вернется ли он когда-нибудь, не заберут ли его в Ригу, — вот что ее не только взволновало, но даже расстроило.
— Что ты такая странная? Влюбилась, что ли? — улыбнулась Зента.
— Я люблю товарища Упмалиса так же, как и ты, и все наши комсомольцы, — задумчиво ответила Мирдза. — Тебе не кажется, что его заберут у нас? После учебы его могут послать на другую работу.
— Нечего загадывать, — успокаивала Зента. — Но как же быть? Неужели я окажусь перед ним обманщицей? Пообещала Народный дом, он приедет, а мы так и будем тесниться на коннопрокатном пункте. Люди хотят посещать вечера, а мест не хватает. Кончится тем, что многие перестанут ходить.
— Ты, Зента, говоришь так, словно меня нужно убеждать. За Народный дом я не меньше тебя болею. Но ведь каждому та работа, которую он сейчас делает, кажется самой важной. Я еще не такой командир, чтобы сразу охватить весь фронт, — Мирдза говорила серьезно. — И очень хорошо, что ты напомнила. Впредь будем выделять для стройки по пять человек. Хватит?
— Вполне. Если в этом году мы закончим первый этаж — и то жить можно, — радовалась Зента и ушла довольная: если Мирдза обещала, то сделает.
Мирдза вернулась к молотилке и стала подхватывать на вилы большие охапки соломы и подавать на омет. Весть о том, что Упмалис надолго уезжает учиться, странно повлияла на нее. Руки поднимались машинально, гул молотилки она слышала откуда-то издалека, и ей казалось, что это грохочет не молотилка, а поезд, в котором она сама едет в Москву. Острее, чем когда-либо, она ощутила жажду учиться, читать, впитывать в себя все, что могут дать театры, музеи, картинные галереи.
Что она видела до сих пор, чему научилась? Трехгодичный курс средней школы она прошла с пробелами, физических и химических кабинетов здесь не было, английскому языку она научилась по самоучителю. Что еще? Историю партии слушала в местной политической школе. Но даже отец, читавший курс, говорил, что ни его преподавательские способности, ни состав слушателей, ни время не позволили изучить вопросы истории достаточно основательно и глубоко. Что она читала? Пока только книги, вышедшие на латышском языке. Русским языком она занималась очень серьезно и, видимо, знает уже больше выпускников средней школы, которые проходят курс по учебникам для семилетки. Но вот отец рассказывает, что он овладел русским языком, читая классиков, прибегая к помощи словарей. А у нее даже словаря нет. В этом году она порядком помучила и отца, и Салениека, приставая к ним с предлинными списками незнакомых ей слов.
Все то, чему она научилась и что прочла до сих пор, казалось ей лишь каплей, разжигающей еще большую жажду. Кем она станет? Кем хочет быть? Впервые этот вопрос возник перед ней так остро и настойчиво. Ей нравится комсомольская работа, но не вечно же она будет молода, подрастут другие и сменят ее. И кем она будет после этого? Какое место займет в жизни? Выйдет замуж и будет жить только для своей семьи? Нет, этого недостаточно, но, чтобы требовать большего, надо знать, что именно хочешь, на что ты способна и к чему следует готовиться. Стать ученой? Нет, из нее ученая не получится, ее не влечет к какой-либо определенной отрасли науки, а универсальных ученых не бывает. Стать художницей? Но у нее нет никакого таланта, даже воображаемого, как у некоторых молодых людей, которые чем-то увлекаются и кому-то подражают. Стать общественным деятелем? Но для этого прежде всего нужно получить всестороннее образование. Добьется ли она когда-нибудь его? Курс средней школы она кончит, на это у нее сил и выдержки хватит. А потом?.. «Мне этого мало, мало!» — хотелось кричать Мирдзе. «Ну ладно, — сказала она себе, — допустим, что уездный комитет комсомола пошлет меня в какую-нибудь высшую политическую школу. Можно самой об этом попросить. А затем?» Если ее возьмут на работу в город, будет ли это интереснее, чем работа в волости? Конечно, там у нее был бы совсем другой размах. Но жаль оставить свою волость, людей, с которыми свыклась и вместе с которыми в течение двух последних лет строила новую жизнь. Работа здесь только начата, ее надо расширить и углубить. Она, Мирдза, нужна волости и не может уйти от своей молодежи, доверяющей ей, как другу. Хочется увлечь ребят учебой, пробудить в них стремление к росту. Вот какими она видит свою теперешнюю жизнь и будущее. Но чувства стремительно рвутся вперед, им нет никакого дела до логики; они рвутся в Москву, в школу, где будет учиться Упмалис. Голос рассудка пытается подсказ