ать — ты еще не созрела для этого, не заслужила своей работой такой награды и поэтому должна остаться на месте, хотя и… Сдвинув брови, она спрашивает себя — что «хотя и»? И сейчас же отвечает — хотя и Упмалис уезжает. Как глупо Зента давеча пошутила. Мирдза начинает сердиться. Она влюбилась в Упмалиса? В Упмалиса нельзя влюбиться, его можно по-настоящему любить. И когда она сравнивает свою прежнюю влюбленность в Эрика с чувствами к Упмалису, то не находит ничего общего. Мир влюбленных людей становится узким, он ограничивается кругом, в котором только два человека — ты и я. Это она где-то вычитала и нечто похожее пережила сама, во всяком случае в то время, когда «почтовая барышня» уничтожала ее и Эрика письма. Тогда мысли ее, о чем бы она ни думала, всегда метались внутри замкнутого круга и бились в нем, как запертые в клетку птицы.
Об Упмалисе она размышляла по-другому. Как бы строго ни присматривалась к себе и ни допрашивала себя, она не могла себе представить, чтобы Упмалис говорил только с ней, танцевал только с ней, думал только о ней. Даже тогда, если… если бы он думал только о ней одной, ну, хорошо, себе можно признаться, если бы любил только ее так же, как и она… Нет, нет, нет, этого не может быть! Даже тогда он прежде всего принадлежал бы не ей одной. Даже в воображении она не допускает, что любовь может ограничить Упмалиса и что он, подобно Эрику, может понимать любовь, как уединение в своем доме, в своей семье, что он может забыть окружающий мир.
Размышления Мирдзы были прерваны громкими радостными восклицаниями. Кого-то приветствовали. Даже машина минуту стучала вхолостую, так как молотильщики забыли свои обязанности. Мирдза оглянулась и увидела Эрика — он улыбался.
Но ведь не его же так встретили? То был какой-то другой парень; когда люди расступились, она узнала брата Эрика, Яна Лидума — мать с зимы оплакивала его, как погибшего, полагаясь на предсказания гадалки. Об этом знала вся волость, и многие матери, не знавшие, где их сыновья, сердились на Озола и Канепа за то, что те арестовали мудрую гадалку, которая «умела» показать их сыночков живыми или мертвыми.
— Значит, воскрес из мертвых? — раздался голос Гаужена.
— Воскрес! Одно плохо — родную мать своим появлением насмерть перепугал, — смеялся Ян, здороваясь со всеми.
Эрик приветствовал Мирдзу издали и, взяв вилы, сменил одного из подавальщиков соломы.
«Что думает обо мне Эрик?» — старалась угадать Мирдза, время от времени исподтишка поглядывая на Эрика. Но все же надо бы как-нибудь с ним поговорить по-товарищески, пусть не чувствует себя изолированным от молодежи. Он стал каким-то сдержанным, серьезным, и если она хочет быть откровенной с собой, то должна признать, что новый Эрик ей больше нравится. Черты его лица стали более энергичными, сам он выглядит взрослее. «Что в нем произошло за это время? Перелом? В какую сторону?» — гадала Мирдза и не могла найти ответа.
И у нее возник другой вопрос — правильно ли она поступила, так резко оттолкнув Эрика? Когда начался между ними разрыв? Да в то самое мгновение, когда она признала, что Эрик не герой. Отец и Упмалис доказали, что она несправедлива; рассудком Мирдза и сама это сознавала. И все же разрыв начался именно в тот день. А потом при каждой встрече пропасть между ними увеличивалась по вине Эрика, потому что он хотел, чтобы его жену ничего не интересовало, кроме их дома.
И как странно. Не будь это Эрик, а другой юноша, безразличный ей, она просто поговорила бы с ним и доказала, как неправильно отставать от времени, держаться устарелых взглядов матери и портить себе жизнь. Возможно, если бы Эрик после этого трагикомического сватовства попытался хоть раз поговорить с нею, признался бы в своей ошибке и захотел идти с нею в ногу, да, тогда их отношения, может быть, стали бы другими. Теперь она уже признает, что была несправедлива к Эрику. Но все-таки не может заставить себя любить его, потому что не может себе представить любовь без дружбы, без полной гармонии во взглядах, в образе жизни и даже в мышлении — когда люди понимают друг друга без слов. Вот это ей было неясно два года назад, когда оторванность от людей, без которых она теперь не может жить, толкнула ее к Эрику.
Пронзительный гудок оборвал размышления Мирдзы. Машинист известил, что последняя охапка хлеба пущена в молотилку. Участники толоки заторопились убрать зерно, солому и мякину, чтобы после этого собраться за общим столом. Возвращаясь из сельсовета, в усадьбу «Гаужены» завернули и Ванаг с Лайвинем. Их также усадили за стол, хотя они отшучивались, что не заработали права на угощение.
— В самом деле — не хочется есть, — отказывался Ванаг. — Так умаялся с Густом Дудумом, кажется, что с медведем бороться легче.
— Что же еще Густ выкинул? — заинтересовались со всех сторон.
— Наша волость завтра могла выйти на первое место по уезду, а по республике — сразу же за дрейлинцами, но вот — семь кулаков заупрямились, как козлы, и не везут хлеб сдавать, — рассказывал Ванаг. — Им, видите ли, не к спеху, у них еще хватит времени до нового года. Я заинтересовался, почему они одно и то же, как «Отче наш», твердят. Наконец выяснил, что главный-то наставник у них — Густ.
— Совсем обнаглел, — возмущался Озол.
— Как только я об этом узнал, мы с Лайвинем пошли к Дудуму, — продолжал Ванаг. — Он посмотрел на нас свирепо, как старый волк. Ему нет никакого дела до нашего соревнования с Литвой и с соседними волостями. Он этого соревнования не подписывал, и пусть его оставляют в покое.
— И что ты ему сказал? — спросил Озол.
— Я не знаю, правильно ли, — немного замялся Ванаг, — я сказал ему — не будешь ты рад, если оставим тебя в покое. Оставим в покое с минеральными удобрениями, с солью, с подковами, со всем, что не растет в твоем хозяйстве. Воздвигнем ограду вокруг твоей усадьбы, живи тогда один, как барсук в своей норе. Раз тебе люди не нужны, то и они обойдутся без тебя.
— А что Густ?
— Забрыкался. Такой злой, каждое слово точно выплевывал. Он, мол, лояльный гражданин, государству не должен ни грамма, но зачем ему сдавать до срока? Я спрашиваю: почему не можешь сдать? Все обмолочено? Все. Общественная машина помогла, вовремя обмолотила. Зачем соседей подводит?
— Он сказал — наплевать мне на этих нищих, — вставил Лайвинь.
— Ну, знаете, такого не грех бы завести в лес, спустить штаны и отхлестать можжевеловой веткой! — рассердился уполномоченный десятидворки Акментынь.
— Я говорю, — продолжал Ванаг, — ладно, созовем собрание, пусть волость решает, как поступить с такими, которые плюют на общественность. Как решит, так и будет.
— Тут он заорал, что подаст на нас в суд за угрозы, — торопился Лайвинь.
— Еще упрячет вас в тюрьму, — засмеялся Гаужен.
— Я ответил: хорошо, обращайся в суд. Тогда да конца раскроется, как ты якшался с немцами и поносил большевиков, — закончил Ванаг.
— Так, значит, он в суд подавать будет? — интересовался Гаужен.
— Как только Ванаг это сказал, у волка сразу же спесь спала, — усмехнулся Лайвинь, — сразу залебезил: пусть заезжает машина, он готов сдать. Мы ему еще велели сказать это и остальным кулакам.
— Когда мы от него вышли, я почувствовал, что у меня спина мокрая, — Ванаг покачал головой.
Эльмар Эзер начал вдруг беспокойно ворочаться на скамье и как бы считать глазами участников толоки.
— Все, Эльмар, никто не ушел отсюда не пообедав? — засмеявшись, спросила Мирдза.
— Почти все, — серьезно ответил Эльмар.
— Я думаю, что нам в самый раз сейчас потолковать начистоту, — обратился он внезапно ко всем.
— О чем же?
— Что мы — и в следующем году будем надрываться в поле каждый в отдельности? Пора бы нам объединиться в артель, — высказал парень свою наболевшую мысль.
Если бы этот вопрос был поставлен впервые, то, наверное, кое-кого испугал бы, но у Гаужена сидели люди, с которыми Озол уже неоднократно говорил о преимуществах артели, о колхозных порядках, об организации труда и его оплате. И все же от неожиданного вопроса все замолчали.
— Что ж, потолкуйте, потолкуйте, — сказал Озол, собираясь на этот раз больше слушать, чем говорить. Здесь — не собрание, и люди, увлеченные общей работой, будут откровеннее.
— Не знаю, как остальные, — медленно начал Акментынь, — но я за это время всякое передумал. Верно, привыкли мы в одиночку тягаться с землей, но до каких же пор? Когда-нибудь да не хватит сил. А молодые хотят жить по-иному. Вот и мой сын — собирается в город уходить. Там, говорит, хоть по вечерам и в воскресенье можно книжку почитать, в театр сходить. А дочка прислушивается и вторит ему. Силой никого в гнезде не удержишь. Вот я и думаю — зачем мне надрываться, все равно мне одному с хозяйством не управиться. Может быть, в артели или в колхозе, где больше машин, детям будет легче и не будут так рваться в город.
— Меня только одно беспокоит, — задумчиво сказал молодой Пакалн, — а что, если в колхозе окажется один-другой лентяй. Не получится ли, что другим придется на них работать?
— Этого не может быть! — с жаром возразил Эльмар. — Если доходы будут начислять по трудодням, то лентяй ничего не получит.
— Постой, постой! — Пакалн поднял руку, останавливая его. — Дай мне закончить. Разве все точно учтешь? Нельзя же так, чтобы на лугу за спиной у каждого стоял человек и считал — кто сколько охапок сена сгреб. Выйдем все вместе, и вдруг найдется среди нас лентяй. Будет весь день лодырничать.
— Такого гнать надо, — не стерпел Эльмар.
— Только я ведь не могу решать, — закончил Пакалн. — Усадьба на имя отца, он во всем волен.
Мирдза надеялась, что хотя бы сейчас Эрик вмешается в общий разговор и выскажет свое мнение. Но он молчал, и Мирдза не могла скрыть своего недовольства — это заметил и Эрик.
— Мы, новохозяева, те, кто с товарищем Озолом всегда заодно, почти уже решили организовать артель, — сказал Лауск. — А то что получается? Земля за нами числится, но всего, что она может дать, мы от нее не берем.